Текст книги "93 год"

Когда музыкант Мянь, придя к Учителю, приблизился к ступеням, Учитель сказал:

– Это ступени!

Подойдя с ним к постланным для сидения циновкам, Учитель сказал:

– Это циновки.

После того, как все уселись, Учитель сказал:

– Здесь сидит такой – то, там – такой – то.

Когда музыкант Мянь ушел, Цзычжан спросил:

– Так надо общаться с музыкантом?

– Да, именно так и надо помогать слепому музыканту, – ответил Учитель.

Конфуций

Часть 1

Сегодня исполняется ровно шесть лет с того момента как началась вся эта история. Ее развязка наступит вечером, когда я вернусь в дом, ставший в эти долгие месяцы моим последним прибежищем. Но пока у меня еще есть несколько крон, старина Бьерн не выкинет меня из своего сырого чухонского бара, где я обычно пью горячее вино. За это время я хочу успеть рассказать вам о том, что же со мной случилось, и почему я оказался здесь, вдали от родины, в темном подвале набитым дубовой рухлядью времен викингов с винными лужами и рыбьими хвостами на почерневшем полу. Я ненавижу запах рыбы, а в конуре этого пирата кажется все пропитано им. Этот запах душит меня, но мне некуда идти, а человеку всегда должно быть куда идти. Этот рыжебородый швед – добрый малый, и вот уже третий день, как он поит меня в долг, но мне почему – то хочется убить его, разорвать на мелкие куски и скормить его же собакам, которые каждый раз бросаются на меня, когда я прихожу сюда. Я пьян, и это хорошо. Каждый день, последние полгода, я напиваюсь здесь вдрызг, и лишь это спасает меня от самого себя. Но почему этот бандит так пристально смотрит на меня? А, он хочет получить с меня деньги. На, возьми, только разреши мне посидеть у тебя еще немного. Ты – хороший парень, ведь, правда, Бьерн? Не понимаешь, ну и черт с тобой. Подожди, о чем это я? Ну конечно, как я мог забыть, я должен рассказать одну маленькую историю, историю о том, как я потерял все. Впрочем, нет – это будет не интересно. Лучше о том, как я стал убийцей, или, точнее, о ком, кто сделал меня таким.

Все происходило там, на моей земле, на изгнавшей меня, моей родной земле, в самой лучшей на свете стране, которой теперь уже нет. Это были известные всем дни военного путча, хмурые августовские дни…

Моросит дождь, покрывая наши лица липкой паутиной, и незаметно наступают сумерки, сливающиеся с туманной слякотью дня. С каждым часом становится все прохладнее, и мы бы, наверное, продрогли от холода без принесенных заранее из дома теплых вещей. Под армейским брезентом дымят полевые кухни, донося до нас запах рисовой каши с тушенкой, и мы, слегка подталкивая друг друга локтями, протискиваемся поближе к пище и теплу. Солдаты с белыми колпаками на головах и неизвестно откуда взявшиеся толстые бабы весело покрикивают на нас, пытаясь организовать какое – то подобие очереди. Но их усилия остаются напрасными. Мы отчаянно сминаем, явившуюся как обычно раньше нас толпу бомжей, и почти штурмуем эти необычные для огромного города предприятия общественного питания. Затем, разбившись на группы, с дымящимися котелками в руках, садимся – кто на мокрые скамейки расположенного неподалеку парка, кто прямо на вывороченные из мостовой камни.

У одного из нас обязательно был небольшой радиоприемник, и мы с напряженным вниманием слушали, как с каждым часом многие сочувствующие и уже ставшие знакомыми голоса все смелее вещали о ширящейся солидарности с нами. Мы были не одни, и от этого сердца наши наполнялись радостью за то дело, которое мы делали. Нам было и тревожно, и весело. Нас смешили и удивляли эти странные кухни, наваленные из всякого хлама баррикады, созданные по взятым из учебников истории эскизам. Все происходящее казалось нереальным, и глубине души мы даже боялись, что нам однажды, вдруг, объявят о том, что всем пора расходиться по домам. Странным же и тревожным было, прежде всего, то, что жизнь вокруг нас продолжала течь по-прежнему и, выходя в город, то есть за границы, очерченного нами самими круга, мы не могли не поражаться ее обыденности. Но пока гусеницы танков были направлены в нашу сторону, мы знали, что нам необходимо продолжать находиться здесь. За нашими спинами было не просто огромное белое здание. Нет, мы считали, что это был маленький островок свободы, справедливости, равенства и счастья, которых нас могли в одночасье лишить цепляющиеся за власть люди. Каждый из нас был маленьким камнем на пути мутного потока, грозившего вновь отрезать нашу страну от остального мира. И ради этого мы стояли здесь все те так похожие один на другой дни.

Отряхнув с колен рисовые крошки, я поднялся, с удовольствием прогнулся, стараясь возобновить нормальное кровообращение в затекшей от долгого сидения спине, и принялся с интересом разглядывать окружавших меня людей. Тысячеголовый шум не смолкал ни на минуту. То там, то тут, поставив под свои ноги, кто пустую бочку, кто просто кусок спиленного дерева, из толпы поднимались ораторы которые, стараясь перекричать друг друга, выплескивали в мир свои подчас безумные, но удивительно созвучные моему душевному настрою мысли. Они говорили о тысячах добровольцах, идущих на помощь из далеких и больших городов, о солдатах Власти, перешедших на нашу сторону, о той удивительно радостной жизни, которая всех ожидала после победы. И, несмотря на смутную тревогу, я верил в это, потому что не мог не доверять всем этим людям, ставшим за эти дни близкими для меня. В особенности же я верил одному единственному человеку – избранному нами Президенту, которого в глубине души, хотя и не признавая это, наверное, любил.

Именно о нем говорила, стоявшая недалеко от меня, небольшого роста хрупкая девушка в темно – зеленой ветровке и узких джинсах. Хотя речь ее была сбивчива и излишне помпезна, она искупалась искренностью и светившейся в глазах верой. Я подошел поближе, чтобы без помех послушать, как она страстно убеждала двух весьма живописных молодых людей в ярких синих с красной полосой шароварах в том, что Он – единственный, кто сегодня способен вывести нашу страну из того тупика, в котором она оказалась.

– Поймите же, – говорила она. – Волею судьбы этот человек явился истинным мессией для каждого из нас. Да, мессией, именно мессией, несущим освобождение из почти векового рабства. Он велик тем, что стал единственным, кто смог перешагнуть через свое прошлое, сам очистил свою душу от той низменной скверны, которую мы, живя на этой земле, впитали с молоком матери. Кому как не ему, знающему и силу, и пороки Власти, суждено раздавить ее и начать строить новую счастливую жизнь?

Молодые люди смотрели на нее и, покручивая свои темные длинные усы, улыбались той восторженности, с которой она произносила эту первую в своей жизни речь. Было видно, что девушка гордилась собой, тем что ее слушают другие люди, и от того испытывала то счастливое чувство пьянящего задора, в котором тогда пребывали все мы. Наверное, именно это помешало ей правильно оценить отношение к ней со стороны слушателей, и поэтому их насмешливые аплодисменты она восприняла как одобрение своих слов. Не в силах больше сдерживать себя, девушка, подняла указательный палец правой руки, протянула ее вверх по направлению к зданию, и принялась скандировать Его имя, сопровождая каждый свой крик короткими резкими взмахами. И вскоре отдельные голоса, а затем все более стройные ряды стали подхватывать ее клич, пока вся площадь не заполнилась прерывистым гулом, накатываемым на здание подобно огромной волне. Экипажи нескольких армейских бронетранспортеров, выступивших тогда на нашей стороне, то же включили свои звуковые сирены, и мы бы, наверное, оглохли от их воя, если хотя бы на секунду прекратили наш крик.

Так прошло несколько минут пока на длинный, окружающий половину здания балкон не вышли три плотных, одетых в черные костюмы человека, и еще один – в сером, которые внимательно оглядели толпу. Тот, в сером, был известен нам как Его личный телохранитель. Чуть обернувшись назад, он стал что – то говорить в выходившую на балкон дверь, время от времени показывая пальцем на какой – то предмет. Затем, он махнул рукой, и те – трое в черном, ушли. Сам же он, постояв еще минуту, заглянул за край балкона, и то же вышел. Почувствовав, что сейчас может произойти нечто историческое, я протиснулся вперед и там, внизу, у самых дверей здания смог разглядеть целую толпу увешенных фотоаппаратами людей, которые явно куда – то спешили. Поработав немного локтями, я пристроился к ним в хвост и, пройдя немного в сторону набережной, очутился возле площадки, оцепленной людьми в черных костюмах. В ее центре находился небольшой грязно – зеленый танк со свернутой в сторону башней. Корреспонденты, как по команде, принялись настраивать свою технику, а некоторые из них, видимо располагая каким – то особым разрешением, прошли сквозь оцепление и расположились прямо возле гусениц. Двое из них приготовили блокноты, шариковые ручки и принялись о чем – то расспрашивать человека в сером, который находился уже здесь. Тот в свою очередь улыбался и ничего не отвечал.

Неожиданно из ближайшего к нам подъезда здания появилась небольшая группа людей, которая почти бегом преодолела то короткое расстояние, которое разделяло здание и танк. Люди в черном расступились, и на его борт поднялся моложавый, в ладно скроенном светлом костюме, немного неуклюжий, но, безусловно, энергичный и, как мне показалось, невероятно волевой человек. Оперевшись на руку человека в сером, наш Президент достал из внутреннего кармана пиджака несколько листков и принялся читать их вслух. К сожалению, несмотря на то, что я находился довольно близко к месту события, до меня долетали лишь отдельные слова, но я видел, что все они были старательно записаны и поэтому знал, что о них узнает весь мир. Зачитав текст, наш кумир спустился, продемонстрировав нам на прощание победный жест сцепленных к верху рук, и в окружении людей в черном, вернулся в здание.

Дождь вскоре стал усиливаться, и присутствующие при этом событии люди разошлись. Достав из кармана помятую пачку, я вытянул из нее сырую сигарету и с удовольствием закурил, взгромоздившись на скрытый в листве дерева каменный парапет, окружавший здание со стороны набережной.

Минуту спустя я услышал голос, просивший поделиться табачком. Я обернулся и увидел ту самую, так пламенно выступавшую несколько минут назад, девушку. Она казалась немного растерянной, непослушная прядь ее спутанных каштановых волос спадала на лицо, а глаза были полны какой – то детской обидой.

– Как тебя зовут? – Спросил я, протягивая ей скомканную сигарету.

– Надя, – ответила она, взглянув на меня с легким любопытством.

– Надя,– повторил я, вслушиваясь в мелодию этого имени. – А как звали тебя в детстве?

– Надюшка, – ответила она, удивленно пожав плечами. Она взяла предложенную мною сигарету и отвернулась, давая понять, что разговор на эту тему окончен.

– Как понравилась тебе Его речь? – поинтересовался я, ощущая в себе тот особый кураж, который появляется в нас, когда мы встречаемся с существом противоположного пола.

– Речь? Я ничего не слышала, – сказала она. – Я так бежала, но все равно не успела вовремя.

– Не сомневаюсь, что через пару часов мы выпустим сотню тысяч листовок с Его словами.

– Через пару часов? Да машина с листовками уже вернулась из типографии. Мне обещали дать одну, но я хочу дождаться, когда их начнут раздавать и взять несколько пачек, чтобы потом раскидать на улицах города.

– И где же ты их достанешь?

– Как это где? В штабе обороны.

– Это – в том небольшом здании при входе в парк?

– А ты что, первый день здесь?

– Да нет, уже второй. Но я вчера почти целый день пробыл там, на внешнем кольце баррикад.

– Странно, что ты так плохо знаешь, как мы тут живем.

– Уж, не приняла ли ты меня за вражеского шпиона?

Она поглядела на меня несколько секунд, а затем, тряхнув своими густыми волосами, весело рассмеялась.

– Нет, у тебя слишком голубые глаза.

– Что ж, спасибо и на этом, – ответил я, чувствуя, что девушка мне нравится все больше и больше. – А что если, когда кончится дождь, мы возьмем эти листовки и вместе пойдем с ними в город, – спросил я, почти не сомневаясь, что она согласится.

Надежда на секунду задумалась, весело поглядела на меня и коротко бросила: «Посмотрим». Затем она убежала, заставив мое сердце бешено колотиться.

– Хороша, – неожиданно сказал кто – то рядом.

Я с неудовольствием повернул голову и встретился глазами с человеком средних лет, чуть лысоватым с крупным подбородком.

– Хорошая девушка, – повторил он, – заводная. Есть у меня дочь, но ее я так и не сумел уговорить прийти сюда: заявила, что ее дело – сторона, и ей без разницы, кто победит, лишь бы ей дали возможность жить, так как она хочет. И сколько я ей не втолковывал, что как раз, если победит эта хунта, то она этого делать и не сможет, переубедить ее оказалось невозможным.

Честно говоря, мне совершенно не хотелось разговаривать с этим человеком. Что – то в нем отталкивало меня, и вместе с тем объяснить я этого не мог. Эта странная предубежденность, помню, настолько поразила меня, что я просто заставил себя заговорить с ним.

– Этот конфликт отцов и детей – стар как мир, – сказал я после паузы.

Мой собеседник мило улыбнулся и, как мне показалось, чуть облегченно вздохнул.

– Да, – протянул он. – Кстати, разрешите представиться, Лысов Степан Сергеевич.

Почему это кстати? – подумал я. – Совсем, в общем-то, и некстати, если учесть, что мне пора отправляться на поиски Надежды.

– Полковник Лысов, – добавил он с улыбкой.

И только теперь, наконец, я понял, где видел раньше этот волевой подбородок. Конечно же, всего три месяца назад я – студент, как будущий офицер, проходил учебные сборы в маленьком местечке неподалеку от нашего города. Там нас – военных переводчиков встретило новое начальство, во главе которого и находился полковник Лысов. Его имя и отчество мы, разумеется, сразу забыли, и стали называть между собой просто – лысина. Впрочем, общались мы с ним мало, и узнавали о его существовании только по доводимым до нас от его имени приказам. Иногда они нас веселили, как, например, указание об окраске травы в зеленый цвет, накануне визита высокой инспекции, но чаще всего они вносили в нашу жизнь ту армейскую размеренность, к которой, в конце концов, привыкаешь как к неизбежным обстоятельствам, ощущая даже вместе с тем какое – то странное удовольствие от подчинения им.

Как бы там ни было, для меня оказалось приятным встретить здесь этого полковника. Относясь к этой породе людей немного свысока, я не мог наделять их теми же душевными качествами, что и подобных мне, и потому мне было вдвойне радостно встретить единомышленника именно из их числа.

Я протянул ему руку и назвал себя.

– Помню, ну как же, конечно помню, – проговорил он, крепко сжимая мою руку. – На экзамене на офицерский чин Вы нас здорово удивили прекрасным знанием целых трех иностранных языков.

После этой его фразы, переведшей меня как – то сразу в разряд подчиненного, во мне снова промелькнуло это смутное желание власти над собой, которое возникало каждый раз, когда я оказывался в группе людей. И чтобы выбраться из него, я уже было собирался сказать ему какую – ни будь колкость, но он опередил меня.

– А Вы знаете, что своими знаниями могли бы принести большую пользу общему делу.

– Каким образом? – удивился я. – По-моему, путчисты еще не разучились понимать свой родной язык.

– У нас есть не только враги, но и иностранные друзья, которые оказывают нам огромную помощь.

– Что ж, я готов.

– Тогда к 9 часам подходите к главному подъезду здания. Я Вас встречу.

На прощание мы еще раз крепко пожали друг другу руки.

Возле штаба, куда я отправился после разговора с полковником, царила суматоха. Люди в странных одеждах, лишь издали напоминавших военную форму, сновали взад и вперед с озабоченным видом. Дедовские сабли, папахи и даже сапоги со шпорами придавали им какой – то опереточный вид, и оттого, наверное, их выкрикиваемые в толпу приказы собраться в том или ином месте казались пустыми и ничего не значащими словами. Более серьезными казались люди в национальных костюмах, с флагами и символикой тех государств, которые должны были вот-вот возникнуть из-под обломков рушившейся Империи. Они были собраны в отдельные группы, вооруженные, как правило, холодным оружием, и старались не общаться с чужаками. Их лица были тверды и суровы. Иногда к штабу подходили люди, экипированные по всей принятой тогда военной форме, но они не задерживались там и быстро исчезали, практически ни с кем не общаясь. Если же их останавливали какие – нибудь чересчур восторженные граждане, которые начинали задавать им вопросы, то они отделывались ничего не значащими фразами, типа – мы победим, и старались побыстрее уйти.

Пожилая женщина стояла неподалеку от входа в штаб и почти уговаривала взять у нее небольшие плакатчики, на которых красным карандашом были написаны, сочиненные ею же четверостишия, обещавшие все мыслимые и немыслимые кары продажной хунте, захватившей власть. Рядом с ней находился высокий заросший щетиной человек в рваной тельняшке, призывавший вступать в партию анархистов – революционеров, единственную силу, по его словам, способную навести порядок в стране. Призыв к порядку, вместе с тем, должного резонанса в толпе не имел, и мохналобый последователь Кропоткина был быстро вытеснен невесть откуда взявшимися крепкими молодцами. Попытавшейся что – то возразить старушке они объяснили, что это был провокатор, посланный путчистами посеять дезорганизацию в наши ряды. Однако инцидент этот имел последствия: вернувшийся через несколько минут со своими немногочисленными сторонниками звероподобный юноша попытался отвоевать утраченное место, но их группа оказалась тут же рассеянной людьми в черных костюмах. Юноше, причем, досталось довольно крепко, так что слонявшейся без дела добровольной сандружине пришлось останавливать хлеставшую из его носа и ушей кровь.

Надю я увидел уже потом, когда, отведя этого парня с помощью его друзей в парк, я вернулся к штабу. Она стояла, прислонившись к черной железной решетке, и плакала, держа в руках сумку набитую толстыми пачками бумаг, просвечивающими сквозь целлофан.

– Что случилось, почему ты плачешь? – спросил я, с удивлением подмечая в своем голосе какую – то странную нежность.

– Они не должны, не должны были этого делать, – вдруг закричала она. – Чем тогда мы лучше тех против кого боремся?

– Это ты жалеешь того парня? Ну, с ним, конечно же, немного погорячились. Хотя, по правде говоря, его призывы к порядку, и это из уст анархиста, могли быть восприняты как вызов всем нам.

– Это почему же?

– Да потому что мы – разрушители, наша миссия – раскидать по всей стране этот затхлый хлам опостылевшего всем дома, – начал я, удивляясь торжественности своих слов. – Чтобы начать глубоко дышать, нам нужно растворить настежь двери, разбить окна, посрывать к чертовой матери все замки и запоры, которыми нас пытаются отгородить от цивилизованного мира. Порядок сейчас нужен только нашим врагам, им они оправдывают свое насилие.

– Но разве этого парня избили не те люди, которые должны поддерживать именно порядок среди нас?

– Да никто его особо не бил, так дали пару раз по морде и все.

– И все. Разве этого мало?

– Посмотрим, что ты скажешь, когда они придут давить нас танками.

– Но причем же здесь тот парень?

– А притом. Мы сможем их остановить лишь, когда будем едины, все вместе, и между нами не будет никаких разногласий.

– Может быть ты и прав. Но мне все равно жаль его.

– Ладно, давай забудем на время об этом анархисте, тем более что я уже помог ему. Я вижу, ты, как и обещала, набрала листовок, – сказал я, указывая на ее пакет.

– Да, я хочу пойти к солдатам и объяснить им, что они не должны воевать против нас.

– Ты сошла с ума. Это же солдатня, они могут сделать с тобой все что угодно.

– Не говори так, они такие же люди, как и мы. Они также хотят жить в нормальной стране. К тому же я должна это сделать, у меня есть приказ штаба.

– Тогда я иду с тобой, – решительным тоном произнес я, и взял ее за руку. Она сделала слабую попытку высвободиться, но не смогла.

      Стемнело. Языки холода забирались к нам под одежду, вылизывая остатки тепла, скопившиеся в складках зеленых ветровок. Город затих, стал чужим, и лишь ярко горящие окна домов манили каким – то странным притягательным уютом. Шаги вязли в моросящей паутине дождя. Наши голоса глухо звучали в застывающем на холоде воздухе.

– Посмотри, – сказал я, показывая пальцем на освещенные окна. – Эти мещане, кажется, и не подозревают, что происходит в их городе.

– Разве они виноваты в этом, – ответила Надежда с чуть заметным раздражением. Они – тихие добрые обыватели. Они не помышляют о том, чтобы изменить этот мир, но живут в нем. Их большинство, и оттого жизнь наша будет такой, какой именно они хотели бы ее видеть.

– Значит, ты считаешь, что они на нашей стороне?

– Конечно. Тогда зачем все это?

– Почему же никто из них не пришел к нам?

– Они боятся.

– Чушь. Хочешь знать, чего они по-настоящему боятся?

– Чего же?

– Они ненавидят неудобства, дискомфорт: душевный, физический – не важно, лишь бы       их никогда никуда больше не звали, не отрывали от насиженного места. И если этого не случится, они спокойно воспримут все, что произойдет вокруг них. Но упаси, Господи, просить их о какой – либо помощи. Ненависть и злоба, – только это и можно получить от них.

– Неправда, я не верю. Моя мама, отец, брат, как ты говоришь – обыватели, переживают и за меня, и за то, что здесь происходит.

– Наверное, это так, но тем хуже для них самих.

– Как ты думаешь, чем все это кончится?

– Мы победим, но все равно когда – нибудь умрем.

– Нет, что будет потом?

– Наверное, ничего.

– Ничего. Да ты только вспомни, что говорил Он, тогда, с танка.

– А разве люди и весь мир после всего этого изменятся?

– Конечно.

– И они с новой силой бросятся убивать друг друга. Свобода, Равенство и Братство – всегда заканчиваются Гильотиной.

– Несколько минут назад ты говорил по-другому. Что с тобой, почему ты здесь?

– Потому, что я знал, что встречу тебя.

Мы прошли еще немного вдоль широкой освещенной улицы, и я обнял ее за плечи. Она лишь слегка повернула в мою сторону голову и ничего не сказала. Вскоре мы свернули в какой – то темный переулок и очутились на детской площадке, на которой чернели обросшие грязью потрепанные качели и согнутая на бок карусель. Между ними возвышался деревянный домик – теремок – единственное строение оставшееся, наверное, от проводившегося здесь, когда – то детского праздника. Не раздумывая, я шагнул вовнутрь этого терема и резким движением руки втащил за собой Надежду. Бросив сумку, я обвил девушку своими руками и губами попытался раскрыть ее упрямо сжатый рот. Она вскрикнула, отвернула лицо, стараясь пальцами оттолкнуть меня, но я чуть приподнял ее и наклонился вперед так, что в испуге она была вынуждена обхватить руками мою шею. Затем, не отпуская, я встал на колени и осторожно положил ее на дощатый пол. Она смотрела на меня своими огромными глазами и, казалось, онемела от ужаса. Я поцеловал ее в холодную щеку и провел рукой вдоль тела. Надежда молчала, не сводя с меня глаз.

Она так и не проронила ни звука, и только легкая волна пробежала по ее телу. Когда мы встали, она попросила меня отвернуться, и я подчинился, краем глаза продолжая наблюдать за ней. Надежда медленно одевалась, делая это скорее машинально, чем осознанно. Закончив, она попыталась привести в порядок свои волосы, но затем неожиданно села на корточки и, обхватив свою голову руками, заплакала.

Я вышел из домика, сел на стоящую возле него скамейку, затем встал, с намерением вернуться, но, не дойдя несколько шагов, раздумал. Мне вдруг захотелось уйти, убежать от этого места, но сделать этого я, почему – то, не мог. Немного побродив по площадке, я подошел к двери домика и негромко позвал девушку. Мне пришлось выкурить две сигареты, прежде чем она появилась. Надежда тихо села рядом, и мы долго молчали, вслушиваясь в мокрый шелест, шевелящихся у нас под ногами листьев.

– Почему ты остался? – Вдруг спросила она.

– Ты думала, что я поступлю иначе? – Ответил я.

– Я ничего не думала, я только спросила – почему ты остался?

– Потому что, я не знаю почему.

– Что, почему?

– Почему все это случилось.

– Ты так и не понял?

– Нет.

– Прости, но мне нужно идти раздать эти листовки.

– Подожди, а как – же все это? Я не понимаю, ведь я причинил тебе боль.

– Она останется со мной.

– А как же я?

– Тебе предстоит жить с этим.

– Ты, кажется, не считаешь меня виноватым?

– Не в этом дело. Просто теперь ты не сможешь пройти мимо зла. Постарайся сохранить свою душу чистой, как сейчас.

Она ушла, оставив меня одного на мокрой скамье, и я еще долго сидел на ней, пока неожиданно загоревшийся над моей головой фонарь не заставил меня подняться. Я добрел до подъезда ближайшего дома, отворил дверь, вошел и прижался пальцами к липкой и сырой батарее. Где – то наверху хлопнуло окно, раздались голоса, и по железным ступеням лестницы потек густой и кислый воздух. Шаги медленно приближались. Я вжался в черную холодную стену и затаил дыхание. Кто – то прошел мимо, едва не задев меня огромной серой сумкой. Затем наступила тишина. Во внутреннем кармане я нащупал наполненную водкой флягу и открутил зубами пробку…

Я не помню, сколько времени провел в том подъезде. Сквозь открытую дверь вползал осенний воздух. Было очень холодно. Чуть болела голова, и во рту ощущался неприятный привкус. Я встал и вышел на улицу. Вдруг, где – то недалеко, послышались крики. Я обогнул угол дома, и увидел огромный столб огня. Горел бронетранспортер. Он отчаянно кружил на одном месте, и как мне показалось, сминал гусеницами темные фигуры людей. Я бросился туда, и когда, наконец, подбежал, то увидел на броне БТРа осыпаемых со всех сторон проклятиями солдат, которые пытались справиться с пламенем. Используя выгодную ситуацию, защитники баррикады двинулись было вперед, но в этот момент, стоявший неподалеку другой бронетранспортер, взревел мотором, и стал осторожно приближаться. Вдали, в конце огромного проспекта показалась колонна танков: стало ясно – враг, наконец – то, решился на штурм. БТР остановился в метре от баррикады, и мы, несмотря на страх, ринулись на него, пытаясь куском брезента загородить смотровую щель. Машина резко дернулась назад и остановилась. Снова раздался крик. БТР еще чуть двинулся, проехал вперед, и на асфальте осталась лежать раздавленная человеческая рука. Наступила тишина. И только через несколько секунд, осознав, что – же все – таки произошло, толпа врассыпную бросилась прочь. Пробежав немного, я обернулся и увидел, что бронетранспортера уже не было, а возле опустевшей груды железа стояла одинокая женская фигура.

На полковника Лысова я буквально наскочил, увлекаемый толпой к внутреннему кольцу баррикад, окружавшему белое здание. Он был бледен, но в отличие от кричавшего и вопившего вокруг народа, спокоен.

– Пойдем скорее, – сказал он, увлекая меня за собой.

– Куда? – спросил я.

– Ты что не видишь, они все – таки решились напасть на нас. Мы не можем рисковать жизнями людей.

– Вы хотите бежать?

– Мы не в силах защитить Президента, но это могут сделать наши друзья.

– Но как – же все эти люди?

– Они поймут нас. Сейчас важно сохранить Его жизнь.

– Но ведь они могут подумать, что Он бросил их.

– Да нет же. Сейчас объявят, что Он уходит на новый командный пункт и уже оттуда продолжит руководство сопротивлением.

– А на самом деле?

– На самом деле так оно и будет. Мы переберемся в посольство дружественной нам страны, расположенное здесь неподалеку, а оттуда, в случае обострения ситуации, сможем довольно легко уйти за границу.

– Кто это мы?

– Те, кто еще могут спасти нашу страну. И, если у тебя есть желание, я могу взять тебя с собой.

– Простите, что я задаю слишком много вопросов.

– Ладно, пошли, нас уже ждут.

Расталкивая обезумивших от страха людей, мы прошли в настежь растворенные двери белого здания. Вниз, по винтовой лестнице, навстречу нам, непрерывно сбегали вооруженные автоматами люди. Молча, они проносились мимо нас, гремя сапогами, и оставляя на мраморе черные отметины. Один из них, также в форме полковника, видимо узнав Лысова, подбежал, и что – то спросил у него. Ничьих слов в этой сутолоке я, конечно же, не расслышал, но тот повелительный жест, который бросил Степан Сергеевич, убедил меня в том, что он действительно является значительной фигурой в нашем руководстве.

      Мы поднялись на третий или четвертый этаж и двинулись вдоль длинного полутемного коридора, устланного мягким пушистым ковром. Лысов попросил меня подождать несколько минут, а сам исчез за двустворчатой, обитой черной кожей, дверью, на которой висела табличка с именем Президента. Через несколько минут Степан Сергеевич вернулся чем – то несколько озабоченный и попросил меня еще немного обождать. Я прошел в конец коридора, открыл дверь и очутился на балконе.

– Наверное, это всё, – подумал я, – и, слава богу, что именно так все и кончилось. Надежда, наверное, предпочла бы находиться среди проигравших, чем среди победителей. Может быть, поэтому она и пришла сюда. Почему я снова о ней думаю? Интересно, где сейчас она? Наверняка уже дома, с родителями. А если там, среди солдат? Нет, не может быть…

Я приподнял голову, пытаясь рассмотреть то место, где горел бронетранспортер, но отсюда его не было видно. Я зажег сигарету и бросил спичку вниз.

«Мы не сможем остановить танки, а значит скоро сюда придут солдаты», – размышлял я. – «Власть, какая никакая: безликая, глупая, неповоротливая, но установится здесь. Окончательно мы проиграем или нет, в любом случае безвластие в этой стране закончится, надеюсь, раз и навсегда. Да, пролилась кровь, но ведь нельзя так, чтобы не лилась кровь. Насилие, как известно, – повивальная бабка истории. Не будь его, нам нечего было бы читать в учебниках».

«Но ведь это история, наше прошлое», – возражал я сам себе, – «кто вправе судить об этом? Ведь это не мы убивали и не нас. Значит, сейчас, так не должно быть».

«Но разве история остановилась? И кровь перестала быть красной? – спрашивал я. – «Нет, одно дело радоваться ходу истории, а другое – убивать самому». –

«Убивать? – восставало моё сознание, – «но ведь я никого не убил. Меня не могут за это арестовать».

«Но ты присутствовал при этом, а значит, виноват в том, что происходило». – возражал себе я. – «Я тоже мог быть убитым».

«А разве из этого следует, что ты сам можешь убивать?».

«Я никого еще не убил».