Текст книги "НЕОПУБЛИКОВАННОЕ"

– Перехитрила, гады…

– Молчи! – чуть не плача, закричал Манько, вырвал у него пакет и все крутил его, торопясь, никак не мог отделить край ленты бинта. Потом, размотав, стал лихорадочно перевязывать товарища, но бинты моментально набухали и Гринак, слабеющий на глазах от потери крови, еще будучи в сознании, быстро заговорил:

– Оставь, Гена… Оставь я тебе говорю. У меня в Союзе… ты знаешь… мама и она, я говорю. Адрес в кармане, тут родителям, если встретишь расскажи… что не так все было! Не так! Понял?.. Или лучше ничего не говори… Гена, брат, не хочу… – он яростно скрипя зубами от нестерпимой боли, – не хочу, чтобы о нас забыли… Боюсь! Понимаешь? Боюсь… если забудут, тогда все напрасно… Напрасно жили, напрасно воевали и умирали. Понимаешь?

– Да, – Манько заплакал в бессилии.

На помощь прибежали ребята.

– Гена, помнишь Киев? – стонал Гринак. – Софийский собор?

«Но почему в последние минуты жизни он вспомнил о Киеве? Видимо, у него что-то связано с этими местами? Или нет? Вероятно история, памятник? Нет, память человечья, возвращение к памяти. Как же иначе? Без нее нельзя жить живым, – размышлял Манько, захлестнутый слезной жалостью к Гринаку, ко всем погибшим, болезненно воспроизводя сохраненное в памяти то печальное, трагическое, что последовало потом неоднократно по ночам, в минуты одиночества, в минуты душевного кризиса. – Возвращение домой, к жизни, любви, к истории и памяти. Что это? Цепь одной зависимости, закономерности? Да, пожалуй, все вместе взятое, но чего-то не хватает в этой цепи. Чего? А может все началось значительно раньше, когда мы с тоской уезжали из колхоза, где провели весь сентябрь?» – подумал Манько с таким щемящим и одновременно счастливым чувством мгновенного перелета в мир детства и юности, что с невыразимо сильным волнением явственно услышал звуки магнитофона и увидел у полыхающего ослепительно яркого костра танцующих.

Они жили на отшибе в тесном ветхом домишке, спали вповалку по восемь человек и по пять часов в сутки на нарах, постелив прелые тюфяки, ели макароны, которые готовили сами и от этого они казались вкуснейшими, на поле работали до седьмого пота, а вечером – и откуда бралась энергия? – танцевали, пели под гитару и были счастливы.

И Манько, на какой-то миг испытав то, что было в юности, с тоской подумал, что тогда они славно сдружились, сплотились, выполняя общее дело, несмотря на трудности: Но ради чего? Не ради ли людей?

«Серега! А он молодец, не раскис, как я, спецотряд организовал. Интересно, что они успели сделать?» – неожиданный вопрос, а за ним возникал другой: «Почему я еще не с ними? Как я могу раздумывать? А у Димоса свиное рыло, жирное, довольное… Но не зря же давали мы клятву перед погибшими?» – И как будто сорвалась пелена сомнений, раздумий, и мысли ясные, выверенные жизнью, не натыкаясь, полетели, понеслись, помчались. – Там мы очищали землю от грязи. А здесь своя грязь! Надо же ее чистить! А как же иначе? Не нужно увещеваний, не нужно экспроприации свиных босов и раздачи отнятого у них нуждающимся, ничего не нужно. Нужно просто уничтожить нечисть, как уничтожали мины там, и тогда остальным нечего будет опасаться. Ведь я же сапер. Именно я, а не кто-то, должен заниматься этим, обнаруживать замедленную, затаенную смерть и уничтожить. А если не хватит сил самому, то ведь есть друзья, есть Серега. И я с ними. А иначе – я окажусь за «бортом», и тогда меня будут разминировать. А лежать сейчас нельзя, нажали «сверху», нажмем и «снизу». Спецотряд – это идея, только – действие. Надо жить заботами всех честных людей, – и словно наткнулся, замер, поймав стремительно ускользающую мысль: – Так вон оно что. Значит, возвращение – всего лишь затянувшийся момент, поворот на путь к людям. Ты возвращаешься к ним, чтобы не скупясь, жертвуя всем, чем дорожишь, – временем, энергией, здоровьем, нервами, силами, жизнью, наконец, оказать им помощь».

И также, как в самолете, очнувшись от неожиданного, приглушенного равномерным гулом моторов требовательного голоса миленькой стюардессы, Манько увидел ее, так и сейчас слегка разомкнув веки, увидел склонившегося над ним Сергея и, смущенно улыбнувшись, пальцами напряженной ладони проведя по глазам, вставая, сказал твердо:

– Все в норме, Серега!

Январь-февраль 1986 г.

ЗАТЯЖНОЙ ПРЫЖОК ИЛИ ЗВОНОК ИЗ ПРЕИСПОДНЕЙ
ПОВЕСТЬ

Средства борьбы со злом оказываются иногда хуже, чем само зло.

(Публилий Сир)

И честь утратить для меня равно утрате жизни.

(У. Шекспир)

Кашица из снега и грязи хлюпала на черном асфальте. Старые липы, мокрые и обнаженные, выстроившиеся вдоль улицы, устав от январских снегопадов, беспомощно опустили костлявые лапы, и скверный волглый ветер вольно раскачивал их. Под натиском низкого неба массивные пепельные колоннады театра с древними скульптурами прогнулись и, казалось, тронь их — покорно рассыпятся. В этот хмурый вечер среди возбужденной толпы приверженцев театральных представлений степенно прохаживались двое. Тот, что был в дорогой меховой куртке, с бендеровским шарфом и надвинутой на тяжелые роговые очки шапке из нерпы, по форме грибок, в джинсах и полусапожках на высоком каблуке, своей манерой разговора и поведением производил впечатление вполне солидного, представительного мужчины. Хотя низко поставленный голос, взвизгивающий и дребезжащий, и дергающиеся попеременно ноги свидетельствовали о том, что он еще молод и полон энергии, а поза и самодовольная внешность красноречиво твердили, что обеспечен. В руке дипломат и свернутая в трубочку газета.

Тот, что был справа, вел себя несколько иначе. Он размахивал руками, говорил возбужденно, сумбурно, выписывал ногами подобие танца «Брейк». Одежда его разительно отличалась по колориту. Спортивная, вязаная шапочка, болониевая куртка на хилых плечах, но джинсы – атрибут молодости, приближали его к товарищу.

Иногда в толпе пробегал шепоток.

– Есть лишний билетик?

– Двадцать пять, – откликался первый, а левый нагловато разевал рот, готовясь вставить тираду.

– Многовато…

– Дело хозяйское.

В другой раз бы их запросто прогнали, но сейчас, в критический момент, когда пылает страстная любовь к театру, а билетов нет, эти интеллигентные люди молча, опуская глаза, протягивали хрустящие купюры в обмен на драгоценный билет.

– Молокосос! – негодующе, брезгливо раздалось сзади.

Васька Хомяков тотчас обернулся. Сухонький старичок в пенсне и коричневом пальто, заложив под мышку папку, сморкался в платок.

– Гражданин! Это как понимать? – возмутился Хомяков, оскорбленный до глубины души.

– Как хочешь.

– Я что грабитель?

– Нет. Ты щенок и молокосос.

Старичок отер нос и, тихо кашлянув в кулак, продолжал:

– Вон какой вымахал, а ума и совести – ни на грош.

Хомяков не рассчитывал на резкий оборот. Ему как будто харкнули в лицо, его лицо! Первой мыслью было – хорошенько отшить ничего не смыслящего в современной жизни новоявленного блюстителя морали, и он раскрыл было рот, но тут словно «выручалочка» подоспел его дружок в меховой куртке – Ходанич и, извинившись, вежливо, даже с участием осведомился, что случилось и есть ли у пенсионера билет. Билета, разумеется, у него не было. Старичок выразил сожаление по поводу отсутствия такового, прибавив что нет, потому как щенки-аферисты, кивок на Хомякова, все раскупили и теперь измываются, и зашибают бешеные деньги.

– Не видел… А то бы…

Ходанич поспешно схватил Хомякова за локоть и потребовал, чтобы юнец-хам скоренько отдал билет пожилому человеку и бесплатно. Васька повиновался, впрочем, без особого желания.

– Что вы, что вы? – испуганно замотал руками старичок и затряс головой.

– Берите, – упорно настаивал Ходанич. – Он общество ограбил, а вы должны получить утраченное в лице общества. Берите.

Билет опустился в дряблые руки, а Хомяков замешался в толпе.

– Премного вам благодарен, – рассыпался в любезностях старичок.

– Хорошо, что среди молодежи есть благородные люди. Я вот помню, в мои годы…

«Плешивая галоша», – с негодованием подумал Ходанич, размышляя о том, как бы от него отделаться. В кармане остался еще один билет.

– Извините, – опять учтиво произнес Ходанич, слегка наклонившись вперед и приподнимая «грибок», – вынужден удалиться… Дела… он мгновенно протянул, – М-да, – и пошел прочь.

Хомякова он нашел в вестибюле, когда тот, сдав одежду и получив номер, от нечего делать купил программу и читал.

– Ты бестолковый осел, беззлобно улыбнулся Ходанич в тридцать два зуба. – Не обижайся, на обидчивых… сам понимаешь…

– Так-то оно так, но… – оправдываясь. Хомяков сопел, сжимал губы и не смотрел на Олега.

– Ладно, абориген! Впредь будет наука. Осторожность и страховка. Сечешь?

– Олег, лучше разденься, скоро звонок.

Ходанич ушел и вернулся минуту спустя. Они поднялись на второй этаж в освещенный, забитый зрителями балкон и уселись в мягкие бархатные кресла с такими же мягкими бордовыми подлокотниками. Представление еще не началось, и Ходанич развернул газету. Толкнув Хомякова в бок, отчего тот возмутился, ткнул пальцем в портрет: «Оцени-ка!», – и многозначительно посмотрел на него.

– О…, – лицо Хомякова оживилось, и глаза блеснули злым огнем. – Черта с два забудешь! За какое число?

– Двадцать четвертое.

– Занятно. Читай, читай.., – Хомяков почесал за оттопыренным ухом и приготовился слушать.

– Так служат наши земляки, – вполголоса, ехидно прочел Ходанич.

– Давай, давай, – торопился Васька.

Ходанич продолжал:

– Случай у автостанции. Моросил осенний дождь. Люди в ожидании своих автобусов толпились у автостанции, старались найти место посуше да потише. Внутрь помещения мало кто шел, боясь пропустить транспорт. Начальник курсантского патруля Геннадий Ткачук… О! Даже начальник! Шишка великая же, и патрульный курсант Е. Виноградов уже в который раз проходили мимо и с удивлением отмечали: и чего мокнуть под дождем, когда рейс по динамику объявляют и слышимость прекрасная… Дальше неинтересно.

Ходанич мычал, водил пальцем. – Ага, вот, … и все же происшествие возникло на автостанции. К курсантскому наряду подбежала перепуганная девушка и начала жаловаться на двоих парней, которые вели себя недостойно и оскорбляли ее. «Постараемся задержать», – сказал Г. Ткачук.

– Врубились, этот тип в своем амплуа! – мстительным, шмелиным голосом прожужжал Хомяков, – борец за справедливость.

– Отвянь, слушай дальше, – перебели Ходанич. – Вот они разделились. Ткачук побежал в указанном… подругой… направлении. Ого! Пьяный, вооруженный преступник, как потом выяснилось… Удар ножом… Любопытно!

Хомяков, сгорая от нетерпения, вырвал газету, отыскал интересное место и улыбнулся.

– За счастье! Получил перо. Идиот! Как маслом по сердцу! Приятная неожиданность… Дорога к заветным офицерским погонам оборвалась. Ая-яй! До чего же наивны люди? Да плевал я на эти погоны!

Фактически он подумал, что на месте Ткачука поступил бы не только диаметрально противоположно, но еще и отвесил бы хохотушкам легкого поведения, потому что к порядочным девушкам парни не пристают.

– Комсомольский активист курсант Геннадий Ткачук показал пример мужества и героизма, до конца выполнив долг вооруженного защитника Отчизны, – Хомяков с пафосом дочитал до точки. Автор материала его не заботил. «Значит, скоро он зарисуется здесь», догадался Васька и мутными глазами уставился на сцену. Спектакль его не интересовал. Он пришел сюда лишь потому, что Олег посоветовал, это модно и можно подзаработать. Но в течение первой половины действия он, подстраиваясь под зрителей, бурно аплодировал и, иногда вслух развивал мысли Ходанича, делился с соседом по ряду впечатлениями и замечаниями по игре актеров, костюмам и декорациям, удачно ввертывая услышанные когда-то слова, термины, понятия: всепокоряющая эмоциональная наполненность, неизгладимый эффект, точность чувств, свобода игры на сцене, меткость социальных характеристик. Однако с трудом великомученика досидел до антракта и встретил его возгласом облегчения, точно перенес страшнейшую пытку суда инквизиции. Ткачук был забыт. В перерыве между действиями Ходанич по случаю удачного дела пригласил Ваську в буфет на чашку кофе с заварным. Полгода назад до сухого закона, давали с коньяком.

***

Васька уверенно держал руль. В зубах дымилась сигара. «Жигуленок» бежевого цвета, выделенный для «спецзадания» Ходаничем, которому в свою очередь подарил отец на день рождения, мчался по проспекту Энгельса. У ЦУМа в двадцать ноль ноль, как объяснил Олег, не взирая ни на что, Васька должен был дождаться обаятельную девушку по имени Светлана и доставить по назначению.

Мрачные мысли одолевали Хомякова. В сентябре пошел четвертый год образования их тесного союза. И с каждым днем Хомяков ощущал, как проваливается все глубже в вонючую яму, выкопанную Ходаничем, и в которую добровольно, без особых усилий позволил себя спихнуть. Васька бултыхался, темное прошлое и настоящее тянули на дно, не давая возможности собрать воедино усилия воли и выкарабкаться оттуда; и хотя пальцы еще держались за кромку, на них хладнокровно и лицемерно наступал Ходанич… Васька стал тенью Олега, его двойником, уподобившись послушному псу, которому хозяин в зависимости от настроения великодушно бросает кость и гладит по шерсти, либо сажает на цепь, или бьет палкой. И это особенно удручало. Но также, как обточенный ветром голыш, сорвавшись с вершины скалы, увлекает за собой ревущий поток камней, так и минутное неудовольствие выросло в страшную антипатию. Васька уже точно знал, что вопрос о существовании их союза – вопрос времени. Когда? Какое событие станет острым мечом, который разрубит тугой узел противоречий?

Васька сбросил газ и притормозил у угла магазина. Девушка шла к машине. И тут впервые Ваське пришла в голову мысль: поступит иначе, нежели того хотел Ходанич.

Дверка открылась. Сначала на резиновый коврик упала ледышка, затем тонкая шпилька черного сапожка коснулась его поверхности и декоративная малиновая варежка, ядовито-яркая, оперлась на сидение. Два больших бумбона на черно-белой шапочке лизнули васькин нос. Она повернулась. Разрумяненное морозцем, красивое личико, губки-ничтоки, огромные зеленые глаза и красивый голосок с восклицанием: «Хэллоу», – все это разом обрушилось на Хомякова.

Но он взял себя в руки и пренебрежительным тоном заявил:

– Светочка, Олег хотел, чтобы тебя встретил я и доставил в целости и сохранности. Если ты не против и если питаешь хоть сотую долю симпатии к этой наглой роже, то катись к черту, меня здесь не было, лови тачку и езжай к нему. Но если ты согласна провести вечер со мной, оставайся, буду полезен…

Света вопросительно подняла брови, что означало: «Браво! Экспрессивная личность», а вслух произнесла: – Очень мило. Ты всех так встречаешь?

Она ответила на злой взгляд парня кокетливым взглядом.

– Черта с два! Только тех, кто уважает дерьмо. Ты у него не первая и не последняя. Прими к сведению, а теперь выбирай.

– Обалдеть! Спасибо за информацию. Я знала это и без тебя. Она улыбнулась, а варежка утопила флажок защелки.

– Куда навострим лыжи, – обрадованно спросил Хомяков.

– Света согласна хоть на край света.

– За счастье! На дачный массив? Ключи при тебе?… Отлично! -Хомяков рывком выжал сцепление.

В салоне тепло, портативный магнитофон буйствует ритмами «Криденса».

– Ты похожа на гречанку, – шлет комплимент Хомяков.

– Дудки! Не вешай лапшу! Кабальеро! – вздыхает Светлана и предупреждает, что он потерпит из-за нее массу неприятностей, потому что у нее тяжелый характер, она общительна и меняет отношение к людям, как море погоду, не переваривает самоуверенных типов, эгоистов, не верит в любовь и вообще, разочарована во всем, но никогда не страдает от одиночества. И еще Васька узнает, что они учатся на одном курсе.

– Так-то оно так… Но я буду неординарным, – заявляет Хомяков.

И в машине, и потом на даче, в комнате с наглухо задернутыми гардинами, когда губы устали от поцелуев, Хомяков ничего не ждал от этой мимолетной встречи. Он исходил из личных целей: насолить Ходаничу, не более, и достиг этого. Но когда Света без утайки, прямо рассказала о родителях. Хомяков загорелся…

Ее отец был коммерческим директором одной из крупных производственных фирм, продукция которой шла на экспорт. Представительная фигура, он частенько курсировал за границу, его имя звучало в изысканных кругах, он имел вес в «высшем», по понятиям Хомякова, обществе. И, поразмыслив, Васька вывел, что схорониться за спину такого тестя, значит, обеспечить себе перспективную карьеру, беспрепятственное восхождение по служебной лестнице…

Потом он передаст Ходаничу, что Света в глухой обиде на него.

Генка дочитал статью и отложил газету. Гложущее оцепенение сковало его. Как будто не он, Геннадий Ткачук, двадцатилетний, красивый юноша, с крепкими умелыми руками, с горячим сердцем и трезвым разумом, читал сейчас о себе, а кто-то другой – изменившийся, больной, неполноценный, которому до конца своих дней сидеть вот так, ни о чем не заботясь, и только томно взирать по сторонам, созерцая мир, сконцентрировавшийся за скрипящим от ветра мерзлым стеклом в узком проеме окна с неряшливо заклеенными щелями, находить в падающем снеге особенную прелесть, вздыхать, вспоминать курсантскую жизнь, как будто никуда не уезжал он из дома за сотни километров, как будто никогда не было бессонных ночей, тревог, выматывающих марш-бросков и того сладостного ощущения вырывающихся строп парашюта, скребущих по спине словно кошка.

И мотор протяжно взвыл в подсознании, и, рассекая лопастями воздух, закрутился винт. Руки его дрожали, никак не могли соединить карабин подвесной системы со скобкой. Мимо, в иллюминаторе заскользили рваные облака. Неведомая сила подняла беспрерывный поток мыслей, бурю противоречивых чувств.

«А вдруг не раскроется? Или вдруг не хватит воли, чтобы сделать решительный шаг?»

Это был страх. Естественный страх перед неизвестностью, и одновременное необъяснимое чувство свободного падения…

Они стоят на нагой вершине волнистой сопки. Мальчишка лет восьми в неуклюжих валенках, до смешного великоватых, отцовских трехпалых рукавицах, курточке, подбитой мехом и в шапке с резинкой. Рядом она в шубке, лисьем колпаке (так он называл ее наряд) с болтающимися лапками, и обшитых бисером унтах, которые отец привез ей с Севера.

Восковое солнце слепит глаза. Больно. Белизна. Миллиарды желтых искр от миллиарда отраженных лучей. Пугающая ватная тишина. Щеки его порозовели от мороза. Орн шмыгаете носом и бормочет:

– Высоко.

Украдкой смотрит на нее. Она горделиво улыбается. Хочется дернуть за лисью лапку. Она прикладывает затейливо расписанную варежку к задранному носу и дует. Поднимается легкий парок.

– Что же ты?

Жуткая белизна. Она делает два приседающих шага по направлению к обрыву. Под валенками туго скрипит снег. Там, чуть пониже, метрах в двадцати, спрессованные тонны из крохотных снежинок, нависли безмятежным козырьком. А дальше скат под крутым углом, так, что если съехать, засвистит в ушах.

Противная белизна. Он останавливается у зловещей трещины в гигантской глыбе. Трещина по краям отливает голубизной. Потом, уползая вглубь, мутнеет, синеет, еще ниже – она фиолетовая и… чернота.

Боязно заглянуть. Мальчишка испытывает чувство страха, самого настоящего, родившегося от неизвестности – что же там – в глубине. Но нужно переступить, подойти к пьяному краю и пргнуть. Прыгнуть назло ей, чтобы доказать, он не боится; и бредни, что это опасно, пугают взрослые.

Она по-прежнему горделиво улыбается. В шаловливых молочно-голубых глазах лукавые огоньки. Они тоже отражаются от снежной пелены, играют, раздваиваются, мечутся в бешенном круговороте. Ее рдеющие губы произносят беспощадное:

– Трусишь?

– Нет?

Он отворачивается и переступает черту.

Идиотская белизна. Говорят, в горах слепнут. У лыжников есть специальные защитные очки, чтобы уберечься от мстительного света, который, оказывается, щедр на жгучие пытки невидения.

Еще два шага. «Смелее», – он подбадривает себя и опять зло оглядывается. Девочка за чертой, смеется, показывает язык, он почти у обрыва. «Дурацкий у нее колпак. Батя сказал, дорогой. Было б чем хвастать».

Не прыгнуть нельзя: ребята засмеют, и она перестанет разговаривать. Но он боится не столько колких насмешек и не столько ее пренебрежения, сколько потаенной мысли, что не преодолеет себя, не утвердит, что не трус, если не решится на этот безрассудный прыжок. Отвернуть сейчас выше сил. Мальчишка стоит.

«Надо подойти ближе и оттолкнуться, как можно сильнее. А потом, как на салазках, и ветер в ушах».

Ненавистная белизна. И она на угрюмом белом фоне. «Достал бы батя унты, чтоб не задавалась».

Переливаются огоньки. Их очень много, и число все увеличивается.

Порой очень важно пуститься на безрассудный шаг. Это трудно объяснить. Есть вещи, которые вообще необъяснимы. Может, чтобы испытать себя, проверить хотя бы в этой нелепости, переломить испуг…

– Прыгай!

Он делает еще два шага. Звук его голоса сливается с ржавым треском, который покрывает ухабистый рокот. Нет, это не рокот, это гул сплошной, возрастающий, немыслимой силы. От проснувшейся, живой, с упругими мышцами лавины трещина стремительно расползается по обеим сторонам от него, и бунтующая глыба молниеносно уплывает из-под ног. Характерное «Ж-ж-ух!» и алмазная пыль.

…Почему же медленно тянется время? Кажется, с момента взлета, когда АН-2, набирая высоту, затрясся, будто телега на булыжной мостовой, прошло полжизни. Генка сидел на своем месте, прогоняя в памяти давно изученное на занятиях по предпрыжковой подготовке. Нервы в кулаке, он почти спокоен, и лишь рука до боли в пальцах сжимает кольцо и лямку парашютного ранца.

Выстрелом резанул по ушам голос выпускающего: «Приготовиться!» Все, как ужаленные, вскочили на ноги, приняли устойчивое положение, чуть пригнувшись, в последний раз проверяя карабины стабилизирующих парашютов. И снова он почувствовал дряблость мускулов и проклятое ощущение пустоты. «Стоять!» – приказал он себе.

Из откинутой выпускающим двери хлынул и ударил в лицо поток холодного воздуха. Самолет затрясло сильнее, точно в ознобе; Генке показалось, что тонкая обшивка не выдержит вихревого напора и разлетится в клочья.

Шаг в бездну. Это надо почувствовать, самому ощутить мощную волну воздушной круговерти, магическую силу шести слов «пятьсот раз – пятьсот два – пятьсот три», за которыми последует спасительный хлопок. А если нет? Тогда в твоем распоряжении останутся длинною в жизнь четыре секунды, стропорез и чека запасного парашюта.

Секунда, вторая, третья. Выпускающий поднял руку. Шаг, еще, теперь правой, а левой – в нижний угол порога двери.

– Первый пошел!

Толчок. Конец фразы сознание фиксирует уже в свободном падении. Нервы и клетки подчинены воле борьбы со стихией. Стремительно несется земля…

… – Чпок! – бумажный шарик, брошенный с задней парты, угодил ему в шею. Вздрогнув, Генка оглянулся.

Из-за спины соседа медленно показалась сияющая физиономия Васьки Хомякова.

– Ну-ну! Успокойся! Я пошутил.

Не желая ввязываться в драку, Генка молча, уже в который раз, проглотил обиду и промолчал.

Между тем растерянный вид и бледность, выдававшие прилежный страх не ускользнули от внимания противников и те, ясно сознавая, что их «жертва», разумеется, дать сдачи никогда не сможет, принялись за настоящий обстрел. А Генка по-прежнему молчал, надеясь, что от него скоро отвяжутся. Но и на перемене от него не отстали. Напротив, неразлучная троица окружила его. Васькин дружок нарисовал в учебнике истории чертиков, другой щелкнул линейкой по голове. Это было слишком, но Генка опять смолчал. А Хомяков совсем расхрабрился. Он заносисто пнул Генку ногой и презрительно добавил:

– Мы тебя бьем, потому как ты трус.

– Сам ты трус! – неожиданно крикнул Генка и со всего маху врезал Ваське кулаком в нос. Тот покачнулся, сделал шаг назад и вытаращил испуганные глаза.

– Ты что?!

Генка и сам не понял, как это произошло. Но в следующее мгновение гадливое оцепенение с него слетело, и он отчаянно заработал руками и ногами, потому что васькины приятели, опомнившись, пошли в атаку. Но странное дело: получив пару раз по заслугам, окружавшие Генку лица вытянулись и приобрели нейтральный вид…

Разве представишь мальчишку без спорта?

Генка не мог понят друзей, живущих одной лишь улицей.

Когда-то мама за руку привела его в бассейн, и уже через месяц он плавал. Но в детском возрасте всем присуща непостоянность, Генка не был исключением. Он долго искал себя. Сначала посещал секцию конькобежцев, затем увлекся футболом, авиамоделированием, самбо. И только однажды, попав на соревнования по фехтованию, он по-настоящему «заболел» этим видом спорта: записался в секцию, открывал дверь в клуб раньше всех и не уходил, пока не выгонял сторож; первые поражения не смутили, наоборот, закалили характер, укрепили волю, первые победы дали дополнительный заряд – друзья прозвали Генку фанатом. Экзамены за восьмой сдал на отлично. Теперь был десятый – выпусной.

Мама часто напоминала об аттестате. Временами сердилась на сына за чрезмерное увлечение и уже почему-то не хвалила перед соседями, как прежде. А Генка продолжал тренироваться, с нетерпением ожидая соревнований…

…Он бегал по бурой металлической дорожке, пытаясь измотать противника. Но с первых минут боя успел и сам порядком выбиться из сил. Дыхание ритмично подымало грудную клетку. По спине, меж лопаток, струился липучий пот. Выпад за выпадом… Перейдя к обороне, он ждал удобного момента для нанесения укола.

Сегодня было командное первенство. – Результат – от выступления каждого. Его команда уверенно шла к победе, преодолевая ступени, и лишь в полуфинале разгорелась решительная борьба. Товарищи выиграли три боя и столько же проиграли. Генка – один и один проиграл. Это был третий: или последний, или путевка в финал.

Противник настойчиво обкалывал руку, искал слабое место. «Ну, давай же! Давай, бросайся в атаку, – летели, натыкаясь и сворачиваясь тугим клубком мысли, – засажу я тебе под ребра клинок! Эй! Знал бы, что ты так настырен, взял бы шпагу потверже, мигом обломал бы тебя», – защита, ответ, скачок, и ганка в броске устремился в атаку.

Предупредительно загудел аппарат. Судья прервал бой. Геннадий, полностью уверенный в том, что нанес укол, по привычке смотрел на фонарь. Что такое? Почему зеленый? Получил навстречу…» Самоуверенность улетучилась. Генка разозлился.

Отступал. Снова атаковал, отыскивая брешь в обороне, и не находил. «Черт! Его движения точны. Он словно робот. Тут ни техникой, ни хитростью не пролезешь. Нужен случай, – заключил он про себя и сразу как-то встрепенулся. – Что такое?! Я расслабился… Надо собраться. Все силы в руку. Точнее укол! Не злиться! Я спокоен…» И Генка нанес четкий укол в выпяченную ногу неуязвим противника. «Не останавливайся, не расслабляйся!» От издевательского волнения и вязкой усталости моментами тряслись свинцовые ноги, напряженные мышцы запястья ныли, и рука опускалась. Взвинченные нервы натянулись до предела. Спорткомплекс свирепо гудел и зорко следил за ходом упорного поединка. Генка чувствовал на себе сотни цепких глаз, ждавших затянувшегося исхода.

В звоне скрестились клинки. Зал застыл.

– 0-о-о-я-я-! – разрезал наступившую оглушительную тишину истошный и радостный вопль противника одновременно с его длинным выпадом.

Геннадий отбежал несколько назад, сорвал тесную маску и с человеческой силой швырнул через зал. Слезы обиды смешались с крупными каплями пота. Покрывавшими вишневое лицо, и только поэтому их никто не заметил. Генка не понимал, что ему говорили ребята, тренер, не понимал их похлопываний по плечу. Качаясь, как в полусне, он медленно ушел в раздевалку.

…Подавленный и уничтоженный он брел в бурлящем людском потоке. Его задевали, толкали, говорили что-то резкое, но не вполне доходящее до сознания. В голове невероятный хаос. И среди обрывков беспорядочных мыслей настойчиво напоминала о себе лишь одна – он подвел. Но что он мог сделать? Дрался изо всех сил… Просто противник оказался сильнее, точнее был его удар. «Его» – эхом отдалось в сознании – «А я сломался»…

При воспоминании о том, что в бессильной злобе, не совладав с нервами, швырнул маску, лицо залила густая пунцовая краска. С плеча соскользнула лямка спортивной сумки, и он поправил ее нервным движением.

Мучило чувство вины перед тренером, который вложил в него столько труда, сил, энергии. Оно возникло еще там, в ревущем зале, где сразу после поединка тренер в знак утешения, возможно, вопреки желанию, похлопал по плечу, дескать, не расстраивайся, бываете, учись с честью сносить поражения.

А в душе словно повторился прошлогодний весенний день около парка Горького, когда сестра Валерия попросила встретить в назначенный час своего воздыхателя по имени Костя. Генка не отказался. Околачиваясь у автоматов с газированной водой, он дождался, но не возлюбленного Валерии, а трех здоровых жлобов, которые, проявив вопиющую наглость, потребовали среди бела дня деньги. Он ответил, что денег у него нет, и в ту же секунду получил хлесткий удар в нос. Если бы он отлетел к автомату, исход мог бы оказаться печальным. Но он сумел удержаться на ногах, затем упруго кинул тело в сторону, и удар второго хулигана пришелся по «газводе». Тут же Генка влепил ему кулаком за разбитый нос и кинулся бежать. На душе же остался неприятный чадной осадок. Он был в чем-то схож с разжевыванием на холоде комком хлеба, застрявшим в горле, так что ни туда, ни сюда, невозможно сплюнуть, а проглотить больно. И тогда приходится ждать, пока он упадет в желудок, где спокойно перевариться. Так и душевный осадок – либо замуруется пылью времени, либо усилием воли, превозмогая раздирающую боль в сердце, утрамбуется в крайнем уголке души, куда не то, что другие, а и сам вряд ли когда заберешься. Сейчас этот день повторился.

И это удушливое чувство вины перед ребятами и тренером долбило вопросом: кто же он есть на самом деле? Сильная личность с непреклонной волей, своими достоинствами и мелкими недостатками, имеющимися у каждого человека, или безвольная, слабая резина?

На как бы то ни было, возвратиться в команду он не посмеет. «Засмеют ведь…» А плеть коллективных насмешек лупит побольнее бича из сыромятной кожи.

Улица манила давно. Ее настойчивый зов он встречал в немых взглядах бесшабашной дворовой компании, провожавшей спортсмена от подъезда в тени каштанов до угла П-образного дома, где скрывалась его укладистая фигура с раздутой бандурой на плече, когда спешил на тренировки и от угла до подъезда, когда возвращался. Тот же зов он слышал в переливистых мелодиях гитары и в веселых песнях, дерзко звучавших вечером в беседке на детской площадке. Те же влекущие нотки улавливал в голосе озорной Ирки, пристававшей к нему с ироническими расспросами об успехах на спортивной стезе.