Текст книги "Записки санитара"

Четырнадцатое февраля 2012 ГОДА

День всех влюбленных

У нашей семьи есть и результаты, и качество! У нашей семьи должны быть подобные нам друзья! У нашей семьи есть мощные ресурсы – все мы: Паша, Оксана, бабушки, дедушка и Остап. У нашей семьи есть сопутствующее текстовое сопровождение (не считая умных разговоров на кухне). У нашей семьи есть 13-летняя история подвигов и свершений! И есть уверенность, что еще лет пятьдесят, и в современном мире или на небесах нам все зачтется и нам выделят немного тихого счастья без гонки на задохнувшихся лошадях всей семьи, грохота подков об асфальт и пустой многоголосицы…

Иду, работаю санитаром. Ответственный врач командует: «Седатировать!» Пациент с травмой головы с не меньшим знанием дела заявляет: «Курить хочу!»

– Закурим?! – опять спрашивает пациент с травмой головы, когда я веду на рентген.

– Нет! – отрезаю я, и надежда в его беспокойных глазах тухнет…

Вспоминаю тексты нашего советского писателя – Леонова, как ему «шприц вводили», а он кричал от боли, потом писал свой «арзамасский страх». Пишет он об этом строго и непонятно, согласно сталинскому времени, в котором проживал: «Приматы элементарного советского дискурса всегда присутствовали в нашей жизни»… Я, по сравнению с Леоновым, нахожусь в гораздо более свободных временах, но пишу тоже как можно аккуратнее, не хочу навредить людям, которые здесь работают.

Слово. Слово о графе Толстом… Любил «…всякий звук жизни». Шил сапоги «…для мускульного ощущения, которое важнее знания книжного». Вот, поэтому мы и санитары – «мускульного ощущения» умеренного количества и ответственность по силам нам дана…

Главные темы в интеллектуальной повестке прошлого века осознаю, но сам по себе являюсь носителем часто безупречно спрятанной проблемы, решаю которую всю жизнь…

Сомнения пожизненные. Это не обо мне, это об интеллигенции – о Л. Леонове, Л. Толстом… Так что приведенные строчки это цитата.

Толстого в день погребения провозгласили как величайшим христианином, так и величайшим атеистом (еретиком) … Женщина из кресла выпала на снег, мочеприемник тоже лежит на снегу… У детей суровые прокурорские лица, мертвых детей…

У наших здешних мертвых такие же лица, как и у детей войны, и у ныне живых взрослых – спокойно скорбные: я везде их вижу сутки напролет в нашем приемном отделении – приходите посмотреть в отделение скорби с улиц к нам…

В БИТР определили (блок интенсивной терапии и реанимации. Таких БИТРов здесь несколько), отобрали, как и у всех, все – одежду, тапки, воду, трусы и нательный крест, привезли в БИТР, а мест нет. Положили даже не в палату в первой неврологии, а в коридор… на раскладушку… Приличная женщина (то есть не бомж), только очень тяжелая… Крестики нательные снимают, видимо, потому что, если и когда человек начинает умирать и ему начинают делать реанимационные мероприятия и (или) срочную операцию, то есть речь идет о жизни или смерти, крестики снимать некогда, цепочки рвутся, крестики теряются, на это уходят такие дорогие секунды. Наверное, поэтому в БИТРах и реанимациях все лежат перед Богом равные – без крестиков.

Кодифицированные взаимоотношения между людьми – они нравились И. Бродскому, но он никак не мог знать, что и в нашей больнице, и на улице, и в магазине русском уже тоже кодифицированные взаимоотношения. Как это? А это означает, что они английские – то есть в чистом виде английские (а не в переносном). Англичане в этом преуспели – англичане не выражают эмоций, и можно только воображать, что они чувствуют на самом деле (это я не об англичанах и Бродском, а о наших больных – культурных людях, что лежат часами в приемном отделении). Это тебе не то чтоб быть поверхностно болтливым… Это удручающая неизвестность в «кодифицированном мирке» – ни за что не узнаешь, как у тебя или у твоего родственника дела движутся. Нужно терпеть и ждать. Обследование закончат, и тогда узнаешь…

Бродский хоть и пил, и был женолюбец, и храбрец но… но – русская дружба на западе не известна (тесная, требовательная дружба). Все это не вымирает, это вымерло уже давно. Радуйся, Бродский.

Знать, что умирает, заигрывать со смертью задолго до срока – шпионские дела. Вопросы литературы и души одни – это опять Леонов…

Кто я? Перед кем я ответственен? Кому верен? Что для меня истинно?

Вы мирно исследуете себя! Вы создаете контраст между своими чувствами и своим поведением (то есть что такое контраст – полное несоответствие!). Это все еще об английском поведении: и я никогда не узнаю, что противен вам (вежливые формы существования), что вы донесете на меня в КГБ. Русские – все знали о психологии до Фрейда: ВЫЖИВАНИЕ! Отсюда проникновенность русской литературы. Человек должен определять себя, прежде всего спрашивая – щедр ли я, лгун ли я? Эта фраза мгновенно вытесняется из вашего мозг, и вы ее никогда постараетесь не вспоминать, потому что это правда, потому что вы ей не соответствуете и признавать ее – значит наносить постоянную травму своей психике и телу… Забыть ее!

Я испачкался кровью больного, придется застирать пятна и ходить по морозу, пока не высохнет…

Я такой маленький – микроб среди людей ума и души… мне смолоду хотелось быть возле ума. Теперь же уже только наблюдать со стороны. Издали… читать мемуары, чтобы думать и испытывать ощущения: попрыгучая суета бытейских сует. Бродский выучивал своих читателей быть по другому принципу, по полному иному, считается, что он вернул поэзии слово «душа». Соль мира таится в чудаках и кошках Киплинга. Гуляющие сами по себе одинокие упрямцы не чужие всем, а все увидевшие и простившие всем. Бродский и среднюю школу не окончил, и в собственной семье большой его считали пропащим. Мы живем в эпоху Бродского. Иосифа Бродского! Гуманисты! Можем дать пять лет тюрьмы, но ограничиваемся ссылкой, «но двух рублей давно не видя вместе», – писал Бродский …И неисповедимая сила тайного доноса. Плюс паразитирование системы на нашей порядочности. Совершенный никто – еврей, – вокруг которого страны – лишь ландшафт… Дворяне и евреи: для них подданство – позиция случайная – они сами по себе…

Пациент уронил мешок с рвотой на пол, и потом его еще рвало, и мы колесами каталок растащили желтую жидкость желчного пузыря по всему коридору томографического кабинета. Сотрудники кабинета выражали сдержанную недоброжелательность. К утру, после ночи, в коридоре перед томографом на полу натоптано после ночных историй. К восьми утра придет санитарка и будет его мыть, чтобы ничего не было…

Мы уже давно ждем комиссию, которая будет из самых высоких мест санэпидстанционных. Я мечтаю, что комиссия увидит наши кресла, на которые уже невозможно и садиться – так они стары и все в засохших человеческих выделениях, с порванными колесами, старыми матрасами на каталках, под которыми ржавое железо, на которых лежат люди (а с которой стороны здесь у вас головой ложиться?..).

Случайные подданные русского языка дворяне и евреи духа, поэтическое видение мира и либерализм – антиподы. В граненых зеркалах Европы, самих себя шарахаясь с товаром, мы – арзамасский страх… – русский характер. Политические авантюристы и истинные патриоты демонстрируют тот самый русский характер. Условия в больнице, где лежал Л. М. Леонов, и о том, зачем Богу понадобились и остались на земле люди – самая таинственная и самая кульминационная часть человеческого познания для Леонова.

…Ломал дверку и зеркало, ломал каталку:

– Остановите!

– Дайте покурить!

– Да что ж ты делаешь?

– Хочу упасть! Отвезите меня на улицу…

…И положили женщину без матраса – восемьдесят девять лет, ветеран войны, вот так, и ветераны войны…

В его доме частыми гостями были Крылов, Брюллов, Стасов и Карамзин, здесь познакомился Пушкин с юной А. П. Керн, где эти дома сейчас… Нет. Ничего нет.

После всех инспекций, что переживает наша больница, чуть не ежемесячно каталки нам не меняют, кресла не закупают и раскладушек в коридоры не запасают.

«Рентгенологи не должны быть в реанимации! Они должны быть в своем кабинете! Доктору я сейчас вставлю! А вы бегите сюда!» – из разговора старшего врача смены по телефону…

«Дай Бог, чтобы никогда многие не имели нужды сюда быть привезены неведомого состояния людей всех, где умирать принимают» (Н. С. Лесков, «Левша», об Обуховской больнице). «Отхожие места заражают зловонием палаты» – это не про нас. Палаты заражают зловонием воздух в коридорах второго неврологического отделения – вот это про нас… Под украшенные колоннами доисторического ордера, входят под своды, опекаемые всеми видами обществ и организаций Красного Креста и города Дрездена, и так далее, – длинным списком контролирующих органов с почтовыми ящиками под названием «как вас лечат» на стенах, государственным страхованием… входят под эти опекаемые своды мужчины и женщины, с подбитыми лицами, вызывая ужас и сжимание сердца, неудобство и чувство стеснения. Сейчас уже нет. Все нормально, – я привык, как будто это по особой моде подведенные глаза, а не синяки под глазницами и не симптом «очков»; пращевидные кровавые повязки на носах, сломанные носы и лица в крови, которые никто никогда в приемнике не моет, вызывают средневековое привыкание – такими были лица на улицах просвещенной Европы XIV века…

Сегодня в гинекологии тоже в коридорах лежат. День всех влюбленных. В приемнике все в основном пары: мальчик – девочка, мальчик – девочка. Девочки приводят своих мальчиков с разбитыми носами – это особенность мальчиков в этот праздник… доказывать свою любовь, разбивая носы друг другу…

Люди ходят, читают на ходу, сидят на железных лавочках. Стоять и впитывать лица современников, патриоты нашего всего. Те, у кого это место заполнено и впитывать некуда, – молчат. Занятие Бродского – «бродить и писать стишки». Люди входят и выходят – эту тайну хочется видеть и впитывать. Эйфория от этой тайны. Женщины всегда и везде обязательно показывают свои признаки. Это взбадривает окружение. При устройстве на работу у меня взяли заявление об увольнении по собственному желанию с подписью, без даты. Это называется, кажется, – «с открытой датой». Чтобы при провинностях или конфликте можно было уволить без траты времени и нервов. И у всех такое заявление взяли – особенность такая… Русская находчивость. Где заявления хранятся? В сейфе.

Из санитарских историй прошлых времен: …отошел санитар от каталки с больным выпить, а собаки в это время тележку описали. И стоят ррр-рычат. Пока за пивом ходили – человек на каталке умер… всех в той смене сразу уволили…

Всю зиму шел ремонт по очереди во многих отделениях. Больных переселяли на соседний этаж в коридоры – там они и лежали. Вот где по-настоящему полные, абсолютно совершенные взаимоотношения между мужчинами и женщинами. И с администрацией больницы. «До пояса они богов наследие, а ниже дьяволу принадлежат», – Шекспир, «Король Лир». Во Владивостоке на секретном остове Русский открыли океанариум, там подают блюдо: «курица по-охотничьи».

Письмо Джеймсу Бранкину

Бранкину Джеймсу, Консультанту олимпийского комитета

Английская школа, ул. Введенского, дом, кв.

г. Санкт-Петербург

Уважаемый господин Джеймс.

Позвольте выразить искреннее сожаление в том, что Вы уделили для Мариинской больницы (здесь заметен мой английский акцент). Дополнительных извинений приводить не буду за экономией бумаги.

Имея склонность к писательскому труду, я набросал литературный текст с названием «Один день санитара Мариинской больницы» при Вашем участии в нем. Надеюсь опубликовать его на одном из своих сайтов или блогов системы «Новая Россия» http://novorosia7.livejournal.com/, если Вы окажете мне такое доверие.

Надеюсь, что Вами не прошло незамеченным, что вчерашние усилия всего медицинского коллектива приемного отделения нашей больницы разбивались о твердые камни какой-то тайны («темной тучи» отсутствия умения управлять у вчерашних начальников), так и оставшейся от нас в тени.

В последние несколько дней будут проводиться воспоминания Вашего прискорбного случая и Вы будете нам примером в нашем деле. Надеюсь, что состояние Вашего здоровья значительно улучшилось после предложенного лечения (кофе и подводная лодка «Бурый медведь»). Надеюсь, что Вам, несмотря на бесконечные неудобства мелких прискорбностей вчерашнего дня, удалось не упустить внимание на то, что медицинский персонал любит свою работу, родину и гостей. При Вашем повторном поступлении в нашу больницу мы будем ответственнее подходить к выполнению наших обязанностей в борьбе с темной тучей, чтобы победить ее. Под влиянием Вашего визита к нам (к нам прибыл Консультант…) весь персонал осознал! И в следующий раз мы приведем Вас к успеху.

Мы высоко ценим тот такт и талант, которые дала Вам Ваша цивилизация, а также заботу и внимание к медсестре Юле, у которой только теперь появилась возможность ждать завтрашнего дня. Мы считаем большой удачей, что у нашей больницы не умерла возможность встретиться с Вами еще раз.

С уважением, Ваш вчерашний брат и сват, санитар по сопровождению больных Павел.

Дежурство Январь 2013 года

Вечереет. Опять в больнице старый парк покрыт свежевыпавшим снегом, тихо и нет ворон. Они еще не прилетели с работы. Прилетят, сядут на деревья и будут обкаркиваться, прежде чем заснуть. Прилетели. Обкаркались. Минут пять-десять это длится, шум стоит большой! Наконец, все стихает. Деревья, все их голые ветви в неверном свете фонарей покрыты большим количеством вороньего народонаселения. Для чего они устраивают такой «каркачий» гвалт вечером, так же непонятно, как и утром. Это вдвойне непонятно и от того, что в теплое время года они не обкаркиваются… Может быть, это как-то согревает их в мороз, перед сном? Корней Чуковский, оказывается, проживал весьма непростую, очень трудную жизнь и был при этом неплох, – какая это чепуха – Время.

Я – Харон-перевозчик, с той разницей, что он был неживой и перевозил через Стикс мертвых, а я и мы – еще живые. Остальное все совпадает. А Харон однокоренное слово с резким словом хирург (ургентный перевозчик). Ургентный – значит быстрый, срочный.

Он (муж, двадцать пять лет от роду) жену тяжело ранил в ссоре, ножом, и сам сейчас рядом лежит. Она умрет через пару часов, а он с порезанными венами, с шоком и со своей комой здесь же рядом, с женой, в травм-реанимации. Лежат на соседних кроватях, оба подключенные к аппаратуре искусственного дыхания.

Я увидел эту девочку (его жену) ночью в коридоре ургентной операционной: над ней склонились три врача, и один из них застыл в напряженной позе – давил на грудь вверху почти в районе шеи, и вокруг стояли хирурги, и тревожно так было. Я прошел мимо, чтобы не войти в ситуацию: я никто – безмозглый санитар, да а и хоть профессор – ничего не сделать, раз он так, наклонившись, стоит и давит – значит, крупная артерия разрезана и все – и все…

Через минут сорок я снова зачем-то попал к ним в их ночную операционную. Она и рядом на соседнем столе второй – другой, не муж, но тоже получивший удар в грудь и в шею ножом. Она лежала с раскрытой грудиной, и врачи боролись над ней, чуть ли не целое полотенце вынимали из разъятой грудины – осушали операционное поле. Я подумал – неужели она еще живет…

И потом пришлось ее везти мне в травм-реанимацию, а через какое-то время его туда же, и она еще была жива. И спросил там: «Она еще жива?» «Она еще жива» – ответили мне. А потом я ее вез в морг… Это не лучшее занятие в мире, но вполне занятие Харона… вез по льду, по неочищенной дороге каталку с черным целлофановым кульком – вот и все… – и передвинул кулек с колес травм-каталки на колеса морг-каталки, и закатил ее туда, среди тех, кто сегодня сюда попал.

А потом, когда уже была совсем ночь, приехали два молодых, два здоровых и сосредоточенных несонных спеца – один следователь, другой криминалист, Дима и Юра – профи… Быстро вычислили человека с ключом (от морга): «Отведи, нам надо к ней…» – и я отвел. Они быстро фотографировали ее, с ее трубками, из-отовсюду висящими, как из куклы, фильма об ужастиках, о Шреке, который надел на себя одежду с трубками в аппаратной аптеке злой колдуньи. Она была там, где так редко бывают молодыми. Фотографирование не прервал старший врач смены, который примчался:

– Кто и как открыл вам? Кто и как впустил?

– Я впустил.

– Почему?

– Извини.

– Испугался следаков? Думал, им все позволено? Ладно. Пусть фотографируют…

Утром зачем-то (опять кого-то вывозил) я снова оказался в травм-реанимации. Ментовой человек – прапорщик с двадцатипятилетним стажем, расстроенно и устало сидел в коридоре (караулил мужа-убийцу), чтобы тот, очнувшись, не наделал дальнейший побег и смерть…

– А в травм-реанимации, там на окнах есть решетки?

– Там потолки пять метров и окна три метра высотой – какие там решетки… Больница наша, построенная в 1803 году, бедненько выглядела еще четыре года назад, теперь вся сияет, всеми своими двенадцатью корпусами среди старинного парка. Но откуда у нас трехметровые решетки…

– Не знаю, загляните сами, где у них там решетки…

Утром, как и всегда зимой, в парке обкаркивались вороны, и, кроме этого, было все совершенно философски тихо и умиротворенно. Муж ее, такой же молодой, просто спал медикаментозным сном, фиксированный, как и все здесь…

Потом вез туда же тело женщины, которая долго копила деньги, чтобы прооперировать аневризму, и теперь соседкой со всеми успокоенными тихо легла в отремонтированном новеньком морге, в который не заедешь просто – нужно каталку оторвать от пола, чтобы переехать предусмотрительно оставленный всеми инстанциями и последним узбеком-строителем дядей Васей порожек.

Эти бумажечки с записочками о том, что было на дежурстве, никогда не кончатся…

Но кончился сегодня я…

– Черный стул был? – Тут же сидит лифтер Володя (водитель грузовой кобылы), и я его мгновенно переспрашиваю:

– Черный стул был?

– Был, – отвечает, – маленький такой, удобный, для лифта черный стульчик был. И его быстро украли…

– Катя, у вас закурить не найдется?

– Дак, я не курю.

– Значит, вы женщина со здоровыми намерениями…

– Может быть…

И какая же это совершенно бесцельная чепуха – Время…

О природе вещей

Червяки

Копаю огород. Это трудное и скучное занятие. Потому что надо. За спиной Севастополь – там белые набережные у моря, нежный ветерок, а тут жара и пять соток. И никто не помогает, кроме червяков.

Я стал помощников собирать. Пусть побудут вместе. Найду – и брошу на целлофановую пленку, покрывающую соседнюю грядку, чтобы вскопанная земля не сохла. Найду и брошу, в кучку, потом вторая «колония» червяков сформировалась. И мне копать веселее. И червякам веселее – всем приятно чужое внимание. Червяков набралась целая кучка, потом к ним упал комок земли. Я копаю, на помощников поглядываю. Для червяков большая черная целлофановая пленка – целый мир, «ни морем переплыть, ни посуху не перейти»… А случившееся с ними – целое переселение народа, в необычную и враждебную среду обитания. Помощники вокруг комка земли ползают, все держатся рядом, никто «на рожон» никуда не отползает. Умные. Время идет, длится бытие. Деревенские не оказывали поголовного смирения перед лицом судьбы, но исследовали близлежащие территории осторожно: не покидая своих «деревень», искали – нет ли на расстоянии «вытянутой ноги» земли – куда можно «утечь». И более длительных экспедиций не предпринимали.

Некоторым червякам с самого начала не повезло: когда их кидали на пленку – они не попали в кучку и оказались в одиночестве. Вот эти одиночки были «первопроходцами поневоле» – они ползли! В отличие от деревенских, которые упрямо не ползали никуда, кроме как внутри своего сообщества. А те, которым достался комок земли, вообще потом успокоились – расположились вокруг комка «в три ряда» и «уснули». А первопроходцы – нет, они не уснули, – они ползли и вели себя при этом очень по-разному. Всего усматривалось три типа поведения: 1 – хаотическое, 2 – «неврастеническое», 3 – «осмысленное». В основном первопроходцы вели себя по первому типу – бестолково ползали, часто меняя направление, – недоработки у них в системе навигации и самонаведения, поэтому из этих десяти «человек» никто «обетованной земли» не нашел, а так и остался на пленке, пока я их сам рукою всемогущей по домам не распустил. Неврастеники – человека три таких было – они не столько ползли, сколько психовали на судьбу и сложившиеся обстоятельства жизни. Это бывает со всеми червяками, когда их лопата выковырнет из земли – они начинают вертеться, сворачиваясь кольцами, отпугивающее такое поведение, наверное – змею изображают. Неврастеникам уже не целесообразно было кого-либо отпугивать, им целесообразно было ползти, чего они как раз, в силу слабохарактерности, не делали. Полежат, полежат, потом понервничают, снова полежат. Очень похоже на людей, которые работать не хотят, а только ноют. А третьи червяки, их было тоже трое, вели себя геройски осмысленно: они ползли, не теряясь в своих сомнениях и не меняя направления, – вот они-то и нашли свободу самостоятельно. Молодцы. Несмотря на недостатки штурмании и эхолокации.

Но и деревенские время от времени тоже выдвигали из своих рядов первопроходцев и смельчаков, которые покидали сообщество и самостоятельно уползали в неизвестность – искать Землю. Одна «деревня», та, которой достался комок земли, находилась всего в ладони пути до края целлофановой пустыни. Всего одному червяку повезло выбрать правильное направление – и он уполз на Родину. Безвозвратно. Такого простого бесследного его исчезновения, без каких-либо последующих сообщений братьям поневоле я никак не ожидал. Но, увы, он не вернулся и никаким образом не сообщил в родную деревню о десятисантиметровой свободе. И группа осталась в неведении дремать вокруг комка земли. Нет между червяками никакой коммуникации. И интуиции у них нет. И телепатии тоже. И навигаторы они никудышные. Очень много недостатков.

А первопроходцам было труднее, чем деревенским, – они могли засохнуть в дороге, и вообще – трудная судьба. Но некоторые из них нашли Землю. А из деревенских – только один.

Первопроходцев было мало.

Только немногие из первопроходцев были таковыми по собственному решению. 90 процентов открывателей Земли были первопроходцами поневоле – их изначально случай забросил в сторону от деревни, и им пришлось в одиночку решать свою судьбу. А семейные – деревенские решали свою судьбу очень консервативно – они не покидали «деревень» (в большинстве своем) и довольствовались «внутренней культурной жизнью своего поселка».

Интересные ребята – червяки. Параллельная цивилизация. И очень консервативные. Хотя оно и надежнее. Они не геройствовали зря, – они выжидали. И – все получилось в их пользу. Червяки знали, что время течет, бытие длится и обстоятельства меняются. Вот и у червяков изменились обстоятельства: должен же я их был когда-то отпустить. Ну – вот, я их и отпустил. И консервативные червяки расползлись, переждав, в большинстве своем, неблагоприятный период жизни без лишнего риска и правдоискательства. А если бы все в первопроходцы подались? Наблюдения показывают – 80 процентов засохли бы. А если бы и на следующий день выжившие не успокоились? И снова за свое опасное дело? Тогда третий такой день «смелых героев» уморил бы всю «страну».

Значит рискующих своей головой в популяции должно быть процентов пять. Если их накапливается больше – в «стране» начинают распространяться переселенческие настроения.

Расползлись червяки.

А я остался копать.

Думать.

Радикализм – опасная вещь.

А консерватизм – это хорошо.

Наверное, старею.