Текст книги "Любовь.mp3"

5

Дверь Савла Рябцева Кондрат решил взорвать. Вернее, к чертовой матери разнести ее замок. На операцию Кондрат прихватил всего три вещи: латунную масленку, нитку, пропитанную в бензине, и спички. Вот и все.

Квартира Савла, который не стал апостолом – вообще никем не стал, не успел, зато носил клевый розовый пиджак в клетку, а умер от страха перед чем-то ужасным и неведомым… Кондрат нервничал. Черт его знает, где та квартира! Эрос сказал, что на третьем этаже. Вроде бы… Вот и пошел бы вместо него, так нет же… Остановившись под подъездом, Кондрат дрожащими пальцами вставил в рот сигарету. Щас покурит, уймет дрожь, будь она неладна! Выпустил сухую струю дыма сухими губами… Все трусы, все! Стоит заговорить о деле, а еще круче – решить, кто будет им заниматься, так пацаны в ответ руками машут, ему же за спину норовят спрятаться. Или, как Эрос, под пышную грудь Ален сховаться. Друзья тоже мне! Разогнать всех!.. Разогнал бы, да других нет. И не предвидится. Ничего – Кондрат щелчком отшвырнул в кусты дымящийся бычок, – ничего, он еще докажет им, на что способен. И себе – докажет. Ведь другого варианта нет.

Квартира Савла находилась не на третьем, а на четвертом этаже. Мелочь? Для кого как. В течение ближайших 10–15 минут – затягивать дольше смерти подобно – Кондрат должен действовать четко и уверенно, учесть любую мелочь, не допустить не то что ошибки – ни одной даже самой безобидной оплошности. Мать твою! Гапон едва не вступил в кошачье дерьмо. Как же он ненавидел котов!

На лестничной площадке воняло забродившими солеными огурцами вперемешку с этим самым кошачьим дерьмом. «Мать их!» – Гапон выругался в другой раз, имея в виду жильцов этого запущенного подъезда, и бодро скинул с себя рюкзачок. Злость к безымянным жильцам – Кондрат упустил, что одним из них был хорошо знакомый ему Хром – добавила в кровь Гапона недостающей порции адреналина. Он тут же осмелел, дрожь утихла. А когда внимательней глянул на дверь Савла… Вид ее развеселил Кондрата, окончательно подняв ему дух. Поперек двери, закрепленная по краям рамы, была натянута белая лента. «Во учудили! Черной, что ли, не нашлось?» – хмыкнул удивленно. Не хватало только ножниц и фотографов, чтобы запечатлеть момент взлома. «Ну что, приступим!» – скомандовал сам себе и вынул из рюкзака три волшебные свои вещицы.

В масленку – обычную масленку, которая входит в комплект, наверное, любой швейной машинки, – тщательно вымытую в бензине и столь же тщательно вытертую насухо, Кондрат насыпал охотничий порох. Где взял? Хм, взял… Поднес масленку к замочной скважине, тонким, предварительно заточенным напильником концом углубился в металлическое чрево… Задержал дыхание, будто собирался нажать курок… И нажал. Крошечное серое облачко – пороховое облачко выпорхнуло наружу. «Класс! Мне это уже нравится». Тем же заточенным концом запихнул в скважину кончик нитки. От нее ощутимо пахло бензином. Странно, как от тонкой нитки могло чем-то пахнуть, причем ощутимо?.. Нитка повисла почти до самого бетонного пола – каких-то двух-трех сантиметров не хватило. Внизу хлопнула входная дверь – Гапон замер со спичкой. Потом, сжав упрямо губы, не обращая внимания на приближающиеся шаги, чиркнул спичкой. Поднес пламя к концу нитки… Она не загорелась – начала быстро тлеть. Очень быстро! Кондрат стремглав кинулся наверх. Такой прыти от тлеющей нити Кондрат никак не ожидал. И все равно поднимавшийся по лестнице незнакомец опередил: на полминуты раньше вошел в чью-то квартиру этажом ниже. Свой или чужой дом… Хотя какая, к черту, разница, свой дом или чужой, когда нитка тлеет безумно быстро?! Главное, тот, кто поднимался, чудом успел войти… Потому как грохнуло по-взрослому!

Поморщившись, Кондрат выглянул из-за угла, где спрятался от взрыва. Поморщился, потому что едко запахло сгоревшим порохом. Ха-ха, этот запах тут же перебил вонь от соленых огурцов. Знай наших! Вид Савловой двери привел Кондрата в еще больший восторг. Еще бы! Взрывная сила с мясом вырвала хороший кусман дверного полотна, где еще полторы минуты назад находился замок.

Дыра была похожа на рваную рану, Кондрату показалось, что то Терминатор пробил ее своим железным кулаком… Из пробоины в несчастной двери струился тонкий пороховой дымок, прямо на глазах уступая место свету – белому свету, вырывавшемуся наружу из квартиры покойного Савла. Точно его душа, день назад вырвавшаяся из его мертвого тела.

В этой квартире Савл до своей смерти жил сначала с мамой, потом один. Где сейчас он обосновался, Кондрат мог только догадываться. Мать Савла уже три года как работала за границей – не то в Италии, не то в Германии… Вот откуда у парня розовый пиджак в клетку и солнцезащитные очки даже в пасмурный день. Кондрат повертел в руках очки: «Ниче очочки!» – и положил обратно – на полку в полированном серванте. Отметил про себя, что мебель в доме марубенькая, еще совдеповская. И все остальное – никакое. Понурое, покосившееся и, кажется, даже уменьшившееся в размерах. Будто вместе с душой последнего жильца этот дом покинула и его собственная душа. И дом смертельно затосковал… Домовая душа отправилась на поиски домового рая. А стены и потолок, как ненужное тело, бросила на растерзание одиночеству и тишине. И еще, в качестве приманки, – непрошенному гостю… Вообще-то, Гапону дела не было до Савловой квартиры, его интересовал исключительно хозяйский комгем.

Он стоял на столе возле окна. Вчера этот комгем убил человека. Кондрат невольно поежился при мысли об этом, из-под правой подмышки скатилась капля холодного пота. Тело плачет по-своему… Фигня! Такое с Кондратом не случится. С кем угодно может случиться – с ним никогда!

Включил комгем, на диске «с» быстро отыскал программу, которую они назвали «черным ящиком». По сути это была дневниковая панель, где фиксировались абсолютно все контакты тема в Гемоглобове, все файлы, которые тем сбрасывал в Сеть или скачивал из нее. В виде растворенного в крови гносиса и его электронных копий – гемобайтов. Казалось, Гапон знал, что искать. Особенно не вчитываясь в дневниковое ассорти – в бесчисленные избитые и заезженные мечты, страхи и любови, скаченные из Гемоглобова, вместе с чужой кровью заимствованные у почти сотен пользователей, – Кондрат, торопливо спускаясь по экрану, добрался до конца дневника.

Дневник Савла обрывался на двух файлах. Один из них Кондрат, заметно побледнев, сразу же, не открывая, удалил. На втором остановил любопытный взгляд. В следующую секунду глаза его расширились, бледность сменили красные пятна на щеках – Кондрат пришел в ярость.

– Это еще шо за фигня?! Любовь.мп3… С таким расширением файлов не должно быть. Значит, Савл скачал его из обычного интернета. Значит… Черт! Савл, сволочь, убрал фильтр!

Кондрат бегло осмотрел комгем: как ни странно, фильтр – небольшая, с полмодема, коробочка – был на месте, дисководы, наоборот, как и полагается, отсутствовали. Дисководов не было, потому что так решил он, Кондрат Гапон. Чтобы у гемов не возникало даже соблазна скопировать что-нибудь с дискеты или компакт-диска. Скопировать, а затем растворить в крови – своей и чужой. Для этих же целей Кондрат распорядился установить специальные фильтры – чтобы защитить пользователей Сети хотя бы от самой безобидной опасности, от самой заурядной заразы. Чтобы защититься от самих себя – от явных и скрытых желаний и пороков. Хочешь побродить по интернету, почту проверить – дело твое, но качать из него – не смей! В Гемоглобове – этой венозной гиперреальности – и без того столько информации, столько первородного гносиса, в котором слилась память всех поколений и тех, безымянных, кто их породил!.. Гемоглобов – строптивый хищник, которого Кондрату удалось обуздать; Гемоглобов – глубинная река подсознания, вытащенная Гапоном наружу, заключенная в металлопластиковую оплетку гемоводов и транскабелей… Интернет – жалкая, убогая пародия на Гемоглобов, эрзац-сеть, суррогат-истина… Да, интернет был тем довольно распространенным случаем, когда люди, решившие созидать новое, ни сном ни духом не ведали, что на самом деле они не творят ничего нового и даже не изобретают велосипед, а неумело, жутко неумело подражают. А сам объект подражания или пародии – вот он, в нескольких шагах от ищущих, в доме № 4 по улице Якира. И при этом никакой завесы тайны и строгой секретности! Пародия вышла убитой, никудышной; интернет – этим все сказано! Тьфу!.. Кондрат, не замечая, целиком отдавшись благородному гневу, может, чересчур критически оценивая уровень современных электронных коммуникаций, плюнул на стол Савла. В сердцах плюнул на его бывший стол. К счастью, Гемоглобову никакая пародия не помеха. И смерть тоже не помеха. Одна смерть – еще не помеха.

Итак – Кондрат вздохнул – злость сменилась подозрительной задумчивостью, – итак, раз фильтр на месте, можно сделать единственно верный вывод: чужой файл попал в комгем Савла одновременно с чужой кровью, скачанной из Гемоглобова. Следующий вывод, который также напрашивался сам собой: комгем идентифицировал файл – электронную копию чужого, чужеродного гносиса – как Любовь.мп3. Опознать же сам оригинал намного сложнее, почти невозможно. Напряженно размышляя, пытаясь спешно сконструировать в сознании картину смерти приятеля, Кондрат тупо наблюдал, как сохнет на полированной столешнице его плевок. Прямо на глазах слюна, высыхая, темнела, точно кровь, что сворачивается… Что случилось дальше, когда чужой гносис угодил в кровеносную систему Савла? Путь его восстановить несложно. Да раз плюнуть! Чужак преодолел Суэцкий канал со всеми причитающимися причиндалами – насосом и клапанами-шлюзами, а из сердца прямиком двинулся в сторону мозга. Там все и случилось…

Нет, Кондрат не был уверен, что Савла свалил именно этот файл. Или, вернее, неизвестный гносис, предусмотрительно обзаведшийся электронным двойником. Да еще с таким попсовым именем – Любовь.мп3! Но как бы там ни было, эта нежданная парочка спутала ему все карты. Мать его или ее, кто испортил ему эксперимент! Да, блестящий, гениальный эксперимент в жопе. В жопе и его, Кондратова, рулетка! Ради нее-то он и затеял эту дьявольскую авантюру, ради нее одной рисковал… А тут какой-то козел или коза подослала шпиона. Или, того хуже, – киллера. Гносис-киллер, гемобайт-убийца. Как тебе, Кондратик? Гапон плюнул в другой раз, угодил в клавиатуру – точно в кнопку «Enter». Кто-то обошел его, черт! Кто-то переплюнул его вместе с его гениальным планом!

Вытирая слюну, Кондрат невзначай нажал «Enter» – в этот момент курсор замер на файле Любовь.мп3. Запустил его ненароком – и ничего не случилось. По-прежнему было очень тихо – слышен был лишь чуть жужжащий шум вентиляторов в системном блоке комгема. Да бесшумно подскакивала и обрывалась вниз, вторя пульсу неведомой мелодии, разноцветная диаграмма в «винампе»… «Тихо-то как», – может, впервые содрогнулся Кондрат. Он почувствовал, как мерзко зашевелились волосы на голове, как душа, до смерти испугавшись, уперлась в солнечное сплетение… И тут до него дошло: «Чего я стою?! Колонки нужно включить!»

Динамики стояли рядом. Кондрат подсоединил их, но, прежде чем включить, вдруг прервал воспроизведение злосчастного файла. С минуту-другую стоял в нерешительности, зачем-то поглаживая левый динамик. Наконец включил колонки, установил почти максимальную громкость, чтобы сразу или привести себя в чувство, или тотчас окочуриться. Как это умудрился сделать Савл, не видать ему царства… Гапон продолжал медлить. Может, взорвать комгем к гребаной матери? Пороха еще достаточно. Вот будет салют для соседей и сюрприз для ментов!.. Нет, это не выход. Он должен выяснить, что это за дрянь и кто ее подкинул.

И Гапон нажал «Enter». Позабыв закрыть глаза и заткнуть уши… Первые три секунды – секунды по-прежнему наразличимой, гнетущей тишины – тянулись вечность. Сердце Кондрата осеклось, опасно напряглось, будто от избытка крови, все прибывавшей и прибывавшей в беззащитной бесславной мышце; будто в его сердце вдруг одновременно вышли из строя все клапаны… Эти секунды – пронеслось в голове Кондрата, против воли своей уже простившегося с жизнью, – эти чертовы мгновения и погубили несчастного Савла…

Из динамиков раздались первые аккорды… Гапон не верил своим глазам. Вернее, ушам. «Попса… И точно попса… Черт, здесь обычная попса!! Меня развели, как лоха!» Кондрат пришел в бешенство. Смоляные волосы заблестели наравне с черными очами, словно ярость его, искавшая выход, была столь густо замешана и жирна, что оказалась подобна гелю… Кондрат схватил монитор, уже оторвал его от стола, чтоб, может, швырнуть тут же… Но так вовремя услышал слова песни, исполняемой незатейливым юношеским голосом:

 
– Когда судьба глючит —
Кури не кури.
Поставь-ка, Петруччио,
Любовь.мп3.
 
 
Когда скука точит,
Как червь, изнутри,
Включи-ка погромче
Любовь.мп3…
 

6

Очередной совет четырех Кондрат объявил в пятницу на 10 часов вечера. Местом сборов выбрал Башню… Башня пользовалась дурной славой не только у родителей трудных подростков, милиции и жильцов стоящих по соседству домов. Башню обходили стороной даже бомжи и бездомные собаки. Поговаривали, что она – а с ней и все развалины, над которыми она возвышалась, как старая, забытая на старте межконтинентальная ракета – служила притоном для наркоманов, сатанистов и неофашистов. Обычный бандитский наборчик, который сумели зазубрить даже бабушки – божьи одуванчики. Но что бы дурного о ней ни болтали, Башня оставалась одинаково неприступна как для правильных деток и их прогнозируемых родителей, для добропорядочных граждан, так и… наоборот, для самых конченых подонков. Башня досталась городу в наследство от советского головотяпства и бесхозяйственности, сохранив мрачную привлекательность только для таких мальчишек, как Кондрат Гапон и его друзья. Нет, на самом деле в истории Башни случалось всякое: заброшенная, почти за двадцать лет позорного одиночества проржавевшая, казалось, насквозь и до самого основания, она служила маяком и шатким пристанищем для многих. К слову сказать, пытались в ней осесть и кочующие по городу группы наркоманов-оборотней, и разрозненные взводы неофашистов, выкрикивавших партийные приветствия на деревенском суржике – к новоявленным фаши примыкали в основном бывшие «сборовцы» и бывшие милиционеры. Околачивались в здешних развалинах и доморощенные сатанисты, не раз пытавшиеся провести черную мессу на верхней площадке Башни… Но долго никто из них не задерживался: не то новоселы чересчур неуживчивыми оказывались, не то Башня сама изгоняла их. Вот и сложилось так, что в конце концов она приняла в свои полуразвалившиеся стены только тех, кто о ней не мог даже мечтать.

Теперь здесь, миролюбиво сменяя друг друга, собирались то трубадуры самых разных толков и направлений – от бардов до реперов и блюзменов; то футуристы, при помощи граффити и монтажной пены создававшие свои полимерные стихокартины. Одна из таких стихокартин (больше, правда, смахивавшая на донкихотовскую инсталляцию, чем на визуализированный стих) особенно «закрепляла» Ален. Картина была облечена в форму громадной, в два человеческих роста, не то ромашки, не то мельницы. Лепестки-крылья неизвестный автор выпилил из гипсокартона, а поверх написал странноватые, местами нелепые и тяжеловесные стихи. Главное же, чего добивался поэт-садовник, поэт-мельник – и можно сказать, добился, – это возможности абсолютно вольного прочтения его шедевра. Стихокартину можно было читать наугад, от первого произвольно выбранного лепестка к следующему, так же произвольно выбранному. Или, попыхтев, поломав немного голову, попытаться установить логическую связь между лепестками – связь, которая устраивала бы прежде всего самого читателя, – и прочесть текст с начала до конца согласно установленной последовательности.

Вот какую последовательность случайно вывел Эрос, после третьей бутылки пива вздумавший помочиться на основание исполинского стихоцветка:

 
ЛЮбить ЛИ ЛЮду рано утром,
пока ко мне льнет ПЕРЛАмутром?
 
 
ЛЮбить ЛИ мне сеБЯ в дороге,
когда ПРОчь от себя мчат ноги?
 
 
ЛЮбить ЛИ БОга мне в час пик,
когда РЕССорит жизнь кадык?
 
 
ЛЮбить ЛИ мне ЛЮдей потом,
с заботами НАБитым ртом?
 
 
ЛЮбить ЛИ?.. Не задаст вопроса
лишь тот, кто ЛЮбит всех без спроса,
 
 
кто ОДАрен бесценным ЧЛЕном,
не тем – как всякий СМЕртный – ТЛЕнным,
 
 
а тем, что слышим, словно УХом,
душой и сердцем, – божьим ДУхом.
 

Разумеется, гипсокартонные стихи были о любви. Возможно, именно по этой причине стихоромашка или стихомельница так запала в душу Ален. Хотя у Кондрата на этот счет сложилось иное мнение: он подозревал, что мутантовая ромашка с заумным текстом о любви – дело рук самой Ален. А заумь понадобилась ей для того, чтобы никто не заподозрил ее в авторстве. Но, как бы там ни было, Кондратово предположение так и осталось предположением – Ален наотрез отказывалась признавать свою связь со стихокартиной. При этом, раз уж разговор заходил об этом, она неизменно повторяла, что единственная связь, к тому же интимная, которую она готова признать и даже объявить о ней во всеуслышанье, – это ее любовь к Эросу: «Перед нашими ночами, проведенными вместе, померкнет солнце любой поэзии, любого небесного искусства!» И тут же добавляла для тех, кто не въезжал в книжную речь: «Да „Руслан и Людмила“ отдыхают! Или кто там еще… А! Ди Каприо и Джульетта – просто отстой по сравнению с моим шалэным коханням! Цэ справжня антилюбовь!»

Однако вернемся к Башне. Футуристы, барды и реперы были не единственными обитателями ее магнетических владений. Встречался народец и поколоритней. Искусно лавируя среди железобетонных идолов и кумиров, пускались в ритуальные пляски белые маги и волхвы, верившие, что под фундаментом Башни в целости и сохранности покоится яйцо Дракона – его огнедышащая матушка считалась тайной покровительницей города. А то забредали сюда, казалось, самые обычные любители пива и ржаных сухариков. Поздними вечерами приходили они под звездное небо потрепаться о том – о сем. Ребятам очень нравилось, когда разговор, поначалу совершенно пустой и безобидный, вдруг заходил о вещах серьезных и необычных – о космосе и братьях по разуму, о тайнах мироздания, о том, что ждет их после школы и университета… Башня неизменно затихала, когда к ней приходили такие парни и девчонки, зачастую неприметные в школе и на улице, редко посещавшие дискотеки, караоке и губернаторскую елку и искавшие возможности самовыражения все больше в областях сегодня немодных, презираемых предприимчивым обывателем или попросту забытых – в литературе, искусстве, истории и любви. Башня замирала, когда они беззаботно оживали в ее стенах, а ветер, хозяйничавший на самом ее верху, учтиво смолкал, уступая место юным голосам и юному смеху.

Гемы под предводительством Гапона однажды уже собирались в Башне. Это было давно, еще до появления в их доме квартирного Гемоглобова, и повод для той встречи был пустяковым. Сегодня все обещало быть по-другому, по-взрослому – Эрос, Ален и Палермо ждали грозы. Нет, вечер спустился на город как никогда мягкий и тихий; ни ветерка, ни склонившегося к земле стебелька; в воздухе лишь монотонные шумы от проезжавших по ближайшей трассе машин – в воздухе лишь ускользающие, беспокойные ароматы зелени и цветов. Хорошо!

Грозу предвещали черные Кондратовы глаза. Всю дорогу, пока они ехали к Башне, Кондрат скрипел зубами, временами чертыхался, но так и не выдал истинных намерений, побудивших его собрать совет. Совет четырех в легендарной Башне. Глаза Гапона продолжали гореть, точно у вожака волка, задумавшего разобраться с нерадивой стаей; Кондрат беспрерывно курил, подпаливая на треть недокуренными сигаретами сухой, бумажный воздух.

Ступени вели на верх Башни опасные – кое-где выщербленные, а то и целиком выломанные из несущей конструкции. Вдобавок они были невероятно скользкими и отчего-то воняли скипидаром.

Первым поднимался Гапон. В одном месте он поскользнулся и едва не свалился на шедшего сзади Палермо – фонарик, зажатый в руке Кондрата, описал в черном воздухе неровную, нервную дугу.

Наверху, на полуразрушенной крыше, луна свила седое гнездо. Если хорошенько прислушаться, можно было уловить, как луна нежно вздыхает, высиживая завтрашний день. Ален, машинально встряхнув густою копной, зацепилась локоном за лунный луч. Встала на носочки, чтобы освободиться, – и звонко расхохоталась. Кондрат, поймав ее счастливый взгляд, различимый даже в вечернем полумраке, хотел сказать ей что-нибудь резкое и обидное, но вместо этого недоуменно уставился на Палермо. Тот без остановки, будто накурившийся дури кролик, уминал подряд уже третью пачку сухариков с салом и чесноком. При этом не сделав ни одного глотка пива. Словно парень над чем-то крепко задумался, готовился к чему-то… Эрос высунул голову в узкое, подобно бойнице, окно: сначала бросил взгляд вниз, к подножию Башни – ох и высоко! – затем перекинул взор за развалины, пронесся над черным пустырем в сторону освещенной трассы, попытался достать ее, зацепиться – безуспешно. Эрос тоже нервничал, готовился к худшему.

Наконец Гапон дал волю своим чувствам. Он кричал!.. Правда, начал как-то странно – не с начала. Будто продолжил вслух давно начатый в уме монолог:

– Мы так никогда не узнаем, у кого снят фильтр. Гемов развелось что тартанов.

– Тартанов? Ха, прикольно, – хохотнув с напускной веселостью, прокомментировал реплику приятеля Эрос. И тут же пожалел – Гапон взвился как ужаленный.

– Что прикольно?! Что через три дня девять дней после смерти Савла?! Кто-нибудь из вас был на его похоронах, а?!

– Так никто ж не объявлял, – равнодушно пожал плечами Палермо; к этому моменту он дожевал последний соленый сухарик.

– Объявлял?!! – Кондрат еще круче вскипел. – Это что тебе, школьное собрание?! Короче, пацаны, зарубите себе на носу: если мы ничего не предпримем, не уничтожим заразу, которая блуждает по Сети, прикол примет размах эпидемии. Если не сегодня, то завтра наверняка!

– Кондрат, чего ты орешь, как ненормальный? Достал уже! – не выдержала первой Ален. – Спокойно не можешь рассказать, чтоб всем было понятно?

Гапон, не ожидавший скорого отпора именно со стороны Ален, неожиданно стих. Вздохнув, вынул из пачки сигарету, закурил. Пальцы слушались с трудом.

– Кто-то из юзеров снял фильтр с комгема. В результате в Гемоглобов попал чужой файл. Не исключено, что этот файл угодил в кровь Савла. Первому… А значит, нас ждет та же участь.

– Ну, это всего лишь предположение, – не согласился Палермо. – Мало ли причин, по которым мог окочуриться Савл. Может, он иглу забыл простерилизовать.

– Кстати, насчет предположения, – подхватил Эрос, возбуждение в нем все росло. – Наличие чужого файла – всего лишь твоя версия, не более того, или… Ты был там, Кондрат?

– Да, – глухим голосом подтвердил Гапон. – Я был у него на хате… И обнаружил тот дерьмовый файл…

– Так что же это за файл?! – не выдержав душевного напряжения, почти фальцетом вскрикнул Эрос.

– Я потом скажу… Не сейчас… Сейчас… А ну-ка быстро: кто из вас снял фильтр?!

За считанные секунды Кондрат расстрелял друзей, точно каратель времен последней мировой войны, – продырявил им души черными «вальтерами» своих очей. Эрос тупо таращился на него, будто и в самом деле напоролся на пулю; Ален скорчила презрительную улыбку; Палермо, сделав вид, что это его не касается, попытался найти в пустом пакете сухарик. Самый последний в жизни сухарик.

– Ну да, попробуй-ка еще его снять, – вдруг качнувшись назад, буркнул Эрос. – Можно ведь повредить вход в Гемоглобов.

– Можно. Но кто-то же снял… Ален, у тебя что?

– Што «што»? – будто не понимая, о чем ее спрашивают, неохотно переспросила девушка. Она наконец выпутала из волос лунный луч – выпустила его в черную свободу, точно ночную птицу. Освободившись от страха, Ален перестала улыбаться.

– Не што, а что! – разозлился вновь Гапон. – Я пытаю: у тэбэ фильтр е?

– Не-а.

– Шо? Шо-о?!

Казалось, крик, подобно снаряду, застрял в дуле-горле; сейчас крик остынет, превратится в стальную болванку, и тогда его никакими клещами из горла не выдерешь – и тогда Гапон онемеет навеки…

Хрипя, Кондрат в безотчетном порыве протянул руки к Ален – может, в горло ее хотел вцепиться… Но внезапно встретился взглядом с Палермо – тот тут же потупился.

– Па… Па… Па-лер… – дар речи с трудом возвращался к Кондрату. – Палермо, ты знал об этом? Ты ж в ответе… По роже вижу, знал! Скотина!! Чем же она тебя взяла, сволочь?! Чем взяла, отвечай?!.. Или дала… взамен. А, Палермо?

– Дала… – не поднимая бритой головы, прошептал Палермо.

– Как же, даст она те… – в первый момент, похоже, не переварив сказанного Палермо, по инерции проскочив мимо его невнятного признания, Кондрат снисходительно улыбнулся… И снова потерял дар речи. Беспомощно лупая глазами, не смея закрыть рот, словно хватил острого или жутко горячего, уставился на Эроса. Будто это он, а не Палермо, признался сейчас в отвратительной сделке. В такой соблазнительной сделке…

– Подонок!! – Эрос, внешне оставаясь спокойным, ревел, как раненый бизон. Качнулся вновь – на это раз вперед. В следующую секунду, окончательно сорвавшись с тормозов, сжигаемый лютой ненавистью, он уже занес было дрожащий кулак над лысой макушкой Палермо – тот продолжал стоять, не поднимая головы, – как вдруг направил удар в сторону Ален. Но его опередил Палермо, на доли секунды опередил – не иначе, увидел макушкой.

Палермо бросился под ноги Эросу, коротко взвыл от удара по ребрам; Эрос кувыркнулся через спину приятеля, упал, свез о каменный пол правую щеку, взвыл от обиды и боли, вскочил, как ужаленный, и, размывая слезами кровь на лице, попытался схватить Ален за волосы… Но в следующий же миг напоролся на оглушительную пощечину, такую крепкую и точную, что не было никаких сомнений, что пощечина предназначалась именно ему – Эросу.

– Эрос!..

– Шлюха!..

Ален, похоже, сама испугалась того, что сделала. Инстинктивно попятилась – Эрос, оторвав от пылающего лица руку, протянул ее Ален, будто хотел поделиться с ней жаром, разделить недоумение и обиду. Девушка уклонилась от его руки, отступила еще на шаг, внезапно потеряв опору под ногами, тихо ойкнула и, раз качнувшись, окончательно потеряла равновесие. Она падала жутко: ударяясь головой, плечами, спиной о стальные ступени лестницы.

На первой же площадке, пополам разделившей лестницу, ужасное падение прекратилось. Тело девушки безжизненно замерло, застыло в виде иероглифа – немого укора всем, кто еще мог любить и бояться.

– А-а-ле-ен!! – глотая ногами ступени, Эрос полетел вниз… Он был к ней на половине стального пути, когда Ален чудом очнулась и, не дожидаясь, когда Эрос коснется ее – может, обнимет, может, ударит, – прыгнула вниз…

«Скорую» не пришлось вызывать – ее остановили на Харьковской, как такси. Голосовал Кондрат, Эрос нес на руках Ален. Ее красивая головка запрокинулась, как у замученной куклы, копна лунных волос спущенным флагом колыхалась на осторожном ночном ветру. Палермо в эту минуту сидел на обочине, схватившись за голову, будто собирался повернуть ее, повернуть вспять – туда, где было не все так уж плохо, где можно было все сделать иначе…

– Что с ней? – спросил парень в белом халате, спрыгнув из кабины водителя. На вид врач или фельдшер не намного был старше Кондрата и Эроса.

– Упала с лестницы, – с некоторым раздражением сообщил Кондрат. Ему не понравилось, что врач молод. Тот, сразу почувствовав к себе враждебное отношение, ответил тем же:

– Упала, как же. Небось, столкнули. Или накачали гадостью какой-нибудь…

Гапон, нервно проглотив слюну, хотел уже двинуть врачу по лицу, но тот вовремя смолк. Заметив на голове девушки, чуть выше левого виска, довольно большое, с металлическую гривню, багровое пятно, склонился над ней.

– Нда-а… Быстро ее в машину!

– Александр Иванович, так там же… больные, – из кабины высунулся водитель.

– Ничего, всем места хватит.

Кондрат и Эрос переглянулись. Палермо продолжал сидеть на краю дороги – повернуть голову вспять ему так и не удалось.

– Не нравится мне эта «швыдка допомога», – шепнул Кондрат Эросу – тот держал Ален, как загубленный трофей, не в силах ни возродить его, ни отбросить. Лишь в уголках мягких по-юношески губ трепетала запоздалая нежная улыбка. Кондрат, глядя почему-то в бесчувственные глаза Ален, а не Эроса, настойчиво повторил. – Говорю, фигня это, а не «скорая». Видать, девок сняли…

Каково же было его удивление, когда он увидел в салоне санитарной машины… картины. В рамках и без примерно с две дюжины картин, написанных маслом, стопкой лежали на носилках.

– Помоги, – просто попросил Гапона молодой врач. Они взялись перекладывать картины, расставлять их в тесном салоне, прислоняя, как усталых людей, к стенам и окнам… Кондрат обратил внимание, что все они в плачевном состоянии: в холстах тут и там дыры, краска облезла или безбожно соскоблена.

– Больные? – Кондрат с уважением посмотрел на Александра Ивановича. Мужик встретился им что надо.

– Угу, – кивнул он. – Кто-то ж должен лечить их. Моя вторая специальность – художник-реставратор…

Так и повезли Ален – среди больных пейзажей и натюрмортов. Пострадавшие от времени и нелюбви человека картины немедленно пришли на помощь девушке. В этом никто даже не сомневался – ни Эрос, всю дорогу не выпускавший из рук руку Ален, ни усталый водитель, ни врач-художник… У картин еще было столько жизненной силы, столько самопожертвования и беззаветной любви в рисованных веснах и кувшинах с вином!.. Что Ален не могла, просто не имела права умирать.

Кондрат без спроса курил, Палермо вжался носом в холодное стекло – за ним город одиноко растекался ночной электрической лавой, топя на перекрестках и поворотах чью-то безысходность и печаль. Но только не его, Палермо. Не стесняясь уличных огней, не стесняясь себя самого, он плакал…

«Скорая» въехала в распахнутые ворота Центральной городской больницы и остановилась против бронированной двери. Эрос знал, что за бронью, обтянутой пленкой, не секретная лаборатория и не больничная касса, а всего-навсего санпропускник. Это ж надо – всего-навсего!.. А Кондрата поразило иное: его позабавил вид распахнутых посреди ночи ворот. Не ясно было только, привечают так кого-то или на фиг провожают – слепо надеющихся на спасение или уже разуверившихся в любой помощи.

Александр Иванович привел двух санитаров, очень молоденьких – похоже, студентов-практикантов. Они подняли носилки с Ален и вынесли из машины – Эросу пришлось расстаться с рукой любимой.

– Что теперь? – Кондрат спросил у врача, поднося ему зажженную спичку.

– Курите, – Александр Иванович выдохнул дым через нос. – Сейчас осмотрим. Потом скажу, что нас ждет… Ее ждет, – и врач посмотрел на дверь санпропускника, две минуты назад захлопнувшуюся за Ален. Эросу показалось, что врач улыбается… Нет, показалось.