Текст книги "Годы и люди. рассказы"

Письма сыну

Он лежал на постели больной, прекрасно понимая, что из больницы его выписали умирать. Ему ещё было тридцать, а его уже поразила самая беспощадная, страшная болезнь, от которой нет спасения. С каждым днём он чувствовал себя всё хуже и хуже и мог уже приблизительно сосчитать дни, отпущенные ему для созерцания этого мира.

Любящая жена каким-то непостижимым напряжением воли пыталась скрыть от него ту огромную тяжесть души, свалившуюся на неё в последние несколько месяцев. Она прилагала много усилий, чтобы он не догадался о безвыходности его положения, и всячески пыталась успокоить его надеждами на выздоровление.

Он же, со своей стороны, прекрасно понимая, что с ним происходит, наблюдая поведение жены, терялся в догадках: то ли она всё знает и боится правдой расстроить его, то ли она действительно находится в приятном заблуждении по поводу перспектив его выздоровления. Вот почему он не рисковал заговорить с ней начистоту, чтобы не расстраивать раньше времени, и всячески старался подыграть ей, выражая надежду на прекрасное будущее.

А рядом, в соседней комнате, попискивало маленькое существо, родившееся пять месяцев назад. Сын. Он постоянно требовал к себе внимания мамы. Когда его маленькую кроватку подносили к папиной, он замолкал и внимательно смотрел папе в глаза, впитывая в ещё свободную, не загруженную память образ одного из своих родителей.

Больной отец видел, как тяжело его любимой подруге разрываться между маленьким ещё, беспомощным и большим, уже беспомощным родными существами.

– Господи! – думал он. – Помоги ей превозмочь всё это, помоги ей пережить предстоящую утрату, встать твёрдо на ноги и воспитать сына.

Как ему было невыносимо горько уходить навсегда от этого маленького милого создания, не услышав от него самое волшебное слово: «Папа». Как ему хотелось, чтобы свершилось чудо, которое позволило бы ему пусть даже не БЫТЬ рядом со своим ребенком, а просто созерцать его. О, как бы ему хотелось хоть раз в год, в три года поговорить с ним, дать ему совет, пока он не достигнет совершеннолетия и не превратится в полноценного гражданина.

И он решился. Он позвал к себе жену и серьёзно спросил её:

– Ты всё знаешь?

Жена побледнела, её губы дрогнули, и она тихо ответила:

– Да… всё.

– А он, – отец показал в сторону сына, – не знает. И пусть не знает до семнадцати лет. Будешь передавать ему письма от меня ко дню рождения. В последнем письме я ему сам всё объясню. Договорились?

– Хорошо.

– И вот ещё что. Извини меня, пусть это звучит сейчас кощунственно, но время расставит всё по местам. Ты молодая, тебе двадцать пять лет. Я желаю тебе счастья. Если появится достойный мужчина и ты его полюбишь, знай, что я ТАМ, если ТАМ что-то есть, буду рад за тебя. Пусть у него будет второй папа. Но первым пусть всё-таки останусь я, и пусть этот первый пишет ему письма из далёкого далека. Ладно?

– Ладно, – прошептала она и разрыдалась у него на груди.

Когда она успокоилась, он погладил её по голове и сказал:

– Держись, милая. Самое главное – продержаться первое время. Потом будет легче. Не расслабляйся. У тебя сын, и ты теперь отвечаешь за него, одна за двоих. Ясно?

– Ясно, – ответила она, вытирая платком слезы.

– Ну ладно. Теперь за дело. У меня слишком мало времени.

И он начал писать. Писем было семнадцать. Вот некоторые из них.

Письмо второе

Здравствуй, сынок! Здравствуй, Серёжа. Вот тебе уже и три годика. Видишь эту разноцветную картинку у мамы в руках? Возьми её. Это твой папа улыбается. Он всегда улыбается, когда вспоминает тебя. А это вот видишь? Это я тебе нарисовал лошадку. Знаешь, как она поёт? «И-го-го!» А вот киска. Она мурлычит и поёт «мя… яу». А это кто? Правильно, это «гав, гав, гав», собачка. А это кто? Крокодильчик. Хочешь, я тебе про крокодильчика стишок прочитаю?

Вот зелёный крокодил.

Он по Африке ходил.

Плавал он по речке Нил,

Бегемотиков дразнил.

А когда бродить устал,

Про Серёженьку узнал.

И отправился он в путь

У Серёжи отдохнуть.

Очень любит мыться в бане,

Очень любит плавать в ванне,

Очень любит он с друзьями

Поваляться на диване.

Он всегда такой смешной,

Он совсем-совсем ручной,

И в его большую пасть

Что угодно можно класть.

Ну как? Смешно?

А это – бегемотик. Хочешь про бегемотика?

Есть на свете бегемот,

У него огромный рот;

Он всю жизнь в реке живёт,

Много ест и много пьёт.

Ну а если заорёт

Этот самый бегемот,

Разбегается народ,

Потому что жуть берёт.

Хватит, бегемот, орать!

Хватит всех вокруг пугать!

Приходи, коль голос есть,

С крокодилом Геной петь.

Ах ты, милый ты мой, скажи «папа». Молодец! Посмотри ещё раз на эту картинку. На ней я – твой папа. Я далеко-далеко. Даже если сильно бежать, всё равно не добежишь. А ты бегать умеешь? Хорошо! Только далеко от мамы не убегай. Ну прощай, мой дорогой, расти большой и не капризничай. Слушайся маму. Пока.

Письмо четвёртое

Сынок, Серёженька, я – твой папа. Я соскучился по тебе. Тебе уже сегодня пять годиков. Ты совсем-совсем взрослый стал. Как ты поживаешь? Ой, как много у тебя игрушек. Машинками увлекаешься? Молодец. Это что, гараж? Сам сконструировал? А кого ты на этих машинках катаешь? Зверей? Хочешь, я тебе стишок расскажу про то, как зверята катаются?

Все зверюшки и букашки,

Птички, рыбки, таракашки,

Бегемотики и мишки,

Львы, котята и мартышки

И детишки всех зверят —

Покататься все хотят.

Прямо «лексусу» на крышу

Взобрался здоровый Миша.

Ты куда это залез?

Лез бы лучше в «мерседес».

Если любите комфорт,

Полезайте в новый «форд»..

Может быть, устроит вас

Наш отечественный ВАЗ?

Обезьянки-хулиганки

Залезали в свои санки.

Что такое тут у нас?

Бегемот залез в КамАЗ.

А котёнок влез в Оку

И лежит там на боку.

Африканский лев со скуки

Покататься влез в «сузуки».

Едут, едут зайчики

В красненьком трамвайчике.

Зайчики в вагончике

Уплетают пончики.

Звуки смеха раздаются,

Все катаются, смеются.

Серёжа, у тебя друзья есть? Девочки и мальчики? Это хорошо. Старайся не драться. Никогда ни у кого не отнимай игрушки, лучше попроси – и тебе дадут поиграть. И сам не жадничай. Не давай в обиду девочек. Если девочка уронила мячик, надо его поднять и отдать ей, а то она будет плакать, и тебе её будет жалко.

Дорогой ты мой, мама тебя очень любит. Помогай ей и слушайся её.

Маму надо слушать

Кашу надо кушать.

Посмотри в окошко. Видишь, солнышко светит? Спроси у мамы, когда вы пойдёте погулять? Ну прощай, мой дорогой. Не забывай меня. Пока.

Письмо седьмое

Милый мой, дорогой сын. Вот тебе уже и восемь лет. Ты уже перешёл во второй класс. Теперь ты, наверное, читаешь быстрей, чем мама. Читай больше. Сказки, фантастику. Заведи себе распорядок дня и придерживайся его. Тогда времени хватит на всё: и на учебу, и на книги, и на игры. Старайся говорить только правду. Никогда никого не обманывай. Защищай слабых. Умей прощать слабости другим. Когда ты кого-нибудь прощаешь, ему становится стыдно, и он после этого становится лучше, честнее. Если девочка плачет, подари ей чего-нибудь, и она забудет своё горе. Пойми одну истину: отдать всегда приятнее, чем взять. Доброта вознаграждается не только окружающими тебя людьми и животными, она вознаграждается внутренним чувством твоей справедливости, чувством выполненного долга. Расти сильным и добрым. Прощай! До следующей встречи.

Письмо одиннадцатое

Здравствуй, сынок! Тебе уже двенадцать лет. Как учишься? Учиться надо только хорошо, а лучше – на отлично. Всё, что сейчас происходит, бывает один раз в жизни, и пропускать понапрасну время нельзя. Хочется побалагурить? Организуй свой день так, чтобы на всё хватало время. Читай классику. Она откроет тебе понимание мира духовного и материального. Она сделает тебя не только грамотным, но и умным. Начинай вести дневник. Пусть не каждый день, даже не каждую неделю, но регулярно. Потом, когда вырастешь, поймёшь, в какое интересное время ты жил. Мир быстро меняется, и тебе будет интересно вернуть свою память в прошлое.

И ещё: надо научиться терпеть. Кроме того, что надо быть грамотным и умным, надо быть ещё сильным и выносливым. Для того чтобы научиться терпеть, надо заниматься спортом. Сначала всеми видами: бегать, прыгать, плавать, кататься на лыжах, коньках. И только когда найдёшь то, что тебе понравится больше, начинай заниматься серьёзно. Знай, что первая половина дистанции в любом виде спорта – когда ты уже устал, а вторая – когда надо найти в себе силы в том же темпе пройти и эту половину. Если научишься этому, любые преграды в жизни сможешь преодолеть. И самое главное – ты их, этих преград, не будешь бояться.

Запомни также, сынок, что спорт, да и вообще нормальное здоровое состояние человека, несовместимо с проявлениями слабостей, которые приводят к куреву, алкоголизму. Искусственная радость уничтожает человека, делает его слабым, хилым и часто отнимает саму жизнь. В жизни есть много естественных радостей. Молодёжь делится на тех, кто понимает это, и на тех, кто этого понять не хочет. Постарайся быть среди первых, и более того, постарайся вытащить своих друзей из болота саморазложения. Прощай, сынок. Желаю тебе счастья! Папа.

Письмо шестнадцатое

Здравствуй, сынок. Поздравляю тебя с семнадцатилетием. Теперь ты закончил десять классов. Впереди большие перспективы. Человек отличается от всего живого – прыгающего, плавающего, ползающего – тем, что он награждён природным даром воображения и любопытства. Это побуждает его открывать всё новые и новые страницы мироздания. Совсем недавно людям посчастливилось быть свидетелями и участвовать в рождении того, без чего сейчас вы не представляете себе жизнь: телевидение, космонавтика, атомная энергетика, полупроводниковая технология в микроэлектронике, а с ней компьютеры, Интернет и многое-многое другое.

Вам, молодым, предстоит быть свидетелями того, как будут открываться новые страницы познания мира. Я желаю тебе, сын мой, участвовать в этой работе. Не бойся трудностей. Пробуй. Не сдавайся. Двигай вперед.

В последнее время ты чувствуешь непонятное волнение в груди. Что-то новое в душе. Это предвестник любви. Не пытайся заставить любить себя. Если нет ответного чувства, твоё завоевание закончится несчастьем и для неё, и для тебя. Научился терпеть в спорте, научись выдержке в любви.

Любовь нельзя отвоевать,

Отнять, присвоить, отобрать.

Чтоб смысл большой любви познать,

Её основу надо знать.

Она не в том, чтобы забрать,

Она вся в том, чтобы отдать.

Да не ему её отдать!

А ей дать право выбирать.

И если выбор тот не твой,

Умри, терзайся, волком вой,

Сквозь слёзы радуйся всегда

Тому, что счастлива она.

Мне очень тяжело. Я больше не могу писать. Я написал всё. Сын мой! Я твой папка. Я был. Теперь ты взрослый человек, и тебе пора узнать, что меня давно уже нет. Я был в самом начале твоего пути. Я уверен – ты готов к жизни. Теперь иди без меня. Я был счастлив, хоть и недолго, быть рядом с тобой. Я отстаю. Прощай. Теперь уже навсегда.

Написав последние строки, отец погладил руку склонившейся к нему подруги жизни и заснул. Ночью, когда все на время заснули, его не стало. В руке он держал последнюю записку:

Не хочу, чтоб меня хоронили,

Жалкий звон медных труб не люблю.

Я хочу, чтоб «ушёл» говорили,

А куда… не сказал никому.

А в кроватке почему-то до утра плакал маленький Серёжка.

Воинский суд

И сошлись в чистом поле два войска великих. И бились они три дня и три ночи. И одержал в этой битве победу один из царей. И повержен был царь, проигравший битву. И много воинов со стороны побеждённых полегло тогда, выполняя долг свой воинский, а те, что слабыми духом оказались, были взяты в полон, чем спасли жизни свои, и рабами стали. Остались в живых и те, кто ранен был и, истекая кровью, не в силах был держать оружие. Среди них был и преданный погибшему царю воин, из последних сил защищавший в бою своего хозяина.

И вот теперь стоял он, весь покрытый ранами, перед царём-победителем.

– Много ли моих воинов поразил ты своим мечом в этой схватке? – спросил царь.

– Я своих врагов в бою никогда не считал, а мёртвых тем более, – ответил воин.

– Мои воины рассказали мне, что ты храбро защищал своего царя. Да силы оказались неравными. Не хотел бы ты возвеличить свою воинскую доблесть в моей дружине?

– Нет, великий государь. Я присягу давал своему господину и изменять этой присяге не буду.

– Но ведь господин твой повержен, он умер. Присяга, значит, тоже умерла.

– Присяга не умирает, государь.

– Значит ли это, что ты намерен продолжать воевать со мной?

– Нет, государь. Тот, кто вёл меня против тебя, умер, а под знамена другого я не пойду. Я дал присягу одному и принадлежать другому не буду.

Задумался царь. Долго думал. Наконец поднял взор на побеждённого воина, встал и приказал:

– Дайте мне его меч.

Солдаты вручили ему меч и замерли в ожидании. Они знали своего царя. Сейчас сверкнет молния и…

Раненый воин выпрямился, превозмогая боль, и бесстрашно взглянул в глаза царя-победителя.

– Приготовился ли ты принять решение победившего тебя? – задал царь вопрос воину.

– Я готов на всё, кроме предательства, – твёрдо произнёс раненый воин.

– Хвалю тебя, солдат, за твою преданность и смелость. Иди с Богом. Живи свободным. Возьми свой меч и защищай им себя и свою будущую семью, – сказал царь и приказал:

– Верните ему его коня, и пусть живёт с миром. Он свой воинский долг выполнил.

Воин вскочил на своего коня и спокойно прошествовал мимо колонн вражеских солдат. А солдаты при его приближении отдавали ему честь.

Высший суд

Он упал и ударился головой об острый камень. Сначала острая боль, потом темнота, и вот он уже летит по длинному тоннелю туда, к свету, к свету. Тоннель кончился, и сразу стало легко.

Он парил над своим бренным телом и наблюдал за суетой людей вокруг. Вот подъехала «скорая помощь», и суета продолжалась. Какая-то сила понесла его вверх, и вот он перед Творцом, который вершит Высший суд. Перед Творцом коленопреклоненно ждёт решения человек. «О! Лицо чего-то знакомое. Так это ж губернатор соседней области на колени пал».

– Грешен ли? – произнёс Создатель.

– Грешен, грешен, Отец наш, но я исповедовался в грехах своих.

– А во всех ли?

– Во всех, во всех, Господи.

– А по какой-такой причине креститься начал, храм посещать?

– Уверовал, Господин наш.

– Неправду говоришь. И в грехах ты в своих не каялся, и грешить продолжал. А самый большой грех твой в том, что ты, не принимая веры душой своей, в угоду карьере притворялся верующим и тем самым предавал веру в меня, Господа вашего. А посему быть душе твоей в вечных мучениях. И подхватили Божьи ангелы под руки обманщика и унесли его прочь.

И вот уже он, чьё тело ещё пытаются оживить люди, столпившиеся у «скорой помощи», предстал перед Всевышним.

– Грешен ли ты? – спросил Творец.

– Грешен.

– А исповедовался ли ты, чтобы душу свою облегчить?

– Нет, Господин наш, не хочу я облегчать душу свою грешную. Никогда не прощу себе, как, будучи ещё пацаном, обидел я девочку-первоклассницу, отнял у неё портфель с букварём, тетрадку в клеточку, ручку с пёрышком и чернильницу. Долго пытался я найти её потом, чтобы отдать всё, что отнял у неё, унять горе её, да не нашёл – глупый был. Всю жизнь ношу тяжесть эту в себе, и ни за какие блага не позволил бы освободить себя от этой муки душевной. Да и ты, Господи, если и простишь меня, да я себя не прощу. Я признаю покаяние, я признаю раскаяние, но я не хочу прощения, не хочу облегчения от прощения. Груз греха будет вечно довлеть надо мной. Я виноват и должен терпеть. И боль эта душевная, как неприступная граница, ограждает меня от соблазна повторения греха этого.

– Верил ли ты в справедливость, в меня – Бога, тебя создавшего?

– В справедливость верил, а в тебя – нет.

– Значит, ты отрицал меня, Создателя всего сущего?

– Нет, не отрицал. Я допускал тебя как гипотезу. А в гипотезу не верят, её предполагают.

– Во что же ты веришь?

– Верю в то, что проверил на практике, что повторил многократно и чему присвоил название Истины.

– А вот сейчас ты стоишь передо мной и рассуждаешь об истине. Убедился ли ты в истинности моего существования?

– Не совсем, Всемогущий.

– А почему?

– Да потому что я сильно травмирован, и всё, что происходит сейчас со мной, может быть созданием моего воображения. А воображаемое – это не истина.

– Допустим. А были ли у тебя друзья верующие?

– Были, Всевышний.

– Побуждали ли они тебя к таинству крещения и принятию Веры в меня?

– Побуждали, Господин наш. Только я не хотел их обманывать, ибо первейшим грехом считаю предательство, рождённое притворством.

Задумался Всевышний. Долго думал, а потом сказал:

– Возвращаю тебя в мир суетный. Не готов ты ещё к пребыванию в вечности. Поживи в миру, поучись поискам главного. А когда готов будешь, мы продолжим разговор с тобой.

Реанимационная служба вовсю работала, делая потерпевшему искусственное дыхание, массаж сердца. А он в это время возвращался по длинному тоннелю, чувствуя, как пропадает лёгкость и появляется тяжесть. И вот она, эта тяжесть, уже разлилась по телу, а за ней и острая боль впилась в ушибленное место. Он открыл глаза и произнёс:

– Водички бы.

Ностальгия

На излёте лет, когда восемьдесят остались где-то позади, а впереди замаячили девяносто, он познакомился с семьёй интересных людей. Сначала он произвёл впечатление незаурядного человека. Но его ограниченность в области музыки, живописи, литературы и вообще в области культуры постепенно давала о себе знать, обнажая в нём бывшего технаря со своим мироощущением. А он, прикоснувшись к миру искусства, с глубоким интересом старался проникнуть в их восприятие прекрасного. Особенно его притягивало её эмоциональное, глубокое ощущение красок жизни.

Интерес к нему по естественным причинам угасал. Всё чаще и чаще приходилось ощущать стену их нарастающего равнодушия. Он не мог позволить себе навязывать своё участие в их насыщенной событиями жизни. Стал реже заходить, остро чувствуя их отдаление, понимая, что интереснее их в жизни уже ничего не будет. Его контакты с ними стали ограничиваться редкими деловыми вопросами, а затем и эти контакты стали даваться ему с большим трудом.

Однажды, когда ему надо было срочно решить один вопрос, он позвонил. Ещё не успев сформулировать вопрос, он услышал в телефонной трубке восклицания:

– Только быстро! Давай быстрей!

И он взорвался:

– Да ну вас!

Трубка на том конце была немедленно повешена.

Он испытал что-то похожее на головокружение. Его охватило чувство одиночества, он был брошенным и понимал, что только что потерял себя.

Вечером пошёл на заброшенный стадион. Тоска не отпускала. Он понимал, что, учитывая предельный для мужчин возраст, жить осталось совсем немного.

«Жизнь – это движение вперед, – думал он. – Остановился – жизнь ушла, осталось существование».

В голову пришла мысль: «А ведь умереть не страшно. Хоть сейчас. Жизнь прошла, и впереди нет ничего интересного».

В таком безразличном состоянии он полез по склону туда, где был вход на стадион. Когда почти забрался, из-под ног отвалился замёрзший ком снега, и, не успев сориентироваться, он полетел кубарем вниз, к спортивному полю стадиона. Шапка улетела в сторону. Он скатился и ударился головой о ледяной ком, лежавший буквально рядом с изогнутой под девяносто градусов металлической трубой. Труба и висок были рядом. Кряхтя и охая, он встал, нашёл шапку. На стадионе было темно, никого рядом не было.

«А ОН действительно есть, – подумал он, – и если бы более чётко была сформулирована задача, то сейчас лежал бы я с пробитым черепом. Нет, – решил, – пока ещё рано. Мы ещё пошелестим».

И снова полез в гору.

Она ушла

Она ушла, а я остался. Это было более пятидесяти лет назад.

Я не пошёл за ней – остановить, уговорить. Этого мне было не нужно. Мне не нужна была форма без содержания. В моей душе только что бушевало огромное море, море счастья, к которому примешивалось нарастающее чувство надвигающейся грозы, предчувствие предстоящей разлуки. Хотелось раскрыть душу, выплеснуть наружу многоцветную радугу нежности и любви, чтобы она увидела, увидела и почувствовала, и в ней появилось бы ответное, такое же большое счастье. И тогда ничего уже не страшно.

Но нет способа, с помощью которого можно было бы передать состояние души. Есть слова, жалкое выражение чувств – и всё. От этой безысходности горечь добавляется в бушующее море любви.

Я сидел и не двигался. Я мог встать, умолять, уговаривать и уговорить. Но мне не нужно было этого – столь малой, пусто-равнодушной взаимности. Мне нужно было, чтобы такое же море бушевало в её душе, заставляя трепетать сердце.

И она ушла, удивившись тому, что я остался вопреки здравому смыслу, не побежал за ней, не остановил её. Она удивилась, что я не снял этот мелкий конфликт, вызванный её чисто женской капризностью, её раздражительностью. Она не знала, что для меня этот конфликт ничего не значил, значило другое – причина этих мелких конфликтов: она меня не любит. И я не могу, не имею способа сделать её любящей.

*

Как странно. До нашей души не доходит глубокий смысл происходящего, и только много лет спустя мы, вспоминая прошедшее, начинаем понимать с неожиданной глубиной, как были любимы и не заметили этого, прошли мимо.

Так было однажды со мной. Это было на первом курсе. Познакомившись со мной на студенческом вечере, девчонка из пединститута пять лет, как я потом узнал, ждала, когда я приду к ней, потому что обещал прийти. Ужас! Как она? Что с ней? Я видел этого человека всего один раз, но он родной мне. Я не знаю, что с ней и где она сейчас. Теперь я бы хотел встретить её, извиниться перед ней и превратить в пустоту, в НИЧТО тот маленький шрамик, который до сих пор, по-видимому, отдаёт иногда у неё счастливой болью воспоминаний.

Почему в НИЧТО? Да потому что мечта, явившаяся в виде обыденного, серого существа с морщинами на лице, качественно меняет всё, лишает воспоминания опоры, чувства ожидания этой мечты и превращает их в воспоминания мысли, но не сердца, аналогичные, например, восприятию кинофильмов. (Сколь угодно закрученное кино не способно оставить на всю жизнь шрамов в сердце, какие способна оставить сама жизнь)

*

Итак, она ушла, а я остался. С тех пор прошло много лет. Жизнь измеряется событиями, а их было много, но шрам с болью за невысказанное, не излитое, не понятое долго ещё оставался и болел. Болел, когда случай возвращал память к прошедшим временам.

Если бы она знала, сколько бессонных ночей, сколько боли было во мне, она бы не удивилась тому, что я не встал и не остановил её. Она не знала и не узнает, ибо этого не дано. Нельзя заполнить чужой резервуар. Он наполняется сам, по своим внутренним потребностям. А сообщающиеся сосуды? Их нет. Каждый играет на своём инструменте. Камертоны редко настраиваются в резонанс. А мольбы ещё никогда не рождали взаимность. Они пугают. Увы – только влюблённый или влюблённая верят в то, что партнёр не может не услышать эти мольбы. Это глубокая ошибка. Мольбы могут рождать только жалость. Жалость – ложь, которая вредит обоим.

Чтобы любить и при этом быть любимым, мужчина должен быть мужественным, сильным духом. Нужно уметь скрывать состояние безнадёжности, и тогда, может быть, вы породите в ней ответное чувство. А может, и нет – тогда не взыщите.

Она шла и ждала – вот-вот я догоню её, и она раздражённо будет сопротивляться. Чувство отрицания ещё жило в ней. Но затем, когда прошло уже достаточно времени, а я всё ещё не догонял её, она несколько испугалась, как всякое существо, брошенное на произвол судьбы. Забрезжило чувство обиды на меня, которое сменилось чувством ещё большего раздражения за то, что я такой обманщик, нахал, что даже не проводил её.

В автобусе, когда ей стало ясно, что всё кончено, она здраво осмыслила ситуацию и пришла к выводу, что, пожалуй, так будет лучше. И вскоре даже лёгкая обида на меня исчезла из памяти её. Я вообще перестал для неё быть. Она шла навстречу СВОЕМУ счастью, которое рождается по непонятным законам природы.

А я остался с шрамом в сердце, который нет-нет да и начинал постанывать. И мне не суждено, встретив её через много лет – совсем другую, ужаснувшись быстротечности искажающего нас времени, потерять опору своих воспоминаний и излечиться от мучительной болезни, которая называется неразделённая любовь. Почему не суждено? Потому что было два её самых любимых фотопортрета. Один многие годы лежит у меня в левом нагрудном кармане, а второй украшает памятник на кладбище, где её уже много лет тому назад похоронило некогда счастливое семейство.