Текст книги "Две Родины"

Павел Лишай
Две Родины

© Супер-издательство, 2024

Родина моя, Красноярия

В этой главе хочу рассказать о местах, где я появился на свет, в которых в течение всей своей жизни бывал не один раз и наблюдал, как они меняются, как меняются люди в зависимости от изменений условий жизни. Может быть, я не всегда буду объективен, но это мои мысли и мои впечатления. Первоначальный замысел был просто рассказать о местах, где жили мои родители и живут родственники. Позже я подумал: а почему не дать немного информации об истории населенных пунктов, чем они знамениты? Конечно, самому собрать эту информацию уже затруднительно, поэтому я воспользовался той, которая находится в свободном пользовании. Я не ставил перед собой задачу дать очень точную информацию, ее, как я понимаю, нигде и нет, так как в те времена ее никто и не собирал, а та, что собрана, как раз и находится в свободном пользовании.

 
«У каждого из нас на свете есть места,
Куда приходим мы на миг уединиться,
Где память, как строка почтового листа,
Нам сердце исцелит, когда оно томится».
 

Л. Фадеев, «Чистые пруды»

В Красноярском крае есть прекрасное для меня место, где я появился на свет и которое всю жизнь манило меня к себе. Там я отдыхал душой и набирался энергии этих мест, которой мне хватало на определенное время, и потом оно опять с неудержимой силой тянуло меня к себе. Это место находится в четырех часах езды на поезде на восток от Красноярска и далее на север, уже на автобусе, в общей сложности часа три – и будет село Апано – Ключи. Вот в этом селе в далеком тысяча девятьсот сорок девятом году я и родился.

Родители мои жили в пяти километрах от Апано – Ключей, в деревне Белая Таежка, где, естественно, стал жить и я, когда меня с матерью выписали из роддома. В пять лет меня увезли из деревни, и поэтому я не могу сказать, какая она была в то время. Помню деревню, в которой жили мои дедушка и бабушка по матери и которая носила название Глинка.

В настоящее время этой деревни уже давно нет, и ничего о ней я найти не смог. Со слов матери, деревня была большая и находилась она недалеко от Абана. Конечно, этот период, что я тогда видел и ощущал, в памяти сохранился отрывками. В ней отложились солнечные дни, которые стояли на тот момент. Деревня была немаленькая, и, как во всех русских поселениях, дома располагались вдоль дороги с двух сторон. Ближе к середине деревни была достаточно большая поляна, на которой вечерами собиралась молодежь, пела красивые мелодичные песни и танцевала под музыку на пластинках, которые проигрывались на патефоне.

Тогда я впервые увидел такой, черного цвета, небольшой, ящичек с крышкой. Когда крышку открыли, под ней оказался диск, на который ложилась круглая тонкая пластинка черного цвета, в центре которой была прикреплена круглой формы бумажка с надписями. В отверстие ящика вставили рукоятку из блестящего изогнутого прутка толщиной, наверное, миллиметров десять, на одном изгибе была прикреплена небольшая цилиндрическая ручка черного цвета. Когда один из парней сделал этой рукояткой несколько оборотов, я увидел, что диск с пластинкой стал вращаться. Затем на пластинку опустили блестящий рычаг, на конце которого оказалась маленькая иголка, и в этот момент пошел звук из крышки ящика. Этот звук мог быть в виде песни или просто музыки. Вот под этот музыку из патефона и танцевала молодежь деревни.

Кроме этого инструмента танцевали еще и под гармошку, когда у гармониста было настроение. Под нее еще и пели песни, а то и частушки. Текст частушек не всегда был литературным, но это никого не смущало, а некоторых даже и подзадоривало сочинить аналогичный ответ.

На этой поляне днем играли дети в различные игры, а в выходные – и взрослые.

Запомнился колодец, где брали воду деревенские жители. Деревянный сруб из бревен выступал из земли, наверное, на метр, закрывался крышкой, чтобы в воду не попадало ничего лишнего. Для поднятия воды из колодца было такое устройство, которое называлось «журавль». Устройство представляло собой врытые рядом с колодцем два столбика высотой метра полтора. Между ними вставлена длинная лесина из сосны – толщиной в комле сантиметров пятнадцать. Эта лесина соединялась со столбиками металлическим стержнем, в результате ее можно было наклонить к земле, потянув за веревку, привязанную к вершине, а если ее отпустить, то лесина возвращалась в первоначальное положение. Аналогичное устройство можно наблюдать на шлагбаумах.

К тонкому концу лесины через небольшой кусок цепи была прикреплена тонкая жердь, к которой крепилось деревянное ведро, окованное металлическими обручами. Ведро было прикреплено так, чтобы его нельзя было снять, поэтому любой прохожий, захотев попить, мог достать водички из колодца.

Колодец был любимым местом собраний женщин деревни. Из окна дома я мог наблюдать, как три или четыре женщины стоят около него и параллельно с набором воды пересказывают новости. Сейчас я могу их понять. Ведь почти весь день они заняты работой – кто в поле или на скотном дворе, да и по дому хватало дел, – и, конечно, информации никакой, а тут есть возможность узнать и самой поделиться новостями.

Из домов могу рассказать только о доме деда. В принципе, как потом я видел в других деревнях, дома обычно похожи по своим размерам и строению. Так вот дом у деда был довольно просторный – да и каким ему быть, если они с бабушкой имели десять детей? Им ведь где-то нужно было разместиться. Дом был приподнят над землей, наверное, не меньше чем на метр, и, чтобы войти в него, нужно подняться на высокое крыльцо, по бокам которого имелись перила, как и на верхней площадке крыльца, вдоль них стояли скамейки. Вечерами на них любили посидеть дедушка с бабушкой, когда все домашние дела были сделаны.

Окна были украшены красивыми резными наличниками, окрашенными в белый цвет. Окна закрывались на ночь и на зиму ставнями, украшенными резьбой, как и наличники. В доме, как и у всех, стояла большая русская печь с лежанкой. На ней частенько спал дедушка, и если кто из домочадцев сильно промерзал, то его укладывали на лежанку, чтобы хорошенько прогрелся, и болезнь отпускала. На лежанке еще и сушили зерно, конечно, не всё, а только часть, которая находилась в доме. Со слов матери, дети любили залезть на лежанку, когда на ней сушилось просо. Оно было горячим, как нагретый песок на берегу речки.

У печки стояло несколько чугунных горшков для варки пищи людям и скотине. Так как варили еду в печи, то, чтобы поставить и вынуть горшок из нее, было несколько ухватов под различные размеры горшков. Некоторые горшки были большими, литров на десять. В них обычно варили для скотины.

Сейчас я представляю, каково было бабушке поднять такой чугун, полный воды, и поставить его в печь. Из нынешних женщин, пожалуй, не каждая может проделать такую работу.

Была еще деревянная лопата – не такая, как сейчас привыкли видеть, а из широкой доски выстругивалась наподобие лопатки, которыми в настоящее время перемешивают в современных сковородах. Эта лопата была нужна, чтобы положить в печь заготовку хлеба. Чтобы вынуть из печи испеченный каравай, был такой инструмент, как кочерга. Ею зацепляли каравай и подтаскивали его к зеву печи, а там уж можно было и взять руками.

Кровати в доме были изготовлены из дерева, да и вся мебель тоже была деревянная, выполненная чаще своими руками, точнее, руками дедушки. Кроме мебели в доме дедушки было много изделий из дерева в виде бочонков, ведер, корыт и других. Сейчас перед входом в дом ставят разные посудины для мытья обуви, а в то время были специально изготовленные деревянные, высотой сантиметров десять и шириной сантиметров семьдесят тазики. Они собирались по технологии деревянных бочек. В принципе, это и была бочка, только высотой сантиметров десять – пятнадцать. Аналогичные емкости были и для бани, называли их шайками.

Еще у бабушки было много глиняной посуды, правильнее, наверное, сказать, керамической. В основном это чашки, миски и кринки. В кринках хранили молоко и молочные продукты, а также квас. Размером, как мне кажется, они были литра на два, не больше. Летом их, вымыв, надевали на узкие доски забора около дома – сейчас их бы назвали «штакетины» – на просушку. И вот они висят кверху донышком, такие красивые, светло-коричневого цвета, прожариваются под горячим летним солнышком. Таким образом проводилась стерилизация посуды. Этот способ еще долго применялся в деревнях, даже когда кринок не стало и их заменили стеклянные банки. В кринках хорошо хранилось молоко – долго не скисало. Из них было удобней пить, так как горлышко расширялось и не нужно было задирать голову.

Еще я видел у дедушки много посуды из бересты. Притом она была разных размеров – видимо, для разных продуктов. То, что мы сейчас применяем для хранения небольших запасов крупы и других продуктов, выполнено из пластмассы или стекла, а в то время такую посуду делали из бересты, и она носила название «туес», или «короб». Посуда получалась легкая и не пропускала воду. Мало того: все, что в ней хранилось, не портилось длительное время. Дедушка был мастер на такие поделки, и у бабушки их было много и разных. Ложки тоже были деревянные, и их дедушка, естественно, делал сам из мягкого дерева. Вообще в то время в деревнях было принято делать все что можно самим, из подручных материалов. Даже ведра, с которыми ходили по воду, были сделаны из тоненьких дощечек, чтобы были не тяжелые.

Дедушка был большим мастером по изготовлению из дерева различных изделий, и этим пользовались односельчане. Наверное, половина сельчан имели сани и телеги, изготовленные дедушкой. Кроме этого он еще был и хорошим бондарем. Как я писал выше, он для дома делал много разных по форме и назначению бочек, делал такие же изделия и односельчанам по их просьбе. В принципе, это был для него дополнительный заработок, который позволял ему содержать семью.

Уже став взрослым и слушая разговоры родственников о той жизни, я понял, что те, кто что-то умел дополнительно делать кроме основной сельскохозяйственной работы, жили лучше других. Конечно, работать приходилось больше, но зимние дни обычно были загружены не так сильно, как летом.

Еще одно интересное изделие я видел в доме у дедушки. Достаточно большая бочка, в которой хранилась мука, из которой бабушка, наверное, раз в неделю пекла хлеб. Эта бочка была плетенной из прутьев, и, что меня удивило, мука из нее не высыпалась. Сейчас таких уже не найдешь, все пользуются пластиковыми емкостями.

Интересен был сам процесс приготовления хлеба. В большой деревянной емкости-квашне – готовилось тесто. Какое-то время оно стояло, пока не поднималось до верха квашни. Бабушка его обминала, и оно стояло еще, пока снова не поднимется. После этого оно вымешивалось, чтобы стало достаточно плотным и резалось на части. Из каждого куска катался колобок, который потом прижимался, чтобы получился как бы невысокий холмик. Такие же действия проделывали с другими частями теста. К этому времени в печи уже оставалось только немного углей. Бабушка эти угли раздвигала металлической кочергой по сторонам печи. Затем все, что освободилось от углей, подметалось тщательно, чаще куриным крылышком. Затем поверхность деревянной лопаты посыпалась мукой и укладывалась на нее заготовка для хлеба. После этого эту заготовку вставляли в печь и как бы стряхивали с лопаты в нужное место. Так проделывали со всеми заготовками, после чего печь закрывали крышкой и ждали, когда хлеб испечется. По готовности его той же кочергой пододвигали к краю печи и вынимали из нее, укладывая полученный каравай на чистое полотенце, расстеленное на столе. После того как все хлебы будут вынуты, бабушка их чем-то смазывает и закрывает полотенцем, чтобы остыли. В это время в доме стоит такой вкусный запах хлеба, что хочется прямо сейчас его попробовать, но не разрешали. После того как хлеб остынет, его убирали в шкаф.

Интересные правила были в те времена: хлеб мог резать только хозяин или старший сын. Женщина к этому не прикасалась. Сейчас это правило уже не работает. Было еще одно правило, которое ушло в прошлое. Когда садились за стол, никто не мог взять ложку, пока старший не попробует и не даст команду приступить к трапезе. За столом, как правило, разговоров не вели, и можно было что-то обсуждать, когда дошло дело до чая.

В самом доме убранство было простое, без излишеств. Стены и потолок просто побелены, а окна и наличники покрашены. На окнах были беленькие или на светлом фоне в мелкий цветочек занавески, которые нанизывались на шнурок, который крепился на окошке примерно чуть выше середины.

Кровать на день прибиралась так, чтобы было красиво. Это было как бы показателем уровня жизни семьи и насколько хозяйка дома была мастерицей. Кровать покрывалась специальным покрывалом, чаще из светлой материи, на которой вышивались какие-либо цветы или рисунок. Один край оформлялся кружевом на всю длину покрывала. Некоторые женщины даже все покрывало плели кружевами. Вот на него уже укладывались несколько подушек горкой. На подушки тоже надевались специальные наволочки. На них также был или вышитый узор, или вязаная вставка. Сбоку кровать почти до самого пола была закрыта такой вязаной как бы занавесочкой. Если спинка кровати была открыта для глаз, то ее тоже закрывали красивой занавесочкой, чтобы скрыть, что находится под кроватью. Днем на нее без необходимости не ложились. В комнате была широкая лавка, и вот на ней можно было днем полежать-вздремнуть или просто отдохнуть. Такие были правила в те времена.

На стенах в качестве украшения были, пожалуй, только достаточно большие рамки, в которых под стеклом находились фотографии родственников, родителей и детей. Они чаще всего были украшены вышитыми полотенцами, или, как их называли, рушниками. Конечно, в красном углу обязательно были икона и лампадка, тоже украшенные рушниками.

Хозяином этого дома был мужчина среднего роста, коренастый и уже в возрасте. Звали его Александром. У него была достаточно большая борода с усами, притом усы были как бы заодно с бородой. Такая широкая, как говорят, окладистая борода была седая, как и волосы на голове.

Мать рассказывала, что раньше борода была длиной до пояса и моя старшая сестра из-за этой бороды его боялась. Учитывая, что дедушка любил своих внуков, он решил бороду уменьшить, и теперь она только закрывала шею. Интересно было наблюдать, когда перед едой он расправлял свою бороду и как бы отделял ее от усов, тем самым открывал доступ ко рту. После такой процедуры приступал к трапезе.

Одевался он просто, как, впрочем, и многие в деревне. Носил он штаны такого беловатого цвета, сшитые из самотканой материи. На поясе был вдет шнурок, который затягивался на нужную длину и завязывался. Так штаны и держались. Из такого же материала была сшита и рубаха, которую дедушка носил навыпуск. Была у него и одежда, которую надевал, когда ходили в гости, но я не помню, как она выглядела.

Дедушка был, со слов матери, верующим, но в церковь не ходил и попов не любил. В доме была небольшая комнатка, в которую он никому не разрешал заходить. В ней он и разговаривал с Богом. Как я сейчас понимаю, он придерживался старой веры, а не общепринятой. Однако бабушку он, видимо, любил, так как в воскресные дни возил ее в район в церковь и терпеливо ждал, когда закончится служба.

Хозяйка дома, бабушка, которую звали Ульяна, была, как мне казалось, невысокого роста. Может быть, это в связи с тем, что была уже в возрасте. На лицо она была красива, несмотря на возраст, темные глаза и черные брови дугой, обрамлявшие их, делали ее привлекательной, но и придавали строгость.

По характеру она действительно была несколько сурова. Мне не приходилось слышать, чтобы она пела песни. Одевалась она в традиционные для того времени одежды. На ней была длинная, почти до пола, юбка из тонкого материала темного цвета или с мелким горошком, небольшими цветочками. Юбок почему-то надевалось несколько. Кроме юбки на ней была кофточка, тоже темной расцветки и с подобным, как и на юбке, рисунком. Кофточка застегивалась полностью, закрывая шею, на маленькие пуговички. На поясе она сужалась, а ниже образовывалась такая оборка, которая ложилась на юбку. На голове у бабушки всегда был платочек, чаще всего беленький или с мелкими цветочками. Платок завязывался под подбородком на узелок. Хлопот по дому у бабушки хватало, и она почти не сидела без дела.

Что еще я видел в этой деревне – какие-то домики над могилами. В то время было принято над могилой строить небольшой деревянный сруб с крышей. Высотой был, наверное, не более метра.

Сейчас от этой традиции отказались, а тогда это была норма, и на старых кладбищах их было достаточно. Мало того, кресты, стоявшие на могилах, несколько отличались от современных. Сверху над концами верхней перекладины и оголовком были прибиты дощечки, образуя как бы крышу. Сейчас таких не ставят, а в то время это было повсеместно.

Еще я был свидетелем, как в деревне строят дом всем миром. Повел меня дедушка на одну из таких строек. Сам-то он уже не принимал участия, так как был уже в годах, но за советом к нему обращались. Я впервые увидел такую хорошую организацию строительства, хотя никаких руководителей не было. Каждый знал свое дело и им занимался. Кто-то делал простую работу, обтесывал бревна, удаляя кору и сучки, другие делали замки на концах бревен, третьи – эти уже подготовленные – бревна закатывали на стены и укладывали на место.

Двое мужиков распиливали бревна на доски. Как оказалось, это не так просто. Были изготовлены специальные подмостки, на которых и укреплялось бревно. Мужик, стоящий наверху, вытягивал пилу вверх и направлял ее так, чтобы она шла ровно по линии, тогда доска получалась ровной. Мужик, который стоял внизу, тянул пилу, и она срезала слой древесины, отрезая доску от бревна.

Самое интересное, что все работали и никого подгонять не приходилось. Перерывы были общие для всех. Обычно за день таким способом ставили сруб дома и подводили под крышу, а там уж хозяин мог сам достраивать, без посторонней помощи. Вечером, конечно после работы, их ждало угощение от хозяина дома – как выпивка, так и хороший обед. Хозяева на угощении не экономили. Такие были правила в то время.

Народ в деревне занят весь световой день. Кто в колхозе выполняет общественную работу, кто по дому копается, в огороде да со скотиной возится. По заборам прохаживаются кошки, проверяя свою территорию. Собаки в основном на привязи во дворе, выполняют возложенную на них обязанность сторожить дом.

По сути, они сторожили дом не от людей, так как никто в ту пору, гости или кто другой, без хозяев в дом не входил, а от животных, которые могли забрести во двор. Даже когда в тех краях было много ссыльных, никто без спроса в дом не входил. Входная дверь не запиралась на замок, если дома никого не было, а просто в накладку вставлялась палочка, которая и говорила посетителям, что хозяев в доме нет. И даже позже, когда стали вешать замки, ключ лежал так, что почти все знали, где его искать.

Как-то приехали в гости, а автобуса до деревни не было, и нас довезла попутная машина. Водитель знал тетушку и подвез прямо к дому. Дверь была закрыта на замок, но он, быстренько пошарив рукой за наличником, нашел ключ и отпер замок.

По улице бродят стайки гусей, да могут лежать в луже или под деревом свиньи, сладко посапывая, разогретые летним солнышком. Тут же бегают детишки, играя в свои незатейливые игры.

Помню, как с ребятами играли в игру, кто дольше продержится на спине свиньи. Задача в общем непростая, так как она круглая и держаться не за что, только за уши. Свинья от такого нехорошего к ней отношения с диким визгом неслась, как говорят, куда глаза глядят. Седок на ней почему-то раскачивался из стороны в сторону и в итоге падал, и свинья, успокоенная, останавливалась и начинала рыться в земле, что-то ища, но посматривая за ребятишками.

Помнится, что она почему-то на меня рассердилась больше, чем на других, и, когда я упал с нее, она меня еще и рылом поддела, но взрослые ее отогнали. За такую забаву мне, конечно, попало от бабушки.

Помню, как бабушка, открыв сундук – это такой большой деревянный ящик с крышкой на навесах, – показывала мне одежду моего отца, его награды. Мне почему-то запомнилась красная узкая ленточка, правильное название – «нашивка». Как бабушка объяснила, такие нашивки носили те, кто получил тяжелое ранение. Я это как-то принял как информацию, но она угнездилась в памяти основательно.

Пожил я у бабушки, пока не пришел ее младший сын из армии, а к зиме меня решили отправить к моей тетушке в другую деревню, которая носила название Белая Таежка.

В этой деревне жили мои родители, но, когда умер отец, мать уехала с другими детьми на Сахалин, а так как я в то время лежал в больнице, то и остался на какое-то время.

Дело было зимой, и кругом лежал снег. Он был настолько чистый, что глаза слепило. Отвозил меня брат матери, мой дядя. Ко двору подъехала упряжка, состоящая из саней под названием «розвальни», в которые была запряжена лошадка.

Конструкция саней такая, что по бокам отходят такие дуги, в результате сани не могут опрокинуться. В них положили сено, меня, тепло одетого, завернули еще и в тулуп и посадили на это сено так, чтобы я спиной мог упираться в уплотненный валик сена. Так я мог видеть дорогу и все, мимо чего мы проезжаем. Дядя тоже был одет в тулуп, запахнув и подпоясав который, он сел впереди. Попрощавшись с бабушкой, он тронул поводья, и мы поехали.

Дороги между деревнями проходили через лес и по краям полей. Когда мы въехали в лес, я увидел такую красоту, какую до этого не приходилось видеть. Хоть я и жил в деревне, но это была моя первая зима после больницы. Дорога, если ее можно так назвать, вилась между деревьев, в основном сосен. Они стояли прямые и высоченные, и где-то там, в вышине, можно было увидеть зеленую крону, сверху которой лежал мягкий и пушистый слой снега.

Тишина стояла неимоверная, а воздух – настолько чистый и насыщенный запахами сосны, мороза и еще чего-то, что им хотелось дышать и дышать. Вкус этого эликсира сложно передать словами, его нужно просто попробовать.

Среди сосен было достаточно много и берез. Так как они росли среди них, то зачастую были тоже ровные и высокие. На их ветках также лежало много снега, наверное, толщиной с полметра, и некоторые деревья под этом грузом прогибались чуть ли не до земли. Мороз стоял под сорок градусов, но ветра не было совсем, и эта тишина завораживала. Иногда слышался треск, и это означало, что или ветка сосны не выдержала вес снега и обломилась, или, бывало, березка ломалась. При этом вокруг них образовывалось облачко из снежной пыли, которое вскорости оседало, и устанавливалась опять тишина. Так мы незаметно приехали в мою деревню и подъехали к дому тетушки, которая вышла нас встречать.

Меня занесли в дом, где освободили от лишней одежды, и, отогревшись, все сели за стол. Поужинав и поделившись новостями, легли спать, а утром дядя уехал к себе домой, а я остался жить у тети Марфы. У нее я прожил до лета.

* * *

Летом младший сын бабушки решил ехать на Сахалин с двоюродным братом, и по просьбе матери они согласились меня забрать с собой.

Естественно, вскоре были проводы. Нас посадили в телегу, на которую были уже уложены продукты на дорогу, вещи мои и моих провожатых, и мы поехали.

В этот промежуток времени, когда мы ехали почти через всю страну, запомнился Байкал. Море он, самое настоящее море, только пресное. В то время железная дорога шла вдоль берега Байкала и очень близко к воде и, то приближаясь, то отдаляясь от озера, давала возможность смотреть на него весь день. На высоких скалах камешками были выложены простые рисунки или слова приветствия. На одной из скал был установлен бюст Сталина, который впоследствии был снесен.

Как-то поезд остановился у самой воды, и народ стал прыгать из вагонов и бежать к воде, чтобы попробовать ее и обмыть лицо. Запомнилось, что все были радостные и счастливые, что им удалось попробовать воду на вкус. Один я, наверное, хоть и радовался тому, что видел, однако очень боялся, что мои провожатые, два двоюродных брата, отстанут от поезда и я не буду знать, что делать и как быть. Но все обошлось, и мы поехали дальше.

Так я расстался с родными местами, родственниками на пока неизвестное время.

* * *

Вернулся я на родину только через девять лет. Все эти годы я часто думал о местах, где родился, много читал про Сибирь, слушал рассказы тех, кто бывал там, и, конечно, своих дядей, которые жили рядом с нашей семьей.

Я иногда пытался понять, почему, не зная тех мест, живя достаточно долго в другом краю, я постоянно думаю о тех местах, где родился. При этом думаю о них с гордостью, что я тоже оттуда. Когда по радио, а затем и по телевизору говорят о Сибири, о том, что там строится, меня переполняет чувство, что это на моей земле происходит и как будто я тоже имею к этому отношение.

Уже став взрослым, читая книги и получая информацию из специальной литературы, я пришел к выводу, почему так трепетно отношусь ко всему, что касается Сибири.

Наука доказала, что ребенок, находясь в утробе матери, слышит разговоры, которые ведутся поблизости. Ребенок получает от матери через ее зрение, слух, обоняние, вкусовые рецепторы все ощущения, которые испытывает мать, когда принимает пищу, когда поет, разговаривает, слушает песни или музыку, и у него закладываются критерии для подобных ощущений. Для него они становятся эталоном, и его организм в дальнейшем будет сравнивать вкус воды, которую он пьет, со вкусом воды, которую пила его мать, и так во всем.

Только так могу объяснить, что, приехав в деревню и попробовав водичку, я признал ее самой вкусной, говор тетушки – самым мелодичным и красивым, а увидев лес, которого до того не видел, посчитал, что краше его, наверное, и нет на свете. Мои ощущения, когда мы приехали, – что я как бы здесь был всегда и только выходил ненадолго: все было знакомо и привычно.

Наступило время, когда мать решила съездить в Сибирь, повидать родственников, которых уже давно не видела. Не знаю, по какой причине она решила взять меня с собой, но я был очень рад.

В этой поездке я уже осознанно мог посмотреть места, где родился, где жили мои родители и где живут мои родственники, которых мне до этого не приходилось видеть.

Сев на поезд, идущий из Хабаровска до Канска – Енисейского, мы на четвертые сутки уже были в этом городе. Так как в этот приезд мы сразу от железнодорожного вокзала поехали на автовокзал, то города я, конечно, не увидел. Железнодорожный вокзал находился в стареньком деревянном здании, построенном еще до Революции.

Первое здание железнодорожного вокзала

Станция была крупная, и поезд стоял не менее пятнадцати минут. В районе железнодорожного вокзала было много частных домов и несколько многоэтажек – не более пяти этажей.

Сев в автобус, мы поехали несколько на север, до районного центра Абан. В то время по сельским дорогам ходили только автобусы марок ПАЗ или КАВЗ, вот на ПАЗе мы и поехали, а через пару часов были в этом селе.

По дороге любовался местным пейзажем. Сколько глаз захватывал, виднелись засеянные поля, на которых росли зерновые – какие именно, я не знал, так как до этого их вообще не видел вживую. Мать давала пояснения, и я начал немного разбираться, где пшеница, где рожь, а где овес. Поля были между небольших лесных массивов, и эти лесочки состояли из сосен с небольшими включениями берез.

Березки мне понравились: такие кудрявые, пышные, просто красавицы. У нас они тоненькие, хотя и лет им немало, а здесь стволы толстые, кора на них белая, с черными пятнышками и жирными черточками. Так незаметно мы прибыли на автовокзал в Абане.

Вокзал представлял собой небольшое деревянное здание, внутри которого были зал ожидания и касса для продажи билетов. Стояли деревянные скамейки со спинками и в углу перед входом бачок с краником, в котором была вода. К бачку крепилась через тонкий тросик эмалированная кружка для питья. Она прикреплялась, чтобы ее не уносили. Здесь не подразумевается кража, а могли брать, чтобы попить чаю, когда решили перекусить, ожидая автобус, или мужики решили выпить от скуки, пока подойдет время посадки в автобус.

Подождав несколько часов, мы сели в автобус и поехали до села, которое носит название Апано-Ключи. На этом участке я мог наблюдать настоящий деревенский пейзаж. Недалеко от деревень, которые мы проезжали, а их было несколько, свободно гуляли свиньи, а в лужицах или озерках купались стайки уток и гусей. Можно было увидеть и пасущиеся небольшие стада коров и овечек.

Я был удивлен, когда увидел, как несколько свиней лежали в большой грязной луже и, закрыв глаза, то ли спали, то ли просто наслаждались ванной. Когда спросил у матери, почему они лежат в луже, она ответила, что они любят так валяться в лужах или в грязи. Так им менее жарко.

Там, где я живу, свиней свободно гулять не выпускали да и луж тоже не было, так как кругом песок, в котором вода не задерживалась. Поэтому мне и были непонятны действия этих животных. Через часок мы прибыли в Апано-Ключи.

В этот раз рассмотреть село возможности не было, так как нас уже ждала тетушка на конной упряжке. Первым делом, конечно, все обнялись да поцеловались и уж после этого пошли к легкой тележке, в которую был запряжен вороной жеребец.

Этого красавца звали Буян, наверное, за его буйный нрав. Весь черный, только на лбу белое пятно и на ногах как будто носочки надеты. Он так с интересом посмотрел, как мы укладываем вещи, усаживаемся, и начал нетерпеливо переминать ногами, как бы говоря, что пора и ехать.

Тетушка, сев на переднюю скамеечку, тронула вожжи, и Буян сразу перешел на легкий бег. Тетя его и не подгоняла, сказав, что он и сам знает, с какой скоростью нас везти.

Выехав на тракт – здесь так называют проезжую дорогу, – мы минут через двадцать уже въезжали в деревню. Вдоль дороги, сколько было видно, по обеим сторонам стояли дома. Как потом мне сказали, деревня растянулась на длину около двух километров. Подъехали к дому тетушки, где нас уже ждали все родственники, которых было немало.

Среди встречающих были две дочери тетушки и члены семьи средней дочери. Были тут и дальние родственники, о которых я не слышал, но мать их всех знала. Конечно, я сразу всех не запомнил и решил, что за время, что буду в деревне, постараюсь запечатлеть их в памяти.

День выдался солнечный и жаркий. Жара была немного не такая, как у нас дома, она была сухая и переносилась легко.