Текст книги "Фантасмагории о Гоголе и Лермонтове"

«Хорошо Гоголю! – Грановский остановился на середине Каменного моста возле перил. – И мне бы за ним вослед! Опять тоска мучает! Разрешить бы разом все свои проблемы. Заманчивое, дьявольское, метафизическое во мне сидит. Вон, дьявол искушает: прыгни вниз с моста! О жене своей доброй, о детишках позабудь! Тебя не будет – и всё кончено! Манит… манит нечистый!»

Грановский склонился с моста. По льду кто-то протоптал тропу, но снежная позёмка перекрывала её, и только где-то вдали тропа вновь выныривала из-под снега. Грановский усмехнулся: «Вот и жизнь моя так же: то закроется снегом, то вынырнет к солнцу. У других людей ровно течёт, а у меня как эта тропа. А что в конце, за горизонтом», – Грановский прищурился от солнца, глянул на ту сторону Москвы-реки и… увидел гроб с Гоголем.

«Ну да! – мрачно согласился он. – У всех один конец, который можно и… ускорить». Грановский всё ниже и ниже свешивался с перил. Апатия и безразличие к жизни настолько овладели им, что уже перешли черту, называемую здравым смыслом, и, казалось, забыто всё: не только обязательства перед близкими, но и те жизненные невзгоды, которые, собственно, и толкали на самоубийство, – они тоже позабылись, и влёк в бездну уже азарт неизвестности, пропасть расширялась… снег внизу насыщался красками и чернел, ещё мгновение и…

– Тимофей Николаевич! Голубчик! Что с тобой! – Василий Петрович Боткин схватил Грановского за рукав. Бледное лицо профессора и отрешённый взгляд поразили его.

– А… а… это ты, Василий, – наконец очнулся Грановский. И сразу же ему стало мучительно стыдно за минутную свою слабость. – А я… вон тропу разглядываю… Видишь?

Боткин всё понял. Он бережно обнял Грановского за плечи.

– Тимофей Николаевич, ты о глупостях-то не помышляй! Расскажи-ка лучше, как старому другу: что случилось?

Грановский словно ждал этого. Он всё рассказал: и про долг, и про шулеров московских, и про состояние своё, безысходность. Боткин слушал внимательно, не перебивал.

– Да-а, Тимофей Николаевич! – наконец произнёс он после рассказа Грановского. – Я вот что скажу: это на тебя так похороны воздействуют… мрачные мысли наводят. Покойничек-то, поговаривают, с чертями знался… Вот его дух в прелесть тебя и вводит. Не бывает, дорогой, безысходных положений, есть только временные трудности. Время пройдёт, и невзгоды вместе с ними. Оплачу я твой долг!

– Вася, сколько можно у тебя одалживать. Ты – добрая душа! Но у тебя малолетние братья на попечении.

– Ах, оставь, всем хватит! И давай так, по-христиански, без всяких условий, чтобы никто не знал… между нами. И волен ты дальше жизнью распоряжаться как вздумается.

– Тебя, Василий, ангел ко мне послал! Ей-Богу! – перекрестился Грановский.

– И вот, без восхвалений. Жене твоей, Елизавете Богдановне, мой нижайший поклон! – прервал разговор Боткин.

По мосту ехала чья-то повозка. Боткин по-купечески властно остановил её, усадил Грановского, а сам сел рядом с возницей, и отправились они догонять процессию.

Сено вперемешку со снегом обдало неповторимой смесью запаха зимы и лета. Грановский вздохнул полной грудью, и жизнь ему представилась не такою уж мрачной.

Четвёртая верста

Пётр Яковлевич Чаадаев одиноко брёл вдоль Москвы-реки. Он не любил скопления народа и поэтому решил подойти к Свято-Данилову монастырю со стороны Пятницкой. Набережная была пустынна. Да и какая это была набережная! Всего лишь жалкая тропка, тянущаяся от одного дома к другому. Всюду валялись доски, тряпки и прочий мусор. Москва – не Петербург, в ней, как в любом российском городе, всё рядом: величие Кремля и убогость замоскворецких домишек. Но невзрачный пейзаж не отвлекал Чаадаева от дум.

«Что было бы, если бы Гоголь не умер, а выжил после своей странной болезни, да ещё после сожжения второго тома “Мёртвых душ”? Гм-м… Его непременно объявили бы сумасшедшим! В России принято всё непонятное и неординарное причислять к умопомрачению». Чаадаев вспомнил Пушкина, дружбой с которым он по прошествии лет всё больше и больше гордился.

 
Не дай мне Бог сойти с ума.
Нет, лучше посох и сума…
 

«А если ты не сумасшедший, а только объявлен таковым! И кем! Самим государем! И должен жить с этим ярлыком, и вынужден постоянно доказывать обратное. Нет, никто не поймёт моих мучений! Что может быть ужаснее, чем слыть светским юродивым… и что бы ты ни говорил и ни думал, всюду натыкаться на снисходительные взгляды и улыбки. Бр-р! Уж лучше смерть! Хорошо, что Гоголь умер! Прости, Господи, мои грешные мысли!»

Чаадаев остановился и перекрестился на купола ближайшего храма.

Чаадаев хотя и призывал Россию к объединению верою с Европой, в душе трепетал перед православными российскими храмами. Приземистые, по-бабьи пузатенькие, церквушки вызывали в нём умиление и восторг, и он осознавал, что это выше его, что это идёт не от холодного разума, а от его русской души, и ничего он поделать с собой не мог, да и не было в этом необходимости.

В одном из переулков Чаадаев увидел экипаж. Рысью промчались кони, распугивая прохожих. Невольно вспомнилась гоголевская тройка: «Эх, Русь, куда несёшься ты?» А может, ошибся Гоголь, и несётся тройка-Русь не в величии своём? А чтобы со временем преподать какой-нибудь великий урок миру… страшный урок… и оттого шарахаются от неё остальные народы? Кто знает? Не хотят вместе с ней участвовать в этом.

Чаадаев ещё раз перекрестился.

– Избави нас, Господи, от напасти!

Возле Чаадаева остановилась баба, шедшая по воду на реку.

– Эй, барин… господин! – поправилась она на городской манер. – Вы, случаем, не заплутали?

– Нет, – ответил Чаадаев розовощёкой бабёнке. – Я в Свято-Данилов монастырь иду!

– A-а… тады поторапливайтесь! Обедня скоро начнётся! – Баба подхватила вёдра.

– А ты водицы набрать? – спросил Чаадаев.

– Ага! – ответила баба, довольная, что господин её не обругал, как это бывало у них в деревне, а даже изволил поговорить с ней.

– И что ты недавно в Москве? В прислугах?

– Ага! – подтвердила баба, расплываясь в улыбке.

– И хороший у тебя хозяин?

– Хороший! Не дерётся!

– Вот и славно! – похвалил Чаадаев. – Когда хозяин хороший – и прислуга, смотрю, здоровьем пышет!

– Не жалуюсь! – засмеялась бабёнка.

– Оно и видно… И ничего тебя не беспокоит?

– Не-а!

– И мысли никакие не мучают?

– Чево?

– Это я так. Ступай! – ответил Чаадаев.

Баба послушно отправилась дальше.

«Святая простота! – подумал Чаадаев. – Но как она близка к Богу! И как её мигом может испортить плохой хозяин. Нет, нашему народу нужен хороший руководитель, чтобы всё решал, заботился… обо всех… тогда и нация наша будет такая же здоровая, крепкая, как эта деревенская, не испорченная ещё городом баба!» – глубокомысленно заключил философ, по обычаю своему из простой встречи сделав далеко идущие выводы.

«Да-да! – повторял Чаадаев. – Россия – она такая же наивная, как эта бабёнка! Ей нужен хороший ум, ей нужны свои мыслители, которые возбуждали бы разумение нации и заставляли её двигаться вперёд!» Чаадаев увлёкся своими рассуждениями. «Гоголь был подобным мыслителем… жаль его, умер, не понятый своим народом…»

А бабёнка, которую оставил философ, долго смотрела ему вслед, и ей было жаль этого чудаковатого барина, она даже почему-то по-бабьи всхлипнула несколько раз, а потом всё же взялась за вёдра и отправилась по воду.

«А ведь баба-то с пустыми вёдрами – плохая примета! – вдруг вспомнил Чаадаев. И почему-то засмеялся: – А ну их всех к лешему!» – и ускорил шаг.

Вновь перед ним промелькнула мчавшаяся по Замоскворечью тройка!

В тройке сидели Островский с Косицкой.

– Господи, хорошо-то как! – Быстрая езда захватывала женщину, и она плотнее и плотнее прижималась к своему спутнику, крепышу Островскому. Сани подпрыгивали на ухабах, грозя перевернуться, но возница ловко управлял, коней не придерживая, и сам увлёкся гонкой.

– Эй, поберегись! – кричал он.

– Давай, гони! – подзадоривал Островский и на каждом ухабе ещё крепче прижимал Косицкую.

Но вот сани выехали на широкую улицу, возница натянул вожжи.

– Куда едем, барин?

– На Пятницкую езжай! – ответил Островский. Кони замедлили шаг.

– Отчего люди не летают? – вдруг мечтательно произнесла Косицкая.

Островский не сразу заметил перемену настроения своей спутницы.

– Я говорю: отчего люди не летают? – повторила Косицкая. – Я бы сейчас взяла и полетела! Куда угодно, лишь бы было чувство полёта… хоть с обрыва в реку! Знаете, Александр Николаевич, я люблю Волгу! Там у нас, под Нижним, такие высокие берега! Я сколько раз представляла себя птицею. Разбегусь и замру на краю, боязно, обрыв внизу. Мне сказывали, одна замужняя женщина бросилась эдак с обрыва… и насмерть! От несчастной любви. Ой, простите! Видимо, похороны мрачные мысли навеяли.

– Отчего же! – откликнулся Островский. – Вы так проникновенно рассказывали, Любовь Павловна… Готовый образ для пьесы, скажу вам!

– Ну вот, – разочарованно произнесла Косицкая. – Что вы за народ, мужчины! Вам о чувствах, а вы только свой деловой интерес блюдёте. А я всё ту женщину представляла, себя на её месте. Смогла бы вот так полюбить, чтобы… в пропасть?

– Да! Да! Вы правы! Вот это любовь! – Островский с силой прижал к себе Косицкую. Та не стала уклоняться от поцелуя.

– Уф! – выдохнул Островский. – Однако вы ароматная женщина! – и тут же вернулся к прежнему. – Но пьесу я непременно напишу! Для вас! Вы будете в ней играть главную роль, клянусь! Я сделаю из вас великую актрису!

– Ах, оставьте! – смутилась Косицкая.

– Я даже представляю финальную сцену, ваш монолог…

– Островского, как это не раз с ним бывало, заносило всё больше и больше. – И как вы замечательно сказали: отчего люди не летают! Прямо гоголевская фразочка! Он любил такие обороты!

Вспомнив покойного, Островский притих и перекрестился. И Косицкая, которая слушала его с закрытыми глазами и представляла себя на сцене: как она стоит на краю обрыва с распростёртыми руками, готовая взлететь, и зал замер в ожидании… – также очнулась, открыла глаза. Оба почувствовали неловкость от своих фантазий. Но это было лишь секундное замешательство. Островский первый пришёл в себя и вновь обнял молодую женщину.

– Ах, Александр Николаевич! Потише! Поспокойнее! – останавливала Косицкая ласки Островского. – И куда мы едем? Я хотела просто вас подвезти!

– У меня здесь… неподалёку… приятель живёт… едемте туда… мне откроют… – шептал Островский, – ни о чём не беспокойтесь!

– Александр Николаевич! Мы оба безумны! – слабо сопротивлялась Косицкая. – Ну хорошо! Пусть будет по-вашему! – наконец и вовсе уступила она. – Побудем на миг вольными птицами! Едемте!

– Нет, летим! Летим! – воскликнул Островский, радуясь жизни и счастливым минутам.

За Каменным мостом процессия остановилась. Студенты возложили гроб на повозку и принялись растирать от мороза щёки, притоптывать ногами. Февральское солнце набирало высоту, разгорался день над Москвою.

Подъехали Грановский с Боткиным.

– Отдыхаем? – спросил профессор студентов и обратился к своему спутнику: – Ты, Василий Петрович, распорядился бы чаю подать молодым людям!

Боткин послал в ближайший трактир.

И вскоре студенты, обжигаясь, пили горячий чай и со свойственной молодости забывчивостью смеялись и шутили и дерзко поглядывали на гроб с мёртвым телом, в то время как их юные тела наливались приятною живительною силой.

Народ потихоньку подтягивался. Люди останавливались, переговаривались, ожидая продолжения шествия, а кто-то не выдерживал, шел вперёд.

Гоголь обиделся оттого, что интерес к нему утрачен, и, воспользовавшись паузой, воспарил над Москвой.

– Отчего люди не летают? – проворчал он, поднимаясь всё выше и выше. – Да оттого, что это удел душ! Если не летать после смерти, то и сама смерть тогда теряет смысл!

Гоголь расправил чёрный сюртук, вытянулся и прикрыл собою половину Москвы.

«Ах, оказывается, какая это прелесть – свободно парить! – увлёкся он полётом. – Ах, какая прелесть – разглядывать город сверху!»

Сюртук Гоголя зацепился за колокольню Ивана Великого. Ветер раздул фалды и затемнил ими солнце. Тень пала на Замоскворечье.

Чаадаев заметил перемены на небе, остановился, поднял голову. Он так пристально разглядывал Ивана Великого, что Гоголю почудилось, что Чаадаев видит его. Гоголь даже махнул философу рукою сверху. И показалось ему, что и Чаадаев кивнул в ответ и вновь погрузился в свои невесёлые думы.

А Гоголю, наоборот, стало необычайно весело!

Вон промчались сани с Островским и Косицкой. Перед Гоголем мелькнули их радостные лица. А вон студенты пьют чай возле его гроба.

Разрумянившиеся от мороза, о чём-то говорят, смеются!

Гоголь окинул взглядом Москву, дивясь всё более и более.

Ах, какие маленькие домишки и удивительно ровные улицы! Это там, внизу, ухаб на ухабе, а отсюда, сверху, – ровные, как по линеечке! А московские церквушки! Какое их множество! И какие они аккуратненькие! А люди! Люди! Как чёрные букашки! Забавно! А поди мнят из себя – венец природы! А из космоса, даже такого ещё недалёкого, всего-навсего крохотные точки!

Гоголя умиляли московские виды, он с любопытством разглядывал город. А ветер теребил его одежду, словно приглашая за собой. Гоголь отцепил сюртук от колокольни.

– Лечу! – крикнул он ветру.

И в неповторимых виражах, поворотах, то поднимаясь, то опускаясь, закружился над Москвою.

– Хорошо-то как! Красотища-то какая! – упивался он полётом. – Как жаль, что люди не летают!

Вдруг внимание Гоголя привлекла взлетающая с земли тень: прозрачная, словно дым, с большой головой и маленьким туловищем, похожая на православную икону.

– Ты кто? – спросил Гоголь.

– Душа новопреставленной рабы Божьей Екатерины! – ответила та и стремительно взмыла вверх.

– Постой! – попытался задержать её Гоголь.

– Не могу! Сороковой день пошёл… возношусь я! – только и успела крикнуть душа Екатерины, как скрылась в облаках.

Гоголь было расстроился, но пригляделся и обнаружил, что далеко не одинок. На крыше одного из домов заметил он похожий дымок. Гоголь пронёсся над ним, сделал круг, затем ещё один.

– Ну, чево порхаешь, туды-растуды! Помер и веселишься! А я вон горюю!

Гоголь приблизился к крыше.

– Я говорю, не мешай скорбеть! – отшила его чужая душа и вновь погрузилась в созерцание, стелясь еле видимым дымком по кровле.

– Подумаешь! – обиделся Гоголь.

– Да вы не серчайте на него, господин Гоголь! – вдруг раздался рядом детский голосок.

Гоголь огляделся и увидел, как к сюртуку его прицепилась маленькая, похожая на мыльный шарик, душенька.

– А ты кто такая или такой?

– Я ещё и сам не знаю! Полетать захотелось! Может, я сплю и ты мой сон?

– А меня откуда знаешь?

– Учитель об вас рассказывал… сказки ваши малороссийские читал – вот вы мне и снитесь.

Детская душенька вцепилась в края сюртука Гоголя.

– Покатайте меня! Я люблю кататься! Давайте Москву сверху смотреть! Вон Кремль! Вон дома! Ой, как красиво! А из труб дым идёт, пироги пекут… моя матушка страсть как пироги любит!

– Постой, голубчик, постой! – забеспокоился Гоголь. – А где твой дом?

– Там, видите, белый с колоннами.

– Погоди, а кто же днём спит? – ещё больше встревожился Гоголь.

– Не знаю! Ну что ты такой скучный! Зачем расспрашиваешь? Давай полетаем!

– Я тебе полетаю! – Гоголь изловчился, схватил душеньку и поволок вниз, к земле.

– Ой, ой! – капризничала душенька. – Не хочу! Не буду!

– Рано тебе ещё улетать! – Гоголь приблизился к окну большого белого дома и подсадил душеньку к открытой форточке. – Ступай на место!

– Ладно! – согласилась душенька. – А ты мне в следующий раз приснишься?

– Да.

– Не обманешь?

– Не обману.

– Прощай!

– Прощай!

Душенька нырнула внутрь.

Гоголь заглянул в окно и увидел, как засуетились люди в комнате, забегали, а потом послышался радостный женский крик.

– Ожил наш Митенька, ожил!

Гоголь оттолкнулся и взмыл ввысь, довольно расправил грудь. «Молодец, спас дитя!» – похвалил он сам себя.

– Да не кружись ты над Москвою! Ещё кого ненароком зацепишь! – урезонила Гоголя скорбная душа. – Думаешь, спаситель? А может, наоборот, своими круговертями выхватил душу приболевшего ребёнка! Мир хрупок! Успокой дух-то! Эвон как всю Москву взбаламутил!

Гоголь подобрал полы сюртука и уже робко, осторожно, чтобы не задеть чего, подлетел к крыше.

– Скоро сорок дён будет, как я преставился, многое уже повидал: и вверх души взлетали без задержки, и напротив, по земле стелилися, покуда их в болота или щели земные не засосёт… всякое бывало, а вот такого мельтешения, как у тебя, не припоминаю. Видать, ты большой человек при жизни был? Из образованных. У них всё наособицу. Однако, осторожнее надо быть! – с укоризной добавила душа.

Гоголь и вовсе от подобных слов сник. Стыдно ему стало за то, что в мире этом незнакомом он никак прижиться не мог, чуть беды не натворил озорством своим да полётами.

Закручинился Гоголь, притих, голову опустил, нос свой острый в воротник уткнул, нахохлился, словно птица.

– Не огорчайся, – вновь заговорила скорбная душа. – Привыкнешь. Бывает такое: тело омертвеет, похоронят его, а дух, ежели он сильный, ещё долго живёт и бродит между мирами, бывает, годами бродит… я уже встречал таких там.

– Где?

– За пределами. А вот мой дух вдова моя Нюра держит. Убивается обо мне. А чего убивается, глупая, если мне хорошо и покойно! Богу надо помолиться да отпустить меня с миром. Грех обижаться-то: детишек и семью обеспечил. – Душа вздохнула. – Не замечал прежде, что Нюра так меня любила! Не замечал! Всё в делах, в торговле занимался. Мне бы с ней поласковее быть, а я… Эх!

Скорбная душа начала переливаться, фигурки различные причудливые строить из дымки, а то и вовсе рассыпаться на части и вновь собираться в целое, словно пыталась оторваться от родной крыши, да что-то не пускало её.

Гоголь дивился подобным превращениям, и подумалось ему: этого несчастного всего лишь жена удерживает. А сколько же его, Гоголя, людей поминать будет? И что же? Выходит, нескоро на вечный покой он отправится?

И грусть охватила Гоголя, и летать ему расхотелось, и он тихонько, бочком – юрк на место.

Студенты перекусили. И теперь с другим настроением, бодрые, энергичные взялись за гроб. В замоскворецких переулках скрылись виды на Кремль. Плотно стоящие купеческие дома вперемежку с многочисленными трактирами поджимали со всех сторон похоронную процессию, словно выстроились в почётном карауле, а то вдруг расступались Большою Полянкою или круто поворачивали совсем в другую сторону. Но не заплутал народ в замоскворецких переулках. В этот день все переулки и закоулки вели в Свято-Данилов монастырь.

Пятая верста

– Ну и что, что Гоголь! – лениво пробурчала кондуктор. – За проезд всё равно надо платить!

– И что вам жалко? – вступился за Гоголя его сосед. – Ему всего-то, может, одну версту ехать, а вы так грубо: «платить!»

Кондуктор зевнула и отстала.

Гоголь сидел на жёсткой скамье в диковинном самодвижущемся экипаже и с любопытством разглядывал всё вокруг. По матовому свету, льющемуся с потолка, по одежде людей, сделанной из неведомой ткани, да и по самому духу, царившему здесь, Гоголь догадался, что на сей раз он прибыл в будущее, и, похоже, весьма далёкое.

– А вы, Николай Васильевич, – обратился его заступник, – полы-то сюртука подобрали бы! Не ровён час, испачкаете! Снег с солью – адская смесь! Ничем не отстираете! А у вас вон подкладка-то атласная!

Гоголь опустил голову и увидел серо-бурую грязь.

– Почему соль? – спросил он.

– А как же! От гололёда посыпаем!

«Богато живут!» – подивился Гоголь и подобрал полы повыше.

– Так-то лучше! – заметил сосед.

Трамвай (а это был именно он), раскачиваясь и дребезжа стёклами, тронулся с места. Пассажиры дружно достали из сумок и авосек книжки.

– Что читают? – полюбопытствовал Гоголь.

– Как что? – удивился сосед. – Вас, Николай Васильевич!

И Гоголю стало приятно оттого, что его не забыли, что его помнили, и он, довольный, откинулся на спинку скамьи и как бы между прочим спросил:

– И какое тут у вас время?

– Наше!

– А город какой?

– Москва.

– Ах да! – смутился Гоголь и всё же задал ещё вопрос: – Ну и как у нас теперь, в России?

– Зима у нас, Николай Васильевич! Морозы нынче крепкие, трескучие! Лет пятьдесят, говорят, таких не было!

– А я не люблю холод! – заметил Гоголь.

– Кто его любит!

На сём разговор прервался.

Трамвай натужно взбирался в гору. Замёрзшие стёкла не позволяли Гоголю взглянуть за пределы, и ему ничего не оставалось делать, как наблюдать.

Кондуктор дремала возле дверей. Вагон разгонялся и раскачивался. Пассажиры увлечённо читали, иногда поднимали головы и блаженно улыбались. И никто не обращал на Гоголя внимания, словно его появление здесь было делом обычным.

– Привыкли, вот и не замечают, – пояснил всё тот же общительный пассажир. – Ваши портреты и памятники у нас всюду, примелькались, глаз-то не видит. Я бы вас тоже не приметил, да вы сюртук в грязи испачкали. Не люблю, когда вещи портятся.

И тут Гоголь увидел в центре вагона свой портрет. Тот самый, как и завещал, работы Ф. Моллера, гравированный Йордановым, но уж очень нарядный, какой-то разукрашенный, в дорогом обрамлении. Но Гоголю понравилось собственное изображение.

– Гм-м, а я неплохо выгляжу!

Вагон в очередной раз тряхнуло. Гоголь прекратил любоваться собственным портретом, бросил взгляд через плечо читающей женщины и тотчас узнал текст «Мёртвых душ». Её сосед тоже читал «Мёртвые души». И у других пассажиров в руках были «Мёртвые души»!

– Октябрьская площадь! – раздался громогласный голос над головой. Гоголь от неожиданности вздрогнул.

– Специальное устройство, – пояснил услужливый сосед. – Объявляют, чтобы люди знали, когда им выходить, что они приехали.

– Скажите, как умно! – похвалил Гоголь и добавил: – А моей остановки ещё не было.

Трамвай затормозил, двери с шумом распахнулись, и Гоголь увидел город: грязные сугробы, людей, стоящих на тротуаре, большие многоэтажные дома с обшарпанной штукатуркой. Но больше всего Гоголя поразили голые деревья с коротко опиленными сучками. Эко изуродовали природу! Сквозь открытые двери до Гоголя донёсся гул большого города, и ему стало ужасно любопытно: а что там, за домами? Гоголь попытался отклониться в сторону, но входящие и выходящие пассажиры закрывали обзор. Да и двери вдруг с таким же шумом захлопнулись, и трамвай тронулся дальше. Пассажиры оплачивали проезд, проходили в салон, усаживались поудобнее и дружно доставали уже знакомые томики «Мёртвых душ». И вскоре весь вагон мирно блаженствовал, читая бессмертную поэму.

Раздосадованный Гоголь тяжело вздохнул.

– Да вы не печальтесь, Николай Васильевич! Невзрачный городской пейзаж. Ничего интересного, – продолжил разговор сосед Гоголя. – Эх, если бы увидели центр столицы! Витрины, зеркала, реклама на Тверской! Гостиницы, рестораны, театры!

– Кстати, а что идёт на театре? – поинтересовался Гоголь.

– Ну, что там может идти? – удивился сосед. – Разумеется, ваш «Ревизор»! Да у нас во всех столичных театрах ставят «Ревизора»! Драма – «Ревизор», опера – «Ревизор», балет – «Ревизор»! Конечно, изменённые до неузнаваемости, но вы не обижайтесь… к чужой славе, сами понимаете, многие хотят пристроиться. Но неплохие постановки, я вам скажу!

Гоголю польстило, что его «Ревизора» играют в Первопрестольной.

– Скажите, а другие спектакли бывают? – из вежливости поинтересовался он.

– Бывают… – ответил сосед. – Этот месяц «Ревизор» идёт, следующий месяц будет «Женитьба», а потом – «Игроки».

– Я имел в виду других авторов, – в приятном смущении поправился Гоголь. – Помню, в бытность мою был драматург Островский. Даровит!

– Нет, других авторов у нас не ставят. Никто не достиг такого уровня мастерства, такой глубины образов, как вы, Николай Васильевич! – последнюю фразу любезный сосед произнёс нарочито громко.

Пассажиры оторвались от чтения и согласно закивали головами, а затем вновь уткнулись в книги.

Гоголю стало и вовсе приятно, и не замечал он грубой лести, и крайне удивился, когда услышал шёпот:

– А вообще-то мне не всё нравится в вашем творчестве!

Гоголь поразился произошедшей перемене. Сосед его, бледный и испуганный, вскочил с места.

– Не всё! – дерзко бросил он напоследок и устремился к выходу.

Гоголь пожал плечами, но его задело такое высказывание.

– Шаболовка! – объявил металлический голос.

Трамвай распахнул двери, и увидел Гоголь иной мир, и забыл обо всём.

Прямо перед трамваем возвышалась ажурная металлическая конструкция, похожая на северную красавицу ель. Верхушкой своей уходила она в небо. И вся была настолько естественна здесь, что, казалось, выросла среди домов сама по себе, без участия рук человеческих.

Гоголь поневоле залюбовался изящной Шуховской башней.

Но людской шум отвлёк его внимание. На мини-рынке возле трамвайной остановки шла бойкая торговля. Среди сугробов на ящиках лежали заморские фрукты. Гроздья бананов, ананасы, кокосы – всё было покрыто снегом. И в этом неестественном сочетании снега и южных плодов чудилось нечто бесшабашное, российское!

– Эх, сюда бы ещё пару гарбузов с Украины – весёленький бы получился натюрморт! – пришёл Гоголь в восторг от увиденной картины.

И уж совсем насмешила его бабёнка, что рассыпала на снегу яркие мандарины и теперь ползала, собирала их, а они не слушались замёрзших пальцев, выскальзывали и отлетали в сторону, словно стайка снегирей, которую баба безуспешно пыталась поймать руками.

К сожалению, двери закрылись, однако в последний момент в трамвай успел вскочить паренёк-офеня с сумками наперевес.

– Эй, граждане любезные! Покупайте книги, журналы, газеты! – начал выкрикивать он. – Сенсация недели: доблестные органы разоблачили тайный съезд «пушкинистов»! Россия подарила Украине памятник Гоголю, но Киев от подарка отказался!

Пассажиры охотно брали газеты.

– Не желаете ли, барин, книг приобрести? – спросил офеня Гоголя и принялся расхваливать товар: – Есть потрясающий триллер: Тарас Бульба убивает собственного сына! А вот мистика и ужасы: «Пропавшая грамота», «Вий»! Вы только посмотрите: какое издание! Какой супер! Какая бумага!

Гоголь взял книгу. На ней была нарисована обнажённая красавица в луже крови и с кинжалом в груди. Гоголь открыл и начал листать страницы. Текста и вообще каких-либо букв в книге не было, а вся она состояла из картинок, не менее жутких, чем на обложке. И лишь на титуле стояло имя автора – Н. Гоголь.

– Комиксы! Упрощённый вариант для народа! – заметив изумление Гоголя, пояснил офеня.

– А что, у нас по-прежнему все малограмотные? – переключился Гоголь с собственной персоны на дела общероссийские.

– Да что вы! Неграмотность давно ликвидировали! – в тон ему ответил паренёк. – Все образованные стали, да вот читать больше не желают. Ленятся. И, скажу вам, от лени своей вмиг с высот литературы до такой наскальной живописи опустились! Да… нравы! Половину Москвы обегаешь, пока душу найдёшь. Захиреет мой бизнес. – Офеня вздохнул, принялся копаться в сумке. – Вот, барин, специально для вас: бестселлер всех времён и народов – третий том «Мёртвых душ»!

– Постой! – возмутился Гоголь. – Какой третий том, если я второй сжёг?!

– Ой! – наконец узнал Гоголя офеня. – То-то я смотрю – знакомый портрет! Живой классик! Николай Васильевич, да с вас автограф!

– Что?

– Томик подпишите, пожалуйста! – заклянчил паренёк. – Вам это ничего не стоит, а я потом продам! Такой бизнес сделаю!

– В наше время подписывали на память, а не на продажу! – назидательно заметил Гоголь. – И к тому же то, что вы мне подсовываете, – не моё вовсе, никакого отношения ко мне не имеет, – сказал Гоголь, разглядывая диковинные рисунки.

– И что вам – жалко? – продолжал клянчить паренёк-офеня.

– Да! – оживилась вдруг старушка, сидевшая рядом. – Забавные карикатуры! Подписывайте, Николай Васильевич! Всё одно, как говорится: хуже не будет. А то не отстанет. Они, молодые, хваткие, особенно когда дело денег касается!

Гоголь подписал книгу. Довольный офеня схватил её и исчез, даже спасибо не сказал.

– Эх, Николай Васильевич, Николай Васильевич! – с упрёком продолжила старушка. – Вот вы – писатель-сатирик и так потрясли Россию своими творениями! Перевернули её, можно сказать. Благодаря вам до сих пор не живём, а смеёмся. И всё сквозь слёзы! Прямо не страна, а сплошной анекдот! Помню, большевики к власти пришли. Мы, на ваших произведениях воспитанные, отнеслись к этому явлению снисходительно, с юмором: ах, это несерьёзно, ах, это ненадолго, потому что этого не может быть никогда! Ага! Просмеялись! Особенно весело по тюрьмам и лагерям было! – Старушка вдруг сама захихикала. – Ну, ладно, ошиблись, так ведь ничему и не научились! Чуть начнут нас смешить, мы и рады! Снова юмористы власть захватили, объявили перестройку, и такая потеха началась, куда уж вам с вашими романами! Пока одни смеялись, сатиры на прежнюю жизнь писали да красноречие своё на митингах оттачивали, другие потихоньку пол-России растащили. И тоже с юморком. Дескать, вы нас не тревожьте, потому что мы хорошие. И всё! – Старушка засмеялась. – Юмористы! Ну а простому люду опять один ваш «смех сквозь слёзы» достался.

Старушка достала платок и промокнула им мокрые глаза. Гоголь, хотя и не понимал и половины из её речей, почувствовал себя неуютно.

– А всё потому, Николай Васильевич, – продолжила старушка, – что герои ваши до сих пор всем на Руси заправляют. И до чего живучи оказались! В одном месте их вытравят, глядишь – в другом народятся. И всё то рыжий Басаврюк, то чернобровый Сквозник-Дмухановский. – Старушка зашмыгала носом. – Вы бы их ужо приструнили, Николай Васильевич! Ведь никто, кроме вас, не уничтожит гоголевских персонажей… вашим гением рождены!

– Так я же и описал их, чтобы ни у кого в России даже одной ничтожной части Чичикова и им подобных не осталось! – процитировал себя Гоголь.

– Благие намерения! – ответила старушка. – Выпустили бесов гулять по России! Аккуратнее надо было со словом!

Старушка достала том «Мёртвых душ» и замерла, и не произнесла больше ни слова.

А трамвай вдруг поддал скорости, понёсся вниз под уклон, закачался на поворотах. Гоголь ударился о стекло, но боли не почувствовал.

– Тише, господа! Что вы, право, разогнались!

Шевырёв с Бергом не успевали за студентами, которые после чаю бодро и ретиво взялись нести гроб.

– Неудобно! Что люди подумают! Всё бы с покойником бегали!

– Не волнуйтесь, Степан Петрович! Молодость! Скоро выдохнутся и замедлят ход, – успокоил Берг.

– Всё одно – неловко! – Шевырёв оглядывался по сторонам.

Но народ, казалось, тоже взбодрился, ускорил шаг и не отставал от студентов.

Лишь Гоголя в гробу изрядно болтало. Но кого это волновало? Не дитя малое в люльке несли.

– Родной ты наш! Пиит! – Гоголя тряс и пытался облобызать подвыпивший гражданин. – Мы… мы тебя так любим! Так любим!