Текст книги "Нечаянный рай. Путешествие к истокам (сборник)"

Самоубийство

В деревне Хворки весной внезапно у себя в избе повесился Рыська, одинокий, здоровый, крепкий мужик лет сорока пяти.

Никаких серьезных причин не было. Я часто встречал его в лесу – хотя между нашими деревнями большое расстояние. Его огромная пшеничная копна была видна издалека. Как и все, он собирал лисички, бруснику, чернику, клюкву, морошку, ходил с огромным плетеным коробом на спине и всегда испуганно-ласково улыбался при встрече.

Зимой в Хворках живут только в трех домах. Автолавка туда не ходит, в снежные зимы дорогу заносит полностью, так что Рыська (прозвище, не знаю даже, как его звали) каждую неделю на широких лыжах должен был ходить 8 верст в Березно за продуктами на все три дома. Он рассказывал, что рюкзак оказывался настолько неподъемным, что широкие лыжи проваливались глубоко в снег. Но если, не дай Бог, свалишься с лыж в рыхлый снег, встать на них снова требует неимоверных усилий, это особое искусство. Как рассказывают, Рыська пил немного, по преимуществу всегда был бодрым, нормальным, улыбчивым – тайну свою он унес в могилу.

Согласно Всемирной организации здравоохранения, каждые 40 секунд в мире кто-то преднамеренно лишает себя жизни. В год получается около 800 тысяч человек?!

От этих цифр, как говорится, волосы встают дыбом, особенно если учесть, что на каждое самоубийство приходится порядка 20 человек, чья попытка закончилась неудачно.

С точки зрения психиатрии (и даже анти-психиатрии), в течение двух столетий пытавшихся определить различные состояния человеческой скорби и расставить все на свои места, и, наконец, придумавших некое целое, получается следующая картина: сначала идет скука, за ней печаль, потом меланхолия или уныние (akedia), один из семи смертных грехов христианского человека. Затем человека обуревает тоска, переходящая в отчаяние (согласно Киркегору, все люди существуют в тихом отчаянии). И, наконец, многочисленные разновидности депрессии, когда единственное, что может человек, – лежать, лицом повернувшись к стенке, и иногда лишь подниматься, чтобы сходить в туалет или глотнуть из чашки чая.

Эпидемии самоубийств, распространившиеся как чума в конце XIX – начале XX-го века – порождение цивилизации, пожирающей себя, как змея хватает себя за хвост. Если «сознание – это болезнь» (Достоевский), то оно истребляет себя безжалостно.

В патриархальном обществе – или в современной деревне – подобные ситуации возникают неизмеримо реже, чем в городах – там люди обременены тяжким трудом, и они не могут позволить себе роскошь лежать на кровати, уткнувшись в стенку, переживая то, о чем 200 лет назад писали классики пессимизма: Шопенгауэр и прочие, – но лучше процитировать Джакомо Леопарди:

«Все есть зло. Я хочу сказать: все существующее – зло. Зло есть бытие вещей; жизнь – зло; и зло ею управляет; конец мира – зло; порядок и государство, законы, естественный ход развития Вселенной – это только зло или стремление ко злу. Нет иного блага, кроме стремления к небытию; хорошо лишь то, чего не существует; а хороши лишь вещи воображаемые, которые, собственно, и не являются вещами; все остальное – зло» («Дневник размышлений», Болонья 1826 г.).

Главный пессимист мировой литературы Джакомо Леопарди (он, несомненно, превосходит в этом и Шопенгауэра, и Э. фон Гартмана), естественно, не имеет ни малейшего отношения к описанному выше самоубийству. Но то, о чем он написал, я думаю, время от времени испытывает большинство существующих на земле людей.

Скорость: в чем ошибался Поль Вирильо

Чтобы вырваться из клубка войн, психопатологии, эксплуатации, нужно начинать создавать острова медлительности, автономии, а потом искать пути, как эти острова соединять друг с другом.

Франко «Бифи» Берарди

Гиперскорости современной цивилизации, об опасности которых справедливо пишет Поль Вирильо – как о наступающем кошмаре глобализации, – к счастью или несчастью, не для всех. Вирильо полагает, что современные скорости уничтожают богатство наших чувственно-телесных переживаний. Разумеется, колесная толкотня в городах, мегаполисах, в маленьких странах не вызывает ничего, кроме чувства ужаса.

Но мир по-прежнему развивается крайне неравномерно: где-то – космические скорости, а где-то (часто совсем недалеко) – ослик, лошадь, повозка или телега. К тому же остаются на Земле еще миллионы особей, которые упрямо не желают никуда спешить – их число уменьшается, но на XXI век, их, слава Богу, еще хватит.

Овладение скоростью – это победа – возможно, иллюзорная – над пространством и проклятием ньютоновского земного тяготения.

Но речь пойдет о другом.

Неподвижность, привязанность на веки вечные к одному месту – это и счастье, и проклятие патриархального мира. С одной стороны, – это онтологическая укоренность, о которой с такой завистью писали многие мыслители ХХ века – от Симоны Вайль до Хайдеггера; с другой – полное подчинение власти пространства, рабство топоса, благодатная, но и жуткая власть земли.

На евразийском континенте люди годами не выезжали за пределы села, волости, а в больших городах не бывали десятилетиями. Да и сегодня на наших гигантских пространствах ситуация остается отчасти такой же. Тяжесть, неподвижность, замкнутость на самом себе, бесконечность повторения – если оно длится неделями и месяцами – невыносимы. Спасает только повторяющийся ритм труда и отдыха, когда встаешь с зарей и к вечеру валишься без сил, ни о чем не думая и ничего не помня.

Но и это не исцеляет: наступает момент, когда хочется сорваться с самого райского, но опостылевшего места и мчаться на чем угодно и неведомо куда… Кто-то начинает пить горькую – тоже, в своем роде, путешествие, а кто-то исчезает бесследно, обнаруживая себя через несколько месяцев или лет на другом конце Земли.

Поэтому самое прекрасное – нельзя не вспомнить Гоголя! – это дорога… Когда, скажем, ты летишь весной, летом или ранней осенью вечером по пустынному Гостилицкому, Таллинскому или Выборгскому шоссе со скоростью 130–160 км/час к своему дому, то все твои городские стрессы, травмы, фрустрации, депрессии, неврозы улетают вместе со встречным ветром.

Известно множество и других историй – скорость, как потеря души. Например, индейцы, нанятые для восхождения на гору в Мексике, после нескольких дней пути внезапно останавливались и отказывались идти дальше… На вопрос – почему, они отвечали – наши души отстали от нас, мы должны их дождаться.

Это – абсолютная правда. Душа отстала – мы должны ее подождать.

Но когда ты летишь на бешеной скорости – твоя больная, продырявленная, измученная душа не только не поспевает за тобой – она отлетает очень далеко, как звук, отстающий от сверхзвукового лайнера.

Скорость, когда ты сам ею управляешь, – это рассоединение с душой, которая всегда отстает, не поспевает, как хромоножка. Но при этом – ты понимаешь, что она недалеко, рядом, ты не бросил ее, но ты жаждешь потерять свою мучительную идентичность, развоплотиться – и забыть ее навсегда – измениться, стать совсем другим – навеки!

Но все равно, она с тобой, недалеко – твой дух, твоя сущность, твоя карма – совсем рядом. Чуть позади, и когда ты остановишься, она вернется к тебе. Ты жаждешь ее бросить, но, в конце концов, она тебя настигает. И она уже чуть-чуть другая – не та, что была прежде. И поэтому – ты уже немного иной, уставший, но преображенный.

Другая душа – и иной человек.

Скорость – это идеальный психотерапевт и психоаналитик, это своеобразный наркотик, психотропный препарат, который, впрочем, требует дальнейшего увеличения дозы, – лучшего я не встречал. Но скорость это и риск, это присутствие смерти («дромология» Вирильо происходит от слова dromos – бег, путь). Он идеальный исключительно тогда, когда ты сам владеешь этой скоростью – и берешь все риски на себя.

Скорость – это не только опасность и «адреналин», но на пустынной трассе это переход в иное, почти метафизическое измерение. И если после долгого пути не прошла усталость, остается свернуть с дороги и броситься в ледяную воду безлюдного лесного озера, чтобы смыть с себя всю муть, что еще не отстала после города. И на берег ты выходишь новым Адамом, очищенным и преображенным.

Скорость и вода – все, что нам осталось в этом мире.

Поэтому, как бы мы не ругали технику и ее некрофильский характер – автомобиль в стране с бесконечными горизонтами приобретает черты вполне сакрального объекта. Он позволяет преодолевать вековечный ужас неподвижности, дает магическую власть над необозримыми пространствами, распыляющими и подавляющими затерянного среди них маленького человека.

P.S. Как это ни странно, из автомобиля психологически даже звонить легче – особенно, если разговор предполагает возможный конфликт, стресс или нечто подобное. Неприятный звонок – и ты бросаешь трубку, нажимаешь на «газ» и мчишься вдаль. Что-то осталось, но главное – почти забыто. Ты уже в другой реальности.

Либерализм и демоны русской революции

 
И за мною не токмо, что драная голытьба,
А казной – расшибусь,
Вся великая, темная, пьяная.
Окаянная двинется Русь…
 

Максимилиан Волошин «Стенькин Суд»

С исторической точки зрения на русское язычество можно взглянуть совсем по-другому.

Либерализм возник в Британии, своим происхождением он обязан родовому поместью gentleman’a и регулярному английскому парку.

Если ехать на псковщину из Питера по киевской трассе, то верст через пятьдесят в селе Рождествено по левую сторону на холме возникнет обветшавшая усадьба (недавно, впрочем, сгоревшая и частично отстроенная заново) с остатками роскошного парка – бледный призрак несчастного российского либерализма. Когда-то в этих благословенных краях между фамильным имением баронессы фон Корф и усадьбой Рукавишниковых появились побеги отечественного «конституционно-демократического» свободомыслия и здорового индивидуализма, которые Владимир Дмитриевич Набоков со товарищи столь упорно пытались привить российскому «соборному» дичку. Все источники рисуют необыкновенно благородный образ: просвещенный барин, бережно обращавшийся со своими крестьянами, богач, англофил, денди, в недавнем прошлом близкий ко двору, мужественно защитивший в 1922 году в Берлине апостола либерализма Павла Милюкова, был, в своем роде, «умеренным революционером», всячески демонстрировавшим неприятие самодержавной власти. «Став одним из лидеров конституционно-демократической партии, мой отец тем самым презрительно отверг все эти чины, которые так обильно шли его предкам. На каком-то банкете он отказался поднять бокал за здоровье монарха – и преспокойно поместил в газетах объявление о продаже придворного мундира», – не без гордости напишет в «Других берегах» Набоков-сын, столь презиравший всякую «политику», «союзы», «партии» и глуповатое революционное фрондерство, но в ностальгической истоме прощавший это своему отцу. Его роскошный особняк на Большой Морской в Петербурге (вокруг него всегда вертелись «назойливые, но безобидные шпики») становится мозговым центром кадетской партии, составлявшей ядро легального освободительного движения. Бесспорно, здесь собирались образованнейшие и благороднейшие люди, адепты конституционного строя и народной свободы. «Мы мечтали мирным путем, через парламент осчастливить Россию, дать ей свободу мысли, создать для каждого обитателя великой Империи без различия сословий и национальности, просторную и достойную жизнь», – вспомнит уже в эмиграции в своих восхитительных по наивности мемуарах «На путях к свободе» барыня-активистка кадетской партии Ариадна Тыркова-Вильямс.

Но странное дело, все это удивительное племя бывших придворных, просвещенных помещиков, знаменитых адвокатов, либеральных профессоров и земских деятелей – как напишет та же мемуаристка – обладало поразительным нечувствованием реальной России. Извечный комплекс славянской провинциальной неуверенности приводил к тому, что западным философам, правоведам, экономистам они доверяли больше, чем собственному опыту. К этому примешивалось столь же характерное непонимание живых людей и «живой жизни»: «Если бы политика была бы шахматной игрой, а люди деревянными фигурками, П. Н. Милюков был бы гениальным политиком», – язвительно заметил его извечный оппонент Петр Струве. Но видящий соринку в чужом глазу, не замечает бревна в собственном. Та же Тыркова-Вильямс в полной мере возвращает это обвинение своему учителю и единомышленнику: Струве «больше жил книгами, людей замечал не сразу и на них смотрел через подзорную трубу… Рассеянный, погруженный в свои мысли… он проходил мимо людей, как мимо травы».

Здесь можно вспомнить, что для Набокова-сына главный жизненный порок – эстетическая, художественная и, наконец, человеческая слепота. В его текстах возникает множество образов «русских общественников» – слепых поводырей, с глазами и душой, «совершенно равнодушных к зрительным впечатлениям», начиная с Чернышевского и кончая многочисленными друзьями и соратниками своего отца. Так они проглядели демонов, рвущихся к власти, хотя, казалось бы, не увидеть их было нельзя. В рассказе «Истребление тиранов» главный герой, живущий при полицейском режиме, вспоминает свою юность, когда его брат-революционер дружил с нынешним тираном, и удивляется, почему в молодом революционере тогда «никто не заметил длинной угловатой тени измены, которую он всюду за собой влачил». Тень измены (как ее увидеть?) – это другой ракурс, но сущность от этого не меняется. Те, кто хотят изменить мир и ведут кого-то куда-то, должны чувствовать мир, обязаны видеть и понимать в нем главное.

Увы, все лидеры по определению подслеповаты: обязательные шоры на глазах позволяют видеть лишь желаемый сектор реальности, концентрировать энергию и вести людей за собой. Если же воля недостаточна, интенсивность энергии слаба – крах неминуем, что и произошло с российским «освободительным движением». Им всем пришлось расплачиваться по-разному: Милюков отделался легким испугом – в Париже его сначала крепко поколотила зонтиком какая-то разгневанная аристократическая старушка, а Набоков-старший погиб в Берлине, спасая его от пули сумасшедших монархистов, но поразительным образом ничто не изменило мировоззрения Милюкова до самой его смерти в 1943 году. Больше всех доставалось либеральному социалисту Александру Федоровичу Керенскому, ставшему, в своем роде, Агасфером русской эмиграции, вынужденному нести бремя вины за крушение Империи на своих плечах. Роман Гуль в мемуарах записывает рассказ друга Керенского Владимира Зензинова, как однажды Керенский в своей нервной манере «бежал» по парижским улицам, и некая русская дама с девочкой остановилась и «громко сказала, показывая пальцем на Керенского: “Вот, вот, Таня, смотри, этот человек погубил Россию!”… Слова этой дамы подействовали ужасно, и он несколько дней был сам не свой». Тут же Роман Гуль передает потрясающую историю про то, как ныне совершенно забытая «бабушка русской революции» народница Екатерина Брешко-Брешковская, «называвшая Керенского не иначе как Саша, подавала ему истинно государственный совет спасения России. Она говорила Саше, что он должен арестовать головку большевиков как предателей, посадить их на баржи и потопить. “Я говорила ему: ‘Возьми Ленина!’ – а он не хотел, все хотел по закону. Разве это возможно было тогда?.. Посадить бы их на баржи с пробками, вывести в море – и пробки открыть… Это как звери дикие, как змеи – их должно и можно уничтожить. Страшное это дело, но необходимое и неизбежное”».

Но ни «Саша», ни остальные, с их воспитанием и фантастическими идеалами, безусловно, не были способны на что-либо подобное. Более того, они не увидели самого простого – как будто никто из них не выходил за пределы усадебного парка и не замечал, что за дубами, липами и тополями начинается языческое царство кикимор, леших и водяных, трущобный ужас, русская жуть, «лесная смердяковщина». Но что говорить о либералах, когда даже проницательный Розанов в «Апокалипсисе нашего времени» все замутил и перепутал, взвалив вину за революцию на христианство. Но как раз не христианство, будто бы подавившее «здоровое язычество», стало причиной катастрофы, а, напротив, слишком тонкий, неглубокий слой христианской культуры, лопнувший как мартовский лед: древний ужас выплеснулся на поверхность и утопил в крови тысячелетнюю Империю. Вглядываясь в фотографии «второго ряда» большевистских лидеров – всех этих калининых, крыленко, бокиев, ягод, ежовых, ярославских и прочих, кажется, что видишь лица упырей, вурдалаков, водяных, оборотней, до поры до времени томившихся в тверских, псковских чащобах или за чертой оседлости и выброшенных наверх темной революционной мутью (в городах, конечно же, этой «тьмы» таилось не меньше). Кстати, позднее некоторые эмигрантские историки неслучайно будут говорить о чисто языческой подоснове иррациональной демонологии сталинских процессов, столь напоминавшей «охоту на ведьм».

Когда сегодня горюют об очередном крушении российского либерализма – уже совсем другого, далеко не столь благородного и бескорыстного, – забывают именно об этом. Русская история движется по кругу. Что стало с русским лесом за сотню лет? Конечно, он изрядно поредел, но занимает почти те же пространства – тысячи верст боров, ельников, степей и болот, где по-прежнему «закон – тайга, а прокурор – медведь». Какой возможен либерализм в бобровом и медвежьем царстве?! Недаром партию власти в Кремле окрестили «медведями». Народу это понравилось и за «медведей» на рубеже тысячелетий он проголосовал. В окрестных деревнях почти все были за «медведей» – все-таки свои, родные, лесные. Только Коля вдруг выступил в роли диссидента – «чё-то, не нравятся мне они» – и проголосовал за партию «Родина».

Сто лет назад в Государственной думе Владимир Дмитриевич Набоков произнес знаменитую и страшно крамольную либеральную фразу: «Исполнительная власть да подчиниться власти законодательной!»

Подчиняется до сих пор.

P.S. Сейчас, прожив тут много лет, нетрудно представить, как все началось где-то в 1917–18. На Холудской горе, перед деревней появились матрос Железняк и комиссар Бронштейн, собрали народ и объявили новые заповеди: «Значит так, мужики, царя больше нет, бога нет, попов не слушать, земля теперь ваша, да все ваше, так что грабь награбленное!..» Бедноты и голытьбы во всех деревнях было предостаточно. И запылали усадьбы, городские дачи, богатые дома, и Русь «слиняла в два дня», удивительным образом превратившись в одночасье из «Святой» в «Красную».

Шпионские страсти: Борис Миллер и Александр Керенский

Если речь зашла об Александре Керенском, тему можно продолжить…

В середине 1990-х в наше Березно мы привезли своего друга Бориса Миллера, старого эмигранта, члена руководящего круга Народно-Трудового союза, всю свою жизнь боровшегося с советской властью не за страх, а за совесть. Седой, невероятно обаятельный 60-летний бородач, изумительно исполнявший старые русские песни и романсы, с дворянской старомодностью ухаживавший за дамами, был одним из последних осколков другого мира, бессребреником, воспитанным в абсолютном служении России – я никогда больше не встречал подобных людей. Все эмигранты – люди с судьбой, но даже для русского изгнанника Борис Георгиевич, по-детски счастливый из-за возвращения на Родину, обладал необыкновенной биографией, которая поражала воображение…

Когда в 1990-м году мы впервые заполняли анкету для его приглашения в СССР, то она удивила даже чиновников из ОВИРа. Родился в Югославии (Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев) в 1929 г., место работы – Франкфурт-на-Майне, постоянное место жительства – Лондон, но живет в Париже, подданный Чили, национальность – русский. Начиная с 1960-х гг., как и его коллеги по НТС, он занимался засылкой сначала воздушных шаров с листовками, а потом и «шпионов» в страну победившего социализма. «Шпионами», впрочем, они не являлись – в терминологии НТС они именовались «орлами»; как правило, это были благополучные граждане европейских стран, студенты, слависты, преподаватели, пламенные борцы с коммунизмом, которые не везли в Советский Союз ничего, кроме крамольной литературы и НТСовских листовок. Будучи обычными туристами, они исправно выполняли свою миссию и возвращались назад. В крайнем случае, их высылали из страны за неподобающее поведение.

Но в 1965 году случился грандиозный скандал. В современных гэбистских книжках по истории шпионажа его описывают следующим образом. Некто Георгий (на самом деле Борис Миллер), двойной агент как НТС, так и Ми-6 (английская разведка), заслал в Москву Джеральда Брука, в прошлом добропорядочного стажера в Московском университете, который, однако, «продался самым реакционным силам Запада». Историки шпионажа с Лубянки признаются, что в этой истории много неясного. С одной стороны, Брук был типичным «орлом», у которого не было ничего, кроме литературы и листовок. Но по другой версии, он вез «шпионскую аппаратуру, шрифты, коды» и прочие разведывательные аксессуары. В Москве Джеральда Брука взяли после первого же визита на подставную квартиру, после чего устроили настоящий шпионский процесс, о котором шумела пресса и даже была сделана передача для ТВ. Странность состояла в том, что Бруку дали всего 5 лет – ничтожный срок для «шпиона», при этом скандал разразился не только в Советах, но и на Британских островах…

В деревне мы с Миллером и его гражданской женой Наташей Маковой купались в реке и озере, собирали грибы, чернику, бруснику – это был август, парились в бане, благодаря чему Борис был вылечен от серьезного артрита, бродили под звездным небом и загадывали желания среди падающих звезд…

Тогда Борис – он уже получил российское гражданство – и рассказал мне подлинную историю Джеральда Брука и его злоключений. В 1960-е гг. Миллер находился в Лондоне, работал в «закрытом секторе» НТС и занимался регулярной отправкой курьеров («орлов») по ту сторону «железного занавеса». Студентов, славистов, русистов, желавших внести свой вклад в борьбу с «империей зла», находилось немало, тем более что ехали они не просто как туристы, а выполняли «историческую миссию», что повышало их престиж в собственных глазах. Единственное, повторяю, что им грозило – высылка из страны: «Сначала я думал, что Брук будет очередным курьером не более того, – рассказывал мне Борис в нашей черной, закоптелой, совершенно «достоевской» деревенской баньке. – Он был мне симпатичен, с одной стороны, не боялся рисковать, но с другой, вел себя немножко странно. То, что мне не понравилось, в нем была некоторая нервозность, которая при такой миссии, несомненно, вызывала опасения. Да, я долго его готовил, но что же касается Ми-6, с которой мы иногда сотрудничали, то тут, напротив, мы стремились избежать любых контактов. Были ли у него шрифты и прочая аппаратура, я не знаю… скорей всего не было, да и не могло быть ничего… Хотя бы потому, что по шпионским меркам ему дали смехотворный срок – пять лет! Он просидел всего четыре года и его обменяли на советских шпионов Лонгсдейлов, в 1969-м… Но дело в том, что в 1964 году к власти в Британии пришло лейбористское правительство, во главе его стоял Гарольд Вильсон – человек левых взглядов и крайне амбициозный… Он хотел оставить след в истории. Не порывая контактов с Америкой, он жаждал подружиться с Москвой, покончить с «холодной войной» и Вьетнамом, он даже послал в Ханой министра иностранных дел в качестве миротворца, ну и так далее…. И тут Джеральд Брук, который тот час же угодил на подставную квартиру, стал давать показания, начался шпионский процесс, что тут же появилось в прессе, даже Солженицын позднее назвал его в своих мемуарах «слабонервным Бруком», ну словом, мировой скандал… Вильсон только-только начал налаживать отношения с Советами, и вдруг такое… И вот сижу я однажды в лондонском пабе, у меня какая-то встреча, но чувствую – что-то странное… Вдруг с четырех сторон на меня набрасываются несколько человек и под белы рученьки – в машину и… на допрос. Я просидел, по крайней мере, неделю. Мне устраивали какие-то нелепые очные ставки и обвиняли в том, что я специально все это сделал, чтобы испортить нормализацию отношений между двумя странами… Мне говорили, что Вильсон был в дикой ярости – попало и Ми-6, и прочим службам, а тут еще какое-то НТС… Как гражданину Чили мне грозила высылка из Британии, на веки вечные…ты понимаешь, а у меня уже тут была семья…» И тут он вспомнил, что престарелый А. Ф. Керенский, проживавший тогда в Лондоне, весьма ему благоволил, более того, бывший глава Временного правительства имел связи в высших британских эшелонах власти. Я уже не помню – то ли каким-то образом Борису в тюрьме удалось с ним связаться, то ли Керенский сам узнал об этом, и что он сделал – неизвестно, но после его усилий Бориса выпустили очень быстро, и он всегда вспоминал об Александре Федоровиче с благодарностью – обычно же все эмигранты поносили Керенского на чем свет стоит.

Много лет спустя, в октябре 1991 года, когда Александр Федорович Керенский давно почил в бозе, в Лондоне состоялась конференция «Association for free Russia Russia», организованная НТС (подобные сообщества существовали в большинстве европейских стран), а точнее – Борисом Миллером и его сыном Юрием…

Коммунизм рухнул, Советский Союз распался, все правые ликовали, устраивая поминки по канувшей в Лету Империи. В Британии это был закат эпохи тэтчеризма, но ее достижения, как стало ясно позднее, во многом мнимые, были у всех на слуху. Мы участвовали с докладами, правые мастодонты нас воспринимали на ура, еще не подозревая, что их главный враг исчез, холодная война закончилась, и им, как и большинству русской эмиграции, нечем будет заняться.

Они хоронили коммунизм и вместе с ним самих себя.

Поминальная конференция в респектабельном зале где-то в South Kensington прошла с необыкновенным успехом и, естественно, закончилась торжественным банкетом.

Там был пожилой поляк-эмигрант с огромной лысиной, правый издатель, подаривший мне книгу о Марксе «Red Prussian» («Красный Пруссак»).

Английский литератор Фрэнсис Карр презентовал мне свой фундаментальный труд «Ivan the Terrible», где, по его словам, он выводил на чистую воду одного из главных предшественников большевизма. И дважды на полном серьезе спрашивал меня: «Вам что, правда, больше не угрожает ночной стук в дверь?» Я честно отвечал – не угрожает.

Но среди этой весьма однообразной публики затесался странный человек. И это был не кто иной, как Stephan Керенский, племянник злосчастного российского премьера. Он ни слова не говорил по-русски, но был еще более радикален, чем его дед. Худой, нервный левак, с длинными волосами в духе запоздалого хиппи, он поносил британский процветающий капитализм на чем свет стоит.

– Все беспрерывно работают, работают, – вещал он, – зарабатывают деньги, больше, еще больше, а зачем?… И притом все сидят на транквилизаторах – и в один прекрасный день берут в руки карабин, выходят на улицу и начинают всех расстреливать! (Только что в Америке очередной сумасшедший расстрелял полтора десятка человек.)

Вместе с нами стояла очень консервативная полная пожилая дама, которая на все гневные филиппики Стефана повторяла одну и ту же фразу:

– It’s all because they don’t go to the Church, they don’t believe in God.

Степан бросал на нее огненные взгляды и продолжал поносить «our fucking faschist government to…», которое держит народ в невежестве и хочет только «divide and rule».

Дама, как зависший компьютер, повторяла:

– It’s all because they don’t go to the Church, they don’t believe in God.

Наконец, Степа не выдержал и выдал:

– Please, fuck off with your Church and your God. Дама страшно побледнела, ее глаза стали похожи на маленькие банкетные блюдца, я испугался, что она упадет в обморок. Но она резко повернулась и в одно мгновение исчезла. Со Стефаном мы разговаривали еще некоторое время, он намеревался стать писателем (однако, как позднее выяснилось, стал антикваром) и обличать ужасы западного капитализма, которого в России в 1990-е ждали, как манны небесной.

Что меня больше всего поражало в либеральной интеллигенции еще тогда – вроде бы не глупые люди думали, глядя на сверкающие витрины, что капитализм – это рай. И только тот, кто стал эмигрантом, понял, что это далеко не так. Но в те времена эта иллюзия была всеобщей.