Текст книги "Не уверен – не умирай! Записки нейрохирурга"

Anamnesis vitae

Сложно разговаривать с мамами «нейрохирургических» детей. Не на всякий их вопрос есть у меня «хороший» ответ. Да – лучше прооперировать. Нет – это бесплатно. Химиотерапия – да, но лучше препараты купить те, что помогают. Это дорого. Нет – это еще не всё. Еще нужны препараты, помогающие перенести химиотерапию. Стоят они зачастую дороже самой химиотерапии. Облучение – да, необходимо. Но делать ее лучше в Москве. Почему?

Ну как ей скажешь, что лучевой терапией у нас занимается полнейшая идиотка? Говорю о более совершенной московской аппаратуре, о более совершенных методиках и о более удобном режиме пребывания в московских больницах.

Склифософский из тюрьмы

Хирург от Бога (или «божественный хирург»?) Палыч изначально был терапевтом в медсанчасти при большой угольной шахте. На шахте этой работали в основном заключенные, освободившиеся поселенцы и немногочисленные вольнонаемные: инженеры и администрация шахты.

Ставка хирурга в медсанчасти была, но найти живого человека, желающего работать в холодном, засыпанном угольной пылью городке, не сразу получалось. Ехали в эти гиблые места только те, кого не ждали более нигде: пьющие да отсидевшие. Пьющие тут же запивали и увольнялись. Отсидевшие говорили: «В тюрьме веселее было» – и тоже запивали с последующим увольнением.

Палыча прислали в эту ссылку по распределению.

И вот привозят в больничку директора этой самой шахты с болями в животе. Все врачи медсанчасти, в количестве двух, то есть Палыч и женщина-гинеколог, долго мяли живот начальника. Но сколько ни мяли – выходило одно: аппендицит! А хирурга на пятьсот верст вокруг – нет. Что делать?

Начальник взмолился: «Но вы же – врачи! А все врачи по закону должны уметь удалять аппендицит!»

И хотя такого закона нет, Палыча аргумент этот вдохновил. Он отдал команду: «Готовимся к операции!» Помыли и прокварцевали убогую операционную. С грехом пополам Палыч и гинеколог «вымылись» и облачились в стерильное.

Под местной анестезией Палыч целый час вскрывал объемистый живот начальника.

Больной терпел, сопел и хрипло подбадривал хирурга: «Твою мать, коновал хренов! Ты мне, главное, муди не отстриги, Склифосовский!»

Наконец Палыч вскрыл брюшину. Больной кашлянул, и перламутровые петли кишечника попёрли из живота наружу, как мыльные пузыри.

Стали искать, как в лесу, отросток. Искали час, два, четыре. Нет отростка! Палыч «размывался», судорожно листал учебники и атласы. Снова мыл руки, менял халат и возвращался к столу. Больному снова и снова кололи омнопон. Палыч добавлял местно новокаина и погружал руку в теплое чрево угольного начальника…

Отросток отсутствовал! За окнами операционной стемнело. Отшумела и утихла очередная метель из снега пополам с угольной крошкой, а Палыч все искал аппендикс. И тут жена больного (а кто еще!) по своим женским связям нашла в колонии ОЮ 187/47 заключенного-хирурга!

Обессиленный больной и Палыч так и страдали в операционной, когда в больницу ввалились два залепленных снегом охранника с автоматами. Между ними с трудом просматривался изможденный серый человек в полосатой робе. Из голенища его начищенного сапога торчал черенок алюминиевой ложки. На руках звякали наручники. За этой троицей вошел мордатый офицер и сказал:

– Заключенный № 2784 поступает в распоряжение доктора Козлова для проведения операции! – и, обращаясь уже к ЗК, добавил: – Лос, лос, ферфлюхте швайне!

Заключенный безошибочно, как будто всю жизнь здесь работал, двинулся в операционную.

Там он сказал измученному больному:

– Так. Втянули живот! – и покачал брюшную стенку.

Кишечник, как по волшебству, втянулся в брюшную полость. Врач сунул указательный палец в живот больного и сделал им движение, каким ковыряют в носу. И тут же в рану вывихнулся напряженный, заполненный гноем аппендикс. Несколькими движениями хирург удалил отросток.

– Зашивайте! – бросил он Палычу и отошел к окну.

– Ну, спасибо, мужик! – захрипел со стола начальник.

– Я не мужик! – вскинулся хирург. – Я блатной.

В ординаторской жена больного уже накрыла стол: жареное мясо, красная рыба, фрукты. В казахских степях все это было невиданным дефицитом.

– А спирт у вас есть? – и ЗК-хирург первый раз посмотрел на того, к кому обращался.

Явился спирт. Его у непьющего Палыча было много! Хирург стал быстро пить спирт стакан за стаканом. Закусывал одним и тем же кусочком черного хлеба с ломтиком сала.

Через полчаса охранники бережно отнесли безжизненное тело хирурга в автозак на носилках. Следом бежала жена прооперированного начальника и все подкладывала под голову врача домашнюю подушку.

Anamnesis vitae

Доставили в больницу молодого человека, прыгнувшего с четвертого этажа. Выяснилось, что этот человек знал расписание движения автобуса который отвозил его утром на работу. Он спокойно завтракал, а за пять минут до своего автобуса, выпрыгивал в окно кухни (жил он на первом этаже) и бежал на остановку. Так было быстрее, чем идти через подъезд и обходить дом.

В этот раз он тоже выпрыгнул в окно и, уже летя вниз, вспомнил, что накануне переехал по обмену на четвертый этаж этого же дома.

Усилитель молитв

I

Завидовать – тяжкий грех, но больным в коме нельзя не позавидовать. Многие стремятся к релаксу, кайфу, свободе от быта и желаний, к неторопливости. У больных, находящихся в коме, все это уже есть. Покой полный – атония, арефлексия. Силы не тратятся даже на дыхание – воздух в легкие нагнетает умный аппарат. Только сердца еще постукивает, но слабо-слабо, и поэтому души больных не рискуют отлетать далече: болтая ножками, сидят себе в рядок на подоконнике реанимационного зала, в обнимку с судьбами своих подопечных.

Этих душ в реанимации видимо-невидимо. Вон у той, розовой души – отравившейся уксусом девочки, сорок дней давно миновало, а она все не отлетает и шпионит за действиями врачей.

От этих врачей, клоунов в разноцветных костюмах, больным в коме – одни неприятности: лазят отсосами в самое нутро дыхалки, удаляя мокроту, тормошат: «Открой глаза! Пожми руку!» – колют иголками, стучат молотком по коленкам, назначают клизмы и ворочают с боку на бок, как прохудившиеся лодки.

Что врачи знают о жизни и смерти? Ничего. А больные, выходя из комы, обо всем виденном «по ту сторону», рассказывать не спешат. Чтобы особенно не приставали, вернувшиеся из комы, как заведенные, рассказывают одну и ту же ерунду: тоннель… полет над собственным телом… Таков уговор.

А то еще налетят в реанимацию, откуда не ждали, размахивая черными крылами, священники, и ну давай сплеча, крест-на-крест, мочить всех подряд святой водой! Души нехристей в панике рассыпаются, как горошины, по углам. Помогает ли Бог коматозникам – не знаю. Статистики нет. Но общее впечатление таково, что атеисты после такого «мочилова» стремительно увядают. Как высохнет водица на челе – так и преставляются. Даже иудеи и мусульмане святую воду легче переносят.

II

Историю семерых сегодняшних коматозников, что лежат в реанимации, я хорошо знаю. Но почему впал в кому вот этот, восьмой – мальчишка двенадцати лет, – не понимаю. Не понимают этого и члены уже пяти комиссий, что разбирались с его случаем.

Началось все мирно. Привели на прием мальчика с дефектом правой теменной кости. Два года назад, отдыхая с родителями в Сочи, он упал и получил вдавленный перелом свода черепа. Курортные врачи удалили вдавленные отломки, а дефект в костях черепа закрывать не стали. Это распространенная и часто оправданная тактика. Неврологически мальчишка – без патологии.

Предложил я закрыть дефект, а мамаша мальчика говорит:

– Но нам ни в Москве, ни в Питере не стали делать операцию!

– А почему – объясняли?

– Да нет, – сказала мамашка.

«Интересно! – думаю. – Почему нет?»

Обследовали мы мальчонку. Здоров. Положили на стол. Ввели в наркоз. Обработал я операционное поле. Нарисовал линию разреза и стал обкладывать область вмешательства стерильными пеленками. И тут у ребенка остановилось сердце! Сорок минут реанимации: поломали ребра; «приделали» и ликвидировали двухсторонний пневмоторакс[4]4
  Пневмоторакс – скопление воздуха в плевральной полости, сдавливающее легкое. Нередко бывает при проведении непрямого массажа сердца.


[Закрыть]; вводили злую лечебную химию внутривенно и внутрисердечно… На 41-й минуте у трупа мальчонки появилась «гусиная кожа» и далеко, в глубине грудной клетки, глухо стукнуло сердце. Раз… Еще раз… И вдруг сердце разом замолотило, как безумный барабан перед командой «пли!». Формально – ребенок ожил. Но с тех пор и уже месяц с гаком он в коме. Значит, что-то знают столичные нейрохирурги, чего не знаю я, – при явных показаниях оперировать они мальчика не стали. А я – вляпался.

Обидно быть идиотом. Потом были разборки на всех уровнях. Комиссии, прокуроры. Сделай я хотя бы только надрез кожи – ни за что бы не отвертелся. А пацан лежит себе в коме и не тужит. Рыдает мамаша, ругаюсь я с реаниматологами, главный орет: «Не потерплю!» – день идет за днем, а все остается по-прежнему: сознания нет, зрачки широкие, мышечный тонус и рефлексы отсутствуют, сам не дышит.

III

Вернулся я из реанимации в родное отделение. Коллеги радостно сообщают, что нашли мастера, который враз и бесплатно наладит нам компьютеры в отделении.

– А что это вдруг – бесплатно? Он где работает?

– Он – гений и нигде не работает. Он возле больничной церкви торгует бижутерией. Или типа того…

Гений – в растянутом свитере, бороденка торчком – оторвался от клавиатуры и сказал:

– По порносайтам меньше лазить надо! Нахватали вирусов. Всё! И больше к такой похабели не вызывайте!

Мастер стал натягивать куртку. К куртке были пришиты металлические крючки, как для кухонных полотенец. На этих крючках висели гроздья чего-то блестящего, похожего на дешёвые бусы. Такими, наверное, Кук совращал туземцев.

Я спросил:

– Вы этим торгуете? Что это?

– А это, видите ли, – усилители молитв. Когда человек молится совместно с единоверцами, да и в церкви – молитва сильна и угодна Богу. А дома? А в транспорте, когда на голову наступают? Эффект от молитв в таких условиях – ноль! Вы веры какой? Иудей, православный, буддист, адвентист седьмого дня?

– А что, есть разница? Бог-то один.

– Да, так многие считают. Но точно не знает никто. Поэтому я делаю усилители молитв для всех конфессий. Только я! Опасайтесь подделок! Вот эти серебряные – для мусульман. С множеством черных как бы звезд – для иудеев. Вот эти – для православных.

– А что это на них висюльки, как маленькие свастики…

– Заметили… Но именно эта форма наилучшим способом усиливает православные молитвы. Берите! Я вам уступлю, если оптом возьмете. Мужчины носят как браслеты, женщины – как бусы. Есть в виде диадемок. Эти исполнены в золоте. Вот эти – для «просительных» молитв. А эти, побольше, – для молитв благодарственных. Но их никто не берет. Покупайте! Усилители без обратной связи – за тысячу, а вот эти – разработка новая – за них прошу две. Видите на них три как бы камушка? Так вот: если «камушек» загорается зеленым огнем – значит, молитва дошла до адресата. А если зеленый огонек меняется на красный, то на вашу молитву есть положительная резолюция и желание ваше будет вскоре непременно исполнено. Один усилитель на три желания. Ваши взяли все.

– Кто это – «ваши»?

– Родственники ваших больных.

Я брать оптом, равно как и в розницу, отказался – и гений ушел.

IV

Через два дня у входа в реанимацию ко мне на шею вдруг бросилась мать этого самого мальчишки:

– Доктор! Милый, дорогой мой человек!

И натурально рыдает. Халат на груди вмиг промок. «Во как! – удивился я. – Вчера был „убийца“ и „блядин сын“, а сегодня – такие нежности!»

Тут реаниматолог поясняет:

– Мальчишка-то в сознание пришел! В одну минуту вдруг сам задышал! Сейчас он в полном сознании и адекватен. Как и не было ничего!

Ну что ж, думаю. День хорошо начинается. И женщина вполне еще ничего – мягонькая. Только все женские запахи из нее высквозило в больничных коридорах. Пахнет от нее как от мягкого больничного инвентаря. И тут вижу на склоненной ко мне на грудь голове диадему, как две капли воды похожую на те, что продавал гений, а на ней – три огонька. Один красный, два зеленых. Так! Красный – это ответ на ее молитву о сыне. Сын пришел в сознание. А о чем две ее еще не «отоваренные» молитвы? Мамой клянусь, что мы, врачи, в этих молитвах упомянуты! Худо нам станет, когда зеленые огоньки станут красными! Придётся покупать у гения еще один усилитель молитв и дарить его мамке. Пусть отмаливает нам прощение!

Anamnesis vitae

На похоронах мужа вдова ударилась ногой о край гроба. Через день вся нога резко отекла, покраснела. При надавливании на отечную ногу ощущался «хруст» – развилась газовая гангрена. Лечение больной было безуспешным, и на девятый день после смерти мужа она умерла.

Встреча с прошлым без надежды на будущее

Случайно встретил ушедшую лет десять назад на пенсию женщину-хирурга. Что там «женщина» – бабка! В каких-то длинных одеждах. Многослойно замотана в шали и платки. Сверху всего этого – круглая мужская шляпа с широкими полями. Круглые чёрные очки, как у кота Базилио.

А голос остался прежний: громкий и трубный:

– Что, все за идею пашешь?

– Так…

– Ну и дурак! Сюда смотри! Ты помнишь, как я работала? Сутками из больницы не выходила. Операции, кровища, говно… А теперь никому на хер не нужна! Сунули пенсию и забыли.

– А где вы сейчас?

– Где-где! В деревне живу. Там у меня мама. Ей девяносто восемь лет. Крыша, конечно, съехала, но тихая, безобидная. А че! Я маму с утра помою, накормлю – и на лыжи! Красота кругом сейчас: лес, снег чистый, людей – никого. Слушай: никогда так не жила! Хозяйства я не веду – всё покупаю. Да и что нам надо?! Хлеб, молоко, картошка. Иногда – водочки выпью и так хорошо: печь трещит, мама посапывает, за окнами солнце и снег…

– Местные с медицинскими вопросами не пристают?

– Так я им сразу сказала: «Кто вспомнит, что я врачом была, – убью!» Я бабкам арабские танцы показываю и танец живота. Бабки – писают в штаны от этих танцев и уважают! Меня Людочка-внучка научила. Она же этими танцами в Москве большие деньги зарабатывает. Ещё она регентом служит в церкви Ильи-пророка в Черкизово, ласточка моя! Поют они там – слеза пробивает…

– По городу и друзьям не скучаете?

– По дурдому этому? А друзья… Так что – друзья? Ты меня часто вспоминал? То-то! А ведь рос у меня на глазах, дружили мы с тобой. Нет. Никто никому не нужен. Главное, самому себе быть нужным. И маме. Ты все пешком бегаешь?

– Да нет: вон моя стоит…

– Так подвези до автостанции. Давай-давай… На работу опоздаешь, так и хрен с ней. Долго ждут – долгожданней будешь! Вот этот мешок – в багажник. Там хлеб на всю деревню. Поехали!

Anamnesis vitae

Однажды привезли избитого мужчину в алкогольном опьянении. Когда его раздели для осмотра, все ахнули: мужчина был похож на Арлекина! Правая половина туловища была обычного цвета, а левая, от шеи и до пятки, багрово-синяя.

Мужчина этот пришел домой пьяным и уснул на полу, на правом боку. Разозлившаяся жена, в течение нескольких часов, методично била его скалкой и превратила левую половину мужа в сплошной синяк. Каждый из полученных ушибов сам по себе не был опасен, но вся излившаяся под кожу и мышцы изменённая кровь стала всасываться, отравляя избитого и повреждая почки. Еле мы его выходили.

Донор по совместительству

Раньше основной врачебный документ – историю болезни – называли «скорбный лист». Читать да и писать на этих желтоватых, как бы пропитанных мочой листах – в самом деле – скорбный труд. Труд, который часто пропадает зря, начинаясь с жалоб и кончаясь сомнительным выздоровлением или несомненной смертью.

Есть определенная схема врачебных записей в этой истории. Все начинается с жалоб. Раньше врачей за то и любили, что им можно и нужно было жаловаться. Вы вспоминали, что, в самом деле, сушит во рту, что сильнее болит утром, что на работе нелады и соседи сволочи. Все это записывалось, да вот беда – часто таким почерком, что прочитать невозможно.

Записи одного хирурга могла расшифровать только медсестра, прошедшая с ним войну. Читала она, положив историю вверх ногами, и справа налево: всю войну она дублировала записи хирурга в карточках раненых, сидя напротив него. Так и привыкла к его каракулям в перевернутом виде.

Теперь не спрашивают и не слушают. Раздав распечатки «опросников», попросят подчеркнуть где «да», где «нет». А потом – скажет врач – я все обработаю, и мы поговорим.

Но не поговорит и не переспросит. Как ЛЕГО сложит ваши боли и страхи с бланками анализов, рентгена, компьютерной томографией и скажет: «Ну что, больной, будем оперироваться? Завтра».

Ну вот и операция. Хирургия. Любая победа хирургии – крах терапии. Операция – это такой метод лечения, который может убить. Удачная операция – это просто неудавшаяся попытка убийства больного группой лиц по предварительному сговору с применением холодного оружия и сильнодействующих психотропных ядов.

Труд хирурга – неблагодарен. Как ни объясняй больному и его родственникам сложность операции – не поймут. Можно удалить убивающую больного опухоль – напишут жалобу на холодный больничный суп. Удалишь бородавку: в газету благодарность тиснут, коньяк в руки сунут! Уж очень мешала бородавка в носу ковырять. А про опухоль больной обычно и не знает. Или не хочет знать.

Удаляли мы большую опухоль головного мозга. Началось все очень прилично. И вдруг, после легкого движения инструмента, – хлынула кровь. Бьет как из крана, шипит, заливает всё: рану, инструменты. В человеке от пяти до семи литров крови, и при таком темпе кровопотере вся она может вытечь из больного за десять – пятнадцать минут. Она и вытекла. Кровь больного и кровь чужая, которую лили в три вены анестезиологи. Давление у больного не определяется, сердце – еле-еле. А раз давления нет, то перестало кровить. Сразу увидели разрыв венозного коллектора. Быстро залатали мы эту дырку. Переливаем, что в этих случаях нужно. Давление появилось, но низкое и нестабильное. Нужна кровь, а ее на станции переливания уже нет: вся на этого больного и ушла.

Оперировал Иван – общеизвестный хам и крикун. Больные его боятся и не любят. Иван орет анестезиологу: «Кровь возьмете у меня!» А это против всех правил и приказов. Против не против, а только уложили хирурга на каталку рядом с операционным столом и шприцами, перелили его кровь больному. Группа и резус совпадали, да и пробы на совместимость, конечно, провели.

Давление у больного стабилизировалось. Иван снова помыл руки, переоделся в стерильный халат и закончил операцию. Завершилось все благополучно: больной поправился – опухоль оказалась доброкачественной. Хирургу объявили выговор и на очередной квалификационной комиссии высшую категорию не подтвердили – опустили на первую. По больнице пошла ходить шутка, что несовпадение группы и Rh-фактора крови больного с показателями крови Ивана – абсолютное противопоказание к операции.

Я согласен с тем, что хороших врачей мало. Их не больше, чем хороших специалистов в любой другой профессии. Только не все профессии требуют такой большой крови. Попробуйте предъявить к своим близким те требования, которые предъявляются обычно к медикам. Вас постигнет глубокое разочарование – мало кто из них терпелив, добр и честен в той степени, в какой бы нам хотелось.

Anamnesis vitae

Солнечным днем вдруг высоко в листве деревьев – треск и шелест листьев, и на тротуар шлепнулся белый кулек. Прохожие глянули – завернутый в пеленки мертвый младенец. Пока «ох!» и «ах!» – снова треск и второй кулек. Подбежали – другой ребенок. Синий, из носа и рта кровь, не дышит. «Скорая» и милиция прилетели, высчитали, из каких окон выпали младенцы, нашли квартиру на восьмом этаже. На звонок двери открыла спокойная женщина. Спросили, есть ли у нее дети. Женщина ответила, что детей у нее трое: мальчик четырех лет и двойняшки – девочки: родились десять дней назад, три дня как выписались из роддома, сейчас спят. Бросились в спальню – кроватка пустая.

Четырехлетний мальчишка выбросил сестренок в открытое окно: кто-то из родственников в шутку сказал счастливой маме: «Ну зачем они тебе, сразу двое?! Нищету разводишь». В ответ женщина рассмеялась: «Конечно, не нужны! Мне и Леньки хватает» – и прижала к себе сына. Ленька понял всё по-своему.

Хирург из Освенцима

Во всех отделениях больницы еженедельно проводится «общий обход»: врачи во главе с заведующим осматривают больных, планируют лечение и обследование каждого. Сейчас это делается быстро, и обход напоминает веселую рысь на ипподроме. Но не у нас. В разных больницах обход называли по-разному. Часто – «показать больным заведующего». У нас – «водить слона», потому что протекает этот обход медленно и обстоятельно.

Наш «слон» – хирург ДЕД. На одном из таких обходов он осматривал женщину, которой на следующий день предстояла операция по удалению части щитовидной железы. ДЕД и раньше видел эту больную, но только сейчас заметил на предплечье у нее татуировку – восьмизначный номер.

«Аушвиц?» – спросил ДЕД. Больная утвердительно кивнула и сказала: «С 41-го и почти до конца». «Освобождали наши?» – помолчав, спросил ДЕД. «Нет, американцы». – «Понятно. И меня американцы».

ДЕД у нас сутулый, а тут его как-то совсем скрючило, лицо заострилось, посерело. Торопливо закончил он обход и ушел в свой кабинет, поручив разбор полетов старшему ординатору. До конца рабочего дня мы нашего вездесущего заведующего так и не видели.

В этот день я дежурил. Все разошлись, и я остался один в ординаторской. Сидел, дописывал истории болезни. ДЕД зашел в ординаторскую очень тихо. Присел в уголке дивана, нахохлился, покряхтел и вдруг стал рассказывать. Ни до, ни после я не слышал, чтобы он говорил так много и так взволнованно.

Оказалось, что ДЕД почти всю войну, попав в плен, провел в разных фашистских лагерях смерти. Я узнал, что «Аушвиц» – это «Освенцим», и что долгое время ДЕД находился в этом концлагере. Никогда и нигде я не читал и не слышал того, что рассказал ДЕД.

Он и в лагерях оставался врачом: немцы выделяли бараки для больных, давали лекарства, еду. Лечили, кормили, говорил ДЕД, и вдруг в один день могли забрать всех больных – и в газовую камеру. Логики немцев ДЕД понять не смог. В одном конце барака умирали с голода, а в другом ели вволю яйца, консервы, сало: в лагере можно было достать всё: были бы деньги или драгоценности. «Играем мы в волейбол (!), – продолжал ДЕД, – а рядом с нашей площадкой двигается очередь из измученных людей. В газовую камеру. И мы, и они знаем, куда их гонят, а они болеют за нашу игру, подсказывают. Солнце светит, трава зеленная, мы мяч гоняем, а их ведут травить газом. Мирная такая, повседневная жизнь».

ДЕД говорил быстро, волнуясь, и картины мне рисовалась бредовые. Он совершенно очевидно стыдился того, что остался жив. «Вот вы, молодые, возмущаетесь, что бумаг много писать приходится, бюрократия говорите. А меня немецкая бюрократия от смерти спасла. Перегоняли нас из одного лагеря в другой. Идем колонной. Долго идем – охрана устала, злятся. Совсем стемнело, когда нас пригнали к новому лагерю. Ворота не открывают. Мы измучились, зайти в лагерь не терпится: знаем, что на новом месте немцы обязательно устроят помывку горячей водой, накормят – порядок такой они свято блюли. Немецкий я так и не выучил – не лез он в меня, только слышу, наша охрана орет „коммунисты“, „партизаны“, а им лагерная охрана в ответ: „папир“, и опять и не один раз слышу: „папир“ да „папир“ – „бумага“ по-немецки. Так нам ворота и не открыли.

Наша охрана заматерилась по-русски, завернула колонну и погнали нас дальше. Прошли мы еще километра четыре и попали в другой лагерь – там нас приняли. А позднее мне товарищ объяснил, что в первый раз немцы, чтобы не идти эти четыре километра, привели нас в ликвидационный лагерь. На уничтожение. Но служаки этого лагеря ночью возиться с нами не захотели: „Нет у вас бумаги-приказа на этих пленных. Не знаем мы, что с ними делать: то ли газ применить, то ли расстрелять“. Спасла нас немецкая бюрократия.

Вообще, за эти три года убить могли в любой день. Пронесло как-то… Досадно, что освободили нас американцы. Поэтому еще два года потом провел в наших, советских лагерях. У немцев – это понятно, а у своих сидеть очень обидно было. Потом разобрались – отпустили. Только в Москве жилье мое пропало, на работу не брали. Предложили поехать сюда, на Север, – организовывать хирургическую службу. Жилья и здесь не дали – жил в туалете для медперсонала. Этот туалет и сейчас есть в отделении грудной хирургии. Помыли сортир с хлоркой. Накрыли унитаз деревянной коробкой. Вместо кровати – смотровую кушетку поставили. Я такому жилью рад был до невозможности».

На следующий день ДЕД оперировал эту больную. Зря он делал это сам – очень уж старался. Известно: лучшее – враг хорошего. Вот и неладно получилось с этой больной: она до операции усердно лечилась – таблетки, уколы. В таких случаях ткани опухоли делаются хрупкими, сильно кровят – хирургу трудно ориентироваться в ране. Так или иначе, но оказалась поврежденной веточка нерва, отвечающего за голосовую связку – после операции у больной пропал голос.

Если бы это было возможно – ДЕД поседел бы еще больше. Он совсем бестелесным стал и серым как моль. Думаю, что, будь он помоложе и других правил – запил бы по-черному. А больная удивительно спокойно отнеслась к случившемуся. На прощание написала в книгу отзывов благодарность и просипела деду: «Все что нужно, я уже сказала».

После операции, облучения и химиотерапии она жила еще долго и считала себя здоровой. Наш заведующий жил гораздо меньше.