Текст книги "Признания в любви"

Признания в любви
Рассказы, эссе
Павел Рупасов

© Павел Рупасов, 2016

© Оксана Хейлик, дизайн обложки, 2016

© Оксана Хейлик, иллюстрации, 2016

Редактор Андрей Вадимович Грунтовский

Корректор Алла Никандрова

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Признания в любви

Вступление

Бог сотворил землю в любви.

Поэтому и люди не могут жить без любви, они живут ее ожиданиями, воспоминаниями о ней… хотя бы взаимной симпатией друг к другу. Мы забываем говорить друг другу ежедневные признания в любви, забываем, стесняемся и не умеем. Мы забываем говорить признания и своему любимому городу, забываем, стесняемся и не умеем.

Люди приезжают в отпуск в Крым, в Феодосию. Ожидают этого целый год. Потому что на отдыхе человек определенно больше жив, нежели там, где он зарабатывает на хлеб.

Поэтому приезжают к нам, несомненно, тайно или явно ожидая счастья; готовясь к чуду.

И уезжают в свои «далекие северные страны» либо с воспоминаниями о нем, либо с фантазиями о несбывшемся, «ветер несбывшегося не дает загасить костер надежд».

Именно поэтому необходимо и даже просто совершенно непременно нужно получать письма из Феодосии. С признаниями в любви, с рассказами о феодосийской набережной. С картинами неизвестной Феодосии – осенью, зимой, ранней весной.

Письма радостные и тоскующие, зовущие и смеющиеся. Ваши письма, о вас. Это вы гуляете по набережным старой Феодосии, это вы ищете глазами картины местных художников, это продолжается ваше чудо, и лебеди берут корм из ваших рук, и ваш Карадагский Великий Морской змей вместе с вами потрясенно смотрит, как солнце садится за феодосийские синие горы.

В Феодосии осень

Мокрые дома смотрели на холодных пешеходов.

Ветер бесконечными усилиями пытался раздеть деревья.

Художники одиноко дежурили возле своих картин.

А море, упорно бормоча, билось в городские пляжи, «затопляя» улицы города своими холодными первопричинными водами. Я ехал на службу. У генуэзской башни Святого Константина стоял человек и смотрел на ее камни. Я чуть с велосипеда не упал: стоит! – и смотрит! Он стоял и видел ее противотаранный разбитый пояс, ее мхи на камнях и ее звуки, из XIV века…

И всем своим осенним одеянием он давал основание понимать, что он видит ее след… и пунктир во времени, от «них» и до «нас», до сегодняшнего послеливневого утра.

…и велосипед мой чуть не упал.

Захотелось оставить все здешнее. И понять это утро. Встать рядом и смотреть эти стены. И, может быть, даже сказать ему что-нибудь нездешнее, например: «Хороший камень». И, может быть, услышать ответ: «Хороший».

Но только быстрее заблестели спицы моей «машины времени», «на конной тяге», мощностью в одного капитана медицинской службы.

Почему-то я знал, что еще не готов к этой встрече… с человеком, который в осеннем ветре провидит камни башни…

Объяснение в нелюбви
(извлечения)

Предисловие

Эпиграф:

Праведность без Любви – черствость;

Вера без Любви – фанатичность;

Власть без Любви – жестокость;

Долг без Любви – упрямство;

Аккуратность без Любви – мелочность.

Слова неизвестного автора

Все чувства, которые я испытывал к вам, я старательно удавил в себе:

– я пытался спастись от нашего общего чувства на затонувшем корабле;

– я вернулся, – наших моряков там едят крабы;

– все меньше сумасшедших, все меньшее количество дураков объясняются возлюбленным в своих чувствах;

– все меньше мужчин настойчиво пытаются вызвать любовь;

– и по Новороссийску тогда ходят женщины с исплаканными лицами;

– и то, что число влюбленных постоянно уменьшается, не надо доказывать;

– вот уже не рисуют на стенах своих жилищ современники, ссылаясь на занятость, побежденные занятостью;

– вот уже не целуются на улицах в День всех влюбленных, ссылаясь на трехградусный мороз, побежденные им;

– вот уже не совершают безумств, ссылаясь на отсутствие денег, побежденные;

– …алло, кого! вам кого?

– он умер.

Из середины

Часть 5

…опираясь на трость с изображением белой змеи (святого Пенина и греческой лягушки), он отличается своими старинными привычками: дарить признания и подписываться о любви…

Письмо.

Удалось прочесть:

Пишет ваш лучший друг и товарищ, сказать – сообщаю главное: «Все отменяется!»

Живу в подполье, пишу поздравления ночью. И прошу – звони мне!

Я прощаюсь с тобой с еще большим уважением, чем начинал; прости за пятна на письме (эти пятна от слез).

Не забывайте мой дом, привет. Привет могу передать только от кота…

Впервые читал газеты второго тысячелетия, хотел понять, что пишут?

Везде описывался только обеденный стол…

…поздравляю также Элизабет Тейлор и ее подругу Маргарет Тэтчер, в которую я тайно влюблен; и поздравляю пленительную даму моего сердца; поздравляю Джоконду – и Таинственную Незнакомку.

…несмотря на колоссальные усилия конкурентов.

Течет неспешно военная служба. Солдаты неторопливо завтракают в наших родных войсковых частях оливье и тертую морковь под майонезом. Матросики обожают предпраздничные приготовления: «…затем аккуратно раскладываем кольца лука и твердый сыр…»

Из окончания

На каждом шагу открытия:

– По Новороссийску с самого утра ходят женщины с исплаканными лицами.

– Да? Надо же, никогда бы не подумал, а я-то считал, что это просто заспанные или по моде бледные лица наших современниц.

– А что, у той, которую мы встретили первой, было тоже исплаканное лицо?

– Да, и вот у этой.

– Она же спортсменка, физкультурница!

– Ну и что, а на лице у нее отразилось все несчастье ее женской судьбы.

– А вот эта?

– Эта молодая, у нее на лице еще ничего не отражается.

– А вот эта, толстая?

– Эта толстая – на лице у нее самодовольство.

– А вот эта?

– А вот у этой уже началось.

– А вот эта?

– Тоже, но у нее глаза ясные.

Надо же, какое открытие я делаю один раз в два года!

По нашему городу ходят наши женщины, по нашим улицам, с гораздо большими надеждами на то, что мы рассчитываем им дать (считая возможности получить гораздо большее взамен)! И мы упорно делаем вид, что всего лишь заспанные лица у наших женщин попадаются каждый день на глаза… А я трусливо отвожу свой взгляд от «коралловые глаза любви».

Как-то ловко я устроился. Ах, как ловко-то я устроился! И все это происходит в мире частичных слияний снов и грез и в промежутках и условностях воспаленного выполнения уставов, написанных солдатской кровью на стенах (госпиталей?).

А прошедшее тысячелетие что-то означало, но итогов не подвелось. Все у нас без концов.

Грандиозная радость была. И еще грандиознее радость почти была. Ты спрашиваешь, написал ли я объяснение в любви, тебе?

Отвечаю: еще не написал, но уже начал!

Послесловие

Праздник без ритуала – пьянка.

Смелость без ритуала – безрассудство.

Осторожность без ритуала – трусость.

Религия без ритуала – вседозволенность.

Ритуал любви?

Слова известного автора

В День всех влюбленных

Признание в любви нашим женщинам от города Новороссийска и вездесущего Карадагского змея.

Вдохновение говорить комплименты продавщицам и вдохновение в любви вообще: вы такая, вы такая… у вас каждая вермишелинка проштампована!

Невозможное произошло, все влюбленные заговорщики собрались в городе эльфов, в День святого Валентина. Передать стрелы – пули любви. И Город мастеров поздравляет наших любимых женщин: всех «дочерей любви, и каждая права». Наш город древний, еще две тысячи лет назад при римлянах понявший свое прямое назначение. Он создан для прогулок влюбленных среди портовых набережных.

Любовь серьезная дисциплина, как и поэзия.

– Вы хотите спросить? Нет?

– А можно я отвечу: – Да!

Потому что нужно отдавать любви к женщинам всего себя.

– Туда все корабли и все ночные поезда. И мы делаем это неподконтрольным правым полушарием и тихо радуемся вместе с любимыми. Долой тяжелое. Тяжелые стратегические дни. И радости впопыхах! Сегодня мы объясняемся в любви нашим любимым!

– Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! И чайка летит!

– Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! И рушатся тонны льда, и тают айсберги человеческих сомнений. Долой сомнения жизни!

Древний ужас держит нас в плену на этом утесе. Обычный ужас – ерунда, но древний!.. С голых стен нашего недоверия к себе на нас смотрит голый фрейдизм.

ВОТ, Сказка – карта окрестностей ЛЮБВИ.

ВОТ, ЗДЕСЬ гуляют!

– Здесь целуются, а здесь – трава.

– Отсюда видно берега счастья и сопредельные владения любви…

– Ничего… Я и сам с собой редко встречаюсь.

– Почему?

– Потому что не знаю собственного расписания.

– Любимая, я люблю тебя. Верь мне! Мы встретимся, я буду петь всю ночь у тебя под окном, задыхаясь в ночной сирени.

…Пишите тихие песни.

– Это воздействие – прошлым.

– Лечебное?

– Да.

В День влюбленных на завтрак прекратится винегрет из кактусов с подоконника и величайших подробностей нашей страны из радиорепродуктора.

Этот день никогда не кончится, потому что наш город… сущая находка – этот городок – для влюбленных, для таинственных прогулок с поцелуями и нежным шепотом, в полные загадочной поэзии лунные бледные ночи. Над городской набережной плывущий молодой месяц.

– Что еще посоветуете?

– Целоваться!

Подпись:

Влюбленный в наших женщин Город.

Признание осенью возле цветочных клумб

Вишневое – метафизический город в десяти километрах от центра Киева. Конечно, в новороссийских лесах есть большие черепахи. Они должны спасаться там от беглых собак, которые покусывают их за большие панцири. Но за это черепахи долго наслаждаются теплой осенью, шуршат в опавших листьях… и слушают теплые дожди.

В Вишневом городе черепах нет, но и здесь чувствуется дыхание Рая, который равномерно распределил на земле добрый Бог.

Здесь Рай присутствует в любви жителей к цветам. На всех клумбах, под их многоквартирными многоэтажками цветут микрокопии эдема и райских кущ. Бывает еще новостроящийся дом строителями не сдан, а уже кто-то возле подъезда цветы посадил. И они уже цветут. Здесь все любят цветы – заботливые вишневчане сажают их в садах, на клумбах и вдоль дорог. По современному законодательству, каждый город должен иметь свой ботанический сад. Вишневое – самостоятельно всегда был сам себе цветочным и ботаническим садом.

В России этого нет. И Марко Поло такого не заметил, и сейчас этого не скажешь.

А я вспоминаю, как на всех балконах в Питере распускались цветы. Куда что делось…

Вокруг – цветы. Это стало самым большим делом. Каждый день, когда заканчивается поток дел, в перерыв, пойти к ним, как на свидание к любимой женщине.

Выйти из дома и вот – они везде…

Каждый немножко знает, как их зовут – чернобривцы всякие, астрочки, георгины и майоры. Остальные все колокольчики… Да и не надо их знать, на них смотреть надо…

Мне очень хотелось, чтобы чернобривцы (бархатцы) назывались шафранами, а они называются чернобривцами и от этого становятся какими-то смугло-цыганскими. А если бы они назывались шафранами, то это было бы благороднее. Их цвета ведь шафрановые… Так что лучше уже и не знать, как их зовут.

Астрочки, в отличие от классических чернобривцев, умеют владеть всеми цветами. Все цвета и все оттенки. И каждый из них теребит что-то внутри так искренне, что человек забывает обо всем.

Оттенки в центре человека и в центре астрочки как-то непостижимо совпадают.

Нигде в мире не найдешь такого прямого взгляда, такого бесхитростного, они смотрят на тебя прямо, не отворачиваясь, так смотрят дети в детском саду.

Лилово-голубо-фиолетово. Никто и никогда не делал такого цвета, а астрочка, которая вот рядом с розовой стоит, сделала…

И так все они сделали – одна рядом с другой, и каждая свое сделала со мной… Такой мир… – самый безобидный, такой тихий и самый мощный одновременно, как орган…

Никогда такого не было, ну, цветы и цветы, а вот ведь что началось… Цветы-то всегда тут были, а вот я-то где был все эти годы. На флоте служил, кровь заворачивал… и хвосты лошадям.

Я смутно помню, что скоро холода и мир этот кончится. Что же тогда будет?

Ноготки все оранжевые, каждый кустик, все рядом, бесконечное количество мелких оранжевых цветов. А приглядишься, каждый цветок свой оттенок нарисовал, и разновидность листиков зеленых резных, и это безумие оранжевое тихо стоит здесь, совершенно доступное и достаточное, для того чтобы каждый из нас сошел с ума. А никто и не сошел, кроме Ван Гога. А никого из сумасшедших и не арестовывают… И цветам этого не вменяется…

Многие цветочки потом дают свои сухие семенные коробочки. И эти коробочки такие сухие и такие нецветные, колючие и марсианские – как будто они принадлежат неземному совсем миру, сухому миру, лунно-донных волосатиков, стульчиков, коробочек, бочоночков. С крылышками и без, с волосинками, с винтами и пропеллерами (пропеллеровая трава).

Вот столько розового в одном цветке… И ни разу не ошибся – пошлый цвет не дал… А этот, наоборот, розово-пошлый стоит и нисколько не стесняется. И все его любят…

Скоро совсем осень, и достанутся мне только эти их сухие чашечки, пончики и фунтики. А потом и их занесет снегом. Как же я тогда буду жить?

Чернобривцы, бывает, стоят таким кустом торжественным. Желто-бордово-благородным, парадный букет первой герцогине здешнего королевства.

…Почечки, как у череды, а созреют – раскроются и стоят ежиками-колючками. И в каждой колючке – семечко и жизнь в ней!

Желтые, большие, как садовые ромашки, только бархатно-желтые, а в середине коричневая или черная кочка. Стоят эти «ромашки» зарослями, желто-пурпурный цвет у них с холодами все убольшивается, и убольшивается, серединка все пурпурится и пурпурится. И общее ощущение цыганистости желтой – невозможное. И чем дальше в осень, тем кочки-сердечники все чернее, все острее. А потом уже совсем в дожди – стоят одни только середины. Черными коническими марсианскими космическими пришельцами – космодромы… Чуждые палевые краски, другой способ видеть прекрасное, космическое внеземелье, опаленные стали, пока сюда долетели. Стоят, как другого поля ягоды, как цыганское племя, как румыны, как негры. Глаза отвести хочется, а отвести невозможно…

А вот совсем другой желтый цвет стоит: чашечки лепестков желтые, как солнышко, блестят, как полированные, как калужница, как наперстянка, адонис и дигиталис, сердечных дел питье…

Грибы на клумбе повылезали, стоят чумазые, как шахтеры, жители подземного мира. Со своими скромными представлениями о подземной красоте, о звездах и о ночном небе.

Я хожу здесь, между ними, еле слышно ступаю и хочу, чтобы меня почти не было видно. Чтобы они все не спугнулись, не исчезли, как эфир, как запах дневного фрэя… Что-то упорхнет – цветы станут снова цветами и прекратится это солнечное наваждение, здесь, с осенними днями. Это все солнце устраивает у нас на земле – такую радостную кутерьму. А по-научному говоря – Бог.

Солнца осенью становится все меньше и меньше. В память о нем все деревья становятся все желтее и желтее…

Конские каштаны сыплют сверху свои листья и сыплют свои орехи.

Мы с детьми собираем зрелые каштаны в карманы, и носим их домой, и понимаем друг друга, потому что не собирать их невозможно… такие они прекрасные…

Скорлупки каштанов сочные, зеленые, с пупырышками и колючками, а изнутри белые. Колючки предполагают, чтобы никто не ел незрелых каштанов, не портил урожая. Они, когда надо, сами попадают на землю и тогда их можно есть. И я представляю себе этих животных – жирафо-кентавро-людей, от которых каштаны вооружились колючками, чтобы их не ели раньше времени…

Конско-каштановый жираф ходит тут, и голова его на длинной шее достает до листвы, и у него есть теплые губы, которыми он все время пробует – поспели или еще не поспели каштановые орехи конские.

Тихо происходит эта бессюжетная жизнь, как жизнь последних драконов, гаттерий с Галапагосских островов величиной с мизинец.

И латимерии в ее стоячих водах.

Рябины украшены лучше новогодних елок, и не верится, что скоро из-за рифейских твердынь и сюда придет зима, и все здесь засыплет снегом…

Я смотрю на цветы – и вижу дела Бога. А люди все сомневаются – есть он или нет. Ему нравится все многообразие бесконечное цветных форм и пятнышек…

Он, как и человек, вывел в своей любознательности столько разных перышек, палочек, черточек, веревочек, и все на одну, на одну и ту же тему – опыление цветка. Что, пожалуй, все человеческие страсти на ту же тему – только часть от силы растительной, цветочной.

Клумба, по силе цветовых переживаний, сравнима с жизнью человеческой…

Я жду тебя

Я жду тебя из феодосийских степей, чтобы на деревьях появились цветы. Но ты не приходишь. Я жду тебя, чтобы на море снова расцвели лотосы. Без тебя здесь свинцовая соленая вода, в ней мерзнут, птицы, а на улицах и среди дня здесь фигуры ночи. Я жду тебя, без тебя на улицах не слагают песен. Всего одна женщина запела за все 12 месяцев зимы, среди пятиэтажных домов. И тогда, несмотря на то, что между домами вдруг проявилась прекрасная акустика, все скорее подумали о выпитом ею вине, чем о красоте ее голоса. Всем предлежало не радоваться, – ежились и испытывали чувство неловкости за нее. Я против этого. Возвращайся, и мы будем петь на улицах для счастья, а не для тоски. Я вычитал тебя в центуриях Нострадамуса! Теперь я знаю, ты обязательно будешь! И город будет спасен от зимы. Об этом надо незамедлительно рассказать замерзающим прохожим на улицах, кричать в море и разослать с ветром в степи и предгорья. И тогда сразу наступит Весна! И нахлобученное небо воссияет над проснувшейся травой. Я жду тебя через зимнюю печаль. Дождусь. Эти необоснованные мечты благословляют на горах. Мир проснется, сегодня лежащий, так пьяно ударенный холодами по голове.

В Феодосии солнце встает из-за моря…

В нашем городе солнце встает прямо из моря и целый день обжигает своими лучами все двадцать километров феодосийских пляжей. А когда солнце садится позади города в степь и в крымские горы, туда где Старый Крым и Агармыш, тогда по всей степи начинают громко хохотать лягушки. Они смеются до самой ночи над людьми и отдыхающими, над собой и над феодосийскими паровозами, которые, как динозавры, осторожно пробираются по береговой кромке между людных пляжей. Солнце печет. Город полон тюльпанов, сирени, цветущих акаций и роз. Степь приносит свои цветочные ароматы – запахи простора и свободы. А в это время в безбрежных пространствах океана ныряют киты. Они ныряют в невыразимо синие глубины и, грациозно хлопая хвостом и поводя носами, вспоминают о том, какая в Феодосии теплая весна и как суматошно цветение разнотравья. Влюбленные в Феодосии, если отходят друг от друга на двадцать метров, то между ними возникает электрическая дуга, которую чувствуют все окружающие. Поле счастья, заряженное ионами, светится в пространстве, заставляя людей, видящих его, терять голову. Только с разбегу в воду можно спасти попавшего во влюбленное поле.

Это было в понедельник марта

А когда это все было? Это было в понедельник марта. Уже задолго до этого чувствовалось вовсю, что смерть зимы уже предрешена, глаза весны открываются и март прорывается сквозь зимние завесы. И они спешили! И он обещал ей свою любовь. И выслушивал ее сердцебиение сквозь злобствующие зимы. Я люблю тебя! И чайка летит! Я люблю тебя! И рушатся тонны льда и переворачиваются подтаявшие айсберги! Я люблю тебя! – ты моя весна. Я буду греть твои ладони, петь под твоими окнами до утра, задыхаясь в ночной сирени; за одну ночь подле твоего дома исчезнет асфальт и расцветут все цветы мира; в гавани прямо на железнодорожный переезд выбросится белый кит с морским цветком офиурой в зубах для тебя. Вокруг него ходят горожане и уговаривают его не краснеть, а признаться, не махать хвостом, посылая от побережья цунами, а скромно подать офиуру и поцеловать твою ручку. Белый кит все стесняется, он теперь розовый. Все это было в понедельник, понедельник марта. Над нами летала чайка, родившаяся со словами на крыльях: «Я люблю тебя!» Я долго искал ее в гнездах на островах. Теперь она всегда в небе над твоей головой. Я люблю тебя!

Тринадцать георгин

(Киев, Вишневое)

В моей голове план – позвонить, не забыть, спросить и сходить… и еще встретить мою любимую. И вдруг план рушится: она ведь скифлянка, инопланетянка, римлянка… Ее ведь нужно встретить красиво! («…Подари мне что-нибудь, чтобы я запомнила», – пробормотала она ночью во сне.)

А я-то уже забыл, как всегда, что обещал…

Тринадцать здоровенных георгин, купленных, как во сне, оказались в моих руках и неожиданно, и независимо.

…и зачем я с ними еду в город… и купил…

Вспомнил – я еду встречать любимую!

Совершенно прервали планы тринадцать – пошло-розовых, и неприлично-розовых…

…и беззащитно-розовых,

…и, наконец, великолепно-розовых,

…и очень больших, как страны и континенты.

Я еду в маршрутке, они не вмещаются и занимают весь проход…

Мужчины глядят на меня недоброжелательно. Женщины взглядывают мягко и заинтересованно.

Два георгина красные, как октябрята, с их пионерскими галстуками.

Сижу нейтрально и воспитанно. И от этого еще более нездешний.

Держу их в руке, будто так и надо. И не поймешь меня, в школу я их везу, на детский праздник, или жениться еду, или обольщать.

А георгины большие, и от этого они почти что и не цветы даже…

Два георгина белые, и каемочки их лепестков постепенно нежно окрашиваются в едва уловимый фиолетовый.

И от этого тайна моя еще более. К той, у которой ветер в голове, прекрасные порывы в сердце, куча неудовлетворенности к действительности и любовь ко мне и Остапу на лице, под шляпкой с вуалькой. К той, которая курица-защитница – детенышей, человечище, вымирающий тип людей, с сердцем, как у теленка (как герб России), которого хватает на всех, и все возле нее греются. Она же эстетическая недотрога, которая рисует по ночам, чтобы днем ходить по издательствам с синими кругами под глазами, с ними жить и с ними замуж выходить…

…Каемочки лепестков то фиолетовые и мистические, то розовые и детсадовские. Фиолетовый и улавливается, как мне кажется, всеми в маршрутке.

Как только я их купил, настроение у меня из осенне-красивого, тихо-туманного, лиственно-желтого – стало приподнятым и праздничным. И пацаны в маршрутке это чувствуют. И у всех немного праздник.

Я не знаю, что я куплю в следующий раз… Гладиолусы и пиво не подходят, а в остальном возможен весь мир.

…А два георгина – бело-бордовые. Каждый из них в глубине девически-белый, плавно складывается в конусы, окрашенные чем ближе к вершинам, тем более в превосходно-бордовые цвета.

Общее впечатление – розовый взрыв во вселенной: атомы красиво разлетаются, с виолончельными звуками, на поворотах магнитного поля каждого из лепестков.

Детям нравится. Взрослые беспокоятся… а, нет, и не надо.

Таинственная дисциплина, как японская школа мира, как загадочный восток, – влечет меня вместе с цветами встречать мою любимую, которая проездом из неоткуда в никуда, из одной красоты в другую, задержалась здесь, только ради сына (мама, прости меня за то, что я тебе все истерики истрепал…) и меня (рожденного в домашней неволе, камышового кота), и еще ради того, чтобы люди на земле увидели, что такое пока возможно…

Сентябрь—февраль 2007 года