Текст книги "Хроники Энска"

Вроде все. Все кризисы пережиты. Положение стабильное. Не устроена только личная жизнь…

И нашлась девушка, двадцать три года, главный экономист кредитного отдела, дочка председателя правления банка. Милая, симпатичная. Сама подошла с какой-то ерундой. Съездили на Мальдивы, потом в Париж…

Саша рассказал ей о своей мечте. О «Ламборгини». Хотя ездил он уже практически на всех авто представительского класса, только ни на одной долго не задерживался. Поездит, поездит – и поменяет…

Он заматерел, виски подернула седина…

Они с Леной объявили о помолвке. Лена готовилась к свадьбе и подарила ему новую «Ламборгини» 2010 года выпуска за 7 500 000 евро.

Вот, кажется, и все.

* * *

Только подарок этот вдруг напомнил ему Яну, московскую квартиру в Лосиноостровской и какой он был тогда дурак, что испугался, что перестал ей писать. Что и кому он доказывал все эти годы? Эта безумно дорогая машина, вершина технологической мысли человечества…

Эта «ламборгини», она ему без Яны теперь ни к чему…

Василий Макарович Шукшин

Наверное, в каждом провинциальном городе есть улица Садовая, вдоль которой стоят хрущевские пятиэтажки с заросшими зеленью дворами, где поскрипывают старые, ржавые качели, сиротливо торчат п-образные перекладины для выбивания ковров и еще обязательно изрезанный перочинными ножами, прожженный спичками деревянный дощатый стол с двумя параллельными лавками, с обитой арголитом столешницей, за которым по вечерам собираются мужики сыграть партию-другую в домино. Окурки папирос и сигарет, крышки от пивных бутылок и язычки от водочных емкостей всегда в изобилии окружают его.

Умирающие от экономической разрухи, эти безликие поселения постепенно превращаются в спальные районы столицы. На фоне быстрорастущих многоэтажек еще острее виден контраст уходящего прошлого, советской эпохи и откровенного капитализма, где на обломках тонущего корабля, когда-то могучей страны в бурных волнах лихих девяностых выросло уже новое поколение молодых и энергичных, зубастых и предприимчивых людей, которые активно осваивали и меняли еще жизнеспособную инфраструктуру, скупали по дешевке старые квартиры у одиноких пенсионерок, провожали их в коммуналки, а кое-кого и на кладбище. Другая же часть населения была поглощена погоней за инфляцией, не догоняя и не вписываясь в новые рамки, либо, отчаявшись вписаться, прожигала жизнь, употребляя и распространяя наркоту.

И только у этого столика, заслоненного ветвями старой липы от новых ритмов, сотрясавших маленький, разорившийся и обедневший городок, каждый вечер собирались «общество», от четырех до шести человек, кто когда мог, старые знакомые из соседних квартир и домов напротив, люди, знавшие друг друга много лет, любившие вместе выпить пива или портвейна и отдыхавшие душой в компании друг друга. Водку закусывали воблой или просто черным хлебом, втянув его душистый запах, прежде чем отправить кусочек в рот. Они праздновали вместе новоселья, гуляли друг у друга на свадьбах, вместе хоронили близких, занимали в долг до получки. Без особых церемоний заходили за солью или спичками, брали напрокат велосипед, если нужно было сгонять за пивом. Одним словом, соседи, проверенные жизнью в разных ситуациях.

Дядя Саша, сантехник, часовщик Алексей Максимович, которого все запросто называли Максимычем, дядя Костя, шофер поливальной машины, заядлый рыбак Валера, электрик с текстильной фабрики, тридцать пять лет, женат, работяга, имел увлечение – аквариум, в котором он разводил маленьких рыбок, и на этой почве особенно общался и иногда крепко спорил с дядей Костей. Юрка, бывший десантник, инвалид. Однажды при десантировании у него не полностью раскрылся парашют, и он упал на землю с огромной высоты, но чудом выжил. Его собирали по костям, заново, и он смог встать на ноги и ходить, получил инвалидность. Он жил в квартире матери, нигде не работал. Летом ходил за грибами и копался в огороде, делал заготовки на зиму. Пенсии его и старушки-матери хватало на то, чтобы оплатить двухкомнатную квартиру. Зимой он брал работу на дом, раскрашивал матрешек.

У Юрки болело все, он пил, в основном для анестезии, и потихоньку стал алкоголиком. Все это знали и всегда угощали его, не брали с него долю, чтобы он не пропивал заработанное и пенсию. Юрец был гордый, но пил, когда угощали, сидел злой, пьяный или плакал от обиды, но никогда не забывал отблагодарить компанию и всегда подпрягался, если надо было помочь с ремонтом или перенести старую мебель. Про таких говорят – жила.

Гоша-бомбила, на своем старом жигуленке, отсидел когда-то по малолетке в колонии общего режима за угон хлебовозки и пострадал таким образом за свою страсть к автомобилям. Отучился там в ПТУ. Потом еще пять лет водил лесовозы в Вологодской области и вернулся уже взрослым мужчиной, почти без зубов, с дерзким и колючим взглядом. Его знали все гаишники на областных шоссе, ведущих из Москвы на север области, он никогда не садился нетрезвым за руль и ни разу не нарушил ПДД. Мужики его уважали за биографию и немногословие и за то, что он мог с закрытыми глазами разобрать и собрать жигулевский движок и на слух определял, чем «болеет» авто, если требовалась его консультация.

И был еще один персонаж – Зеня. Зельман Яковлевич Бегельман, сорока лет, спившийся интеллигент. Зеня не закончил институт землеустройства и работал кладовщиком на складе стройматериалов.

Чаще всего общий сбор рыцарей доминошного стола приходился на вечер пятницы. Собирались часов в семь – в полвосьмого. Дядя Костя или Валерка приносили пиво или бутылку портвейна, или каждый приносил что у него было. Максимыч выкладывал плавленые сырки «Волна» или банку килек в томатном соусе. Дядя Костя доставал из бокового кармана своего пиджака газетный сверток с воблой, которую он сам сушил все лето на балконе, пока было тепло и солнечно. Кепки сдвигались на затылок, замешивалась игра. Закуривались папиросы.

Выпив по второй, все начинали рассказывать истории, по кругу, каждый свою. Максимыч обычно говорил, как при Хрущеве посадили Соломона, зубного врача, который занимался частной практикой и тайно скупкой золота и мог себе позволить оборудовать подпольный кабинет в квартире свояченицы, и что именно эта стерва сдала его ОБХСС, когда они поругались из-за денег, и его, Соломона, расстреляли как валютчика.

Юрка травил про госпитали и про врачей, медсестер и новокаин, и как ничего не помнил долгое время потом, и что мать его говорила, что каждый день она молилась перед иконой Николая-чудотворца, пока он лежал в госпиталях.

Гоша рассказывал, какие в Вологде грибы, часто заводил споры с Юркой, какие лисички лучше, костромские или вологодские, и говорил, что хороший грибной день год кормит.

Валера говорил о характерах рыб, сравнивал их с людьми, рассказывал, как они дерутся и уживаются в аквариуме и как их надо вовремя отсаживать друг от друга. Но, наверное, самую интересную и невероятную историю рассказывал Зеня. История эта из его детства все-таки была вполне возможна.

– Зеня, расскажи про Шукшина, – просил кто-нибудь из игравших, особенно если вокруг стола стояли зрители.

Зеня не спеша отхлебывал из стакана портвейн, глядя на стол и костяшки, предварительно поправив очки на носу, заводил свой рассказ.

– Было мне тогда семь лет, – начинал он. – Родители мои определили меня в музыкальную школу, на скрипке учиться играть, – ставил он очередную костяшку.

– Тебя, на скрипку? Хе-х! – восклицал кто-нибудь из зрителей.

– Тише ты, не мешай, – затыкали его свои.

– Да, я учился на скрипке играть, но не очень долго, – продолжал Зеня. – Мой педагог как-то, не знаю уж за что, притаранил мне пригласительные билеты в Дом кино, в Москву, на премьеру фильма «Москва – Кассиопея». На два лица.

Взяв паузу, ни на кого не глядя, он продолжал:

– Ну, значит, поехали мы. Приехали чуть-чуть заранее. Родитель мой первым делом с дороги повел меня в буфет. Ходим мы по вестибюлю, буфет ищем. Народу-у как сельди в бочке. Нашли буфет, в буфете очередь. Ну папаша мой встал, а меня к столику прикрепил. Столики стоячие и почти все заняты были. Стою я это, значит, столик сторожу. Вдруг подходит ко мне мужик, высокий такой, как мне тогда показалось, в белом свитере под горло, с оленями, и спрашивает меня:

– Молодой человек, этот столик свободен?

– Нет, – говорю, – занят. Щас папка придет.

– Ну тогда, – говорит, – извини.

Повернулся и пошел. Не успел он еще далеко отойти, подходит мой батя и спрашивает:

– Ктой-то с тобой сейчас разговаривал? Кажется, это, похоже на… Шукшин, Василий Макарович. Е-мое! Вот так встреча…

Я говорю:

– Кто такой этот дядя, Шукшин?

– Это, Зеня, говорит, вот такой писатель. А мы с тобой, говорит, с ним вместе в одном буфете были, невероятно.

Так и стоял с двумя бутылками лимонада и бутербродами в руках.

– Нифига! – удивился кто-то из зрителей.

– Вот те и нифига, – задумчиво ответил за Зеньку Юрка.

– Ну и какой он, Василий Макарыч, в жизни? – посыпались вопросы.

– Говорю же, я тогда совсем пацаном был, плохо помню какой. Глаза помню, такие с прищуром, свитер белый с оленями, руки в брюки, черт-те-го, подробней не могу вспомнить…

– Ну, в кино-то мы его все видели, у нас в колонии показывали «Калину красную», – сказал задумчиво Гоша.

– «Калину красную» все смотрели, «Печки-лавочки» тоже.

– Не-ет, в кино человек все равно роль играет, – сказал Максимыч. – Интересно, какой он в жизни. Вот штука-то.

Максимыч стукнул костяшкой.

– Вот Зыкина, например, – продолжал он. – Народная артистка СССР, а всю жизнь бриллианты собирала. И все старинные, дореволюционные, брюлики-то, – подняв указательный палец, многозначительно окинул он взглядом собравшихся. – А как померла, так бриллиантики эти тю-тю. А кто взял? Вопрос? А все почему? Двойную жизнь вела. Образ не есть суть человеческая. Вот оно что.

– Что характерно, умерла при загадочных обстоятельствах, – положил доминошку Валерка.

– Ну а Шукшин-то что? Какой он в жизни-то? – переспросил еще кто-то, но уже совсем захмелевший.

– Простой, – подытожил Зеня. – Ну вот как мы с тобой.

– Чего ему там делать-то, в твоем Доме кино! «Москва – Кассиопея». Фильм детский, фантастический, – вставил все тот же недоверчивый зритель.

– Знаю, – парировал Зенька. – Но у него тогда уже две дочки было, Маша одна и другая еще, не помню, как зовут. Может, он их на эту премьеру-то и водил.

Зенькин аргумент был принят, и игра продолжалась. Скоро прозвучало: «Рыба». Первым забил Максимыч. Посчитали, у кого больше очков осталось по сумме, тот и проиграл. Перемешали костяшки и сдали по новой. Обычно мнения насчет Шукшина расходились поровну. Одни считали, что он простой, потому что как мы, из народа пробился, а другая партия – наоборот, что непростой, потому что только непростой человек может из деревни до лауреата Госпремии додуматься, писатель, значит, личность был, себе на уме, наперед умел думать.

И удивительно было, как этим старым друзьям находилось о чем поговорить в пустом, умирающем мире, мире контрастов и перемен. Споры заходили дальше, уводя от темы, обращаясь к абстрактно-философским идеям вокруг роли личности в истории и тому, как личность влияет на жизнь других людей. Одни говорили о том, что мимолетная встреча с Шукшиным в Доме кино положительно повлияла на Зеньку, что именно благодаря этому он не опускается окончательно и не спился. Что это наполняет его жизнь смыслом. Другие придерживались мнения, что если бы она каким-то образом повлияла, то Зенька был бы сейчас каким-нибудь Ростроповичем. И т. д., и т. д., и т. д.

Августовские вечера в Подмосковье светлые, долго еще небо не темнеет, розовое от заходящего солнца. И вот однажды в такой тихий солнечный день во дворе появился Сашка Сиротин, бизнесмен, владевший несколькими торговыми точками в городе. Жил он давно в Москве, еще в девяностые купил там комнату в коммунальной квартире, а потом выкупил ее всю. Про него во дворе все почти забыли. Нет человека рядом – и забывается даже как он выглядит. Родные – и то не сразу узнают. Да и сферы интересов, как говорится, давно разошлись. Хотя сам Сашка иногда заезжал к матери, завезти денег на жизнь.

* * *

Он появился в городе и во дворе своего старого дома в очередной раз, но уже по печальному поводу. Похороны матери.

Сашкину мать знал весь дом, многие часто занимали у нее. Она давала в долг. Сама жила скромно, берегла деньги сына, за что Сашка ее часто ругал. Она терпеливо сносила его упреки и вот в один августовский день умерла.

Хоронить Клавдию, так звали мать Сашки, собрался весь дом. Потом были поминки, проводили честь по чести. Все как у людей. Отпели в церкви. Сашка Сиротин задержался в городе до понедельника: в субботу и воскресенье не работали городские учреждения, а надо было уладить дела с наследной квартирой и паспортным столом.

Окна квартиры его матери выходили во двор. Он сидел на кухне на табуретке и курил в открытую форточку. Невыносимая тишина и пустота в квартире давила на уши. Сашка сидел и тупо смотрел в окно. Параллельно своим ощущениям, привычно, как ему же самому показалось, он размышлял о том, что делать с, в общем-то, не нужной ему квартирой. Продать или сдавать внаем. Задорого не продашь, сдавать кому попало дом, где прошло его детство, где каждый кусок обоев будил глубоко спящие и забытые воспоминания…

Его взгляд остановился на доминошном столике, там уже собирались постаревшие и забытые: дядя Костя, Максимыч, Юрец, Зенька… И он вдруг почувствовал, как невыносимо сидеть одному в пустой квартире и что ему захотелось пойти к этим знавшим его когда-то, но давно чужим людям. Он взял бутылку французского коньяка «Наполеон» и вышел из дома.

Его поприветствовали за руку, каждый. Сашка выставил коньяк на стол. Юрка ушел за закуской и через несколько минут вернулся с кольцом краковской и полбуханкой черного, лимоном и плиткой шоколада.

– А шоколадку-то зачем? – спросил Гоша.

– Коньяк закусывают шоколадом, – ответил Зенька.

Разлили коньяк по пластиковым стаканчикам.

– Помянем Клавдию, – сказал Максимыч.

Все встали.

– Хорошая была женщина, – сказал Валерка.

– Царствия небеснаго, вечный покой, – сказал Максимыч.

Выпили. Закусили. Помолчали.

– Мужики, вы простите, что я к вам с горем пришел. Вы говорите, я просто посижу. Интересно послушать ваши байки.

Первую партию говорили о грибах, о рыбалке. Дядя Костя все уже приготовил для поездки на Волгу. Потом речь зашла о здоровье, что старики хворают, и Максимыч подтвердил это на личном примере, поделился, какие народные средства он использует и каким образом. Тут уже подключился Юрец, как знаток медицины и медработников, где лучше лечиться, дома или в госпитале. Что в госпиталях специально плохо кормят, чуть ли не впроголодь, чтобы активизировать силы организма.

Качественный алкоголь, да под скромную, символическую закуску, забирает незаметно. И вся компания отпустила печальный повод и забыла о появлении Сашки Сиротина, который сидел рядом и слушал, замешивал доминошки и молчал.

– Зеня, расскажи про Шукшина, – попросил захмелевший Максимыч. Голос его, когда он бывал «выпимши», звучал глубокомысленно, словно сам факт Зенькиного рассказа о встрече с Шукшиным в детстве, когда он говорил с ним и вообще «дышал с ним одним воздухом», означал для «собрания» таинство сопричастности с высоким искусством.

Захмелевший Санька тоже слушал, сначала рассеянно, тупо глядя на костяшки домино. Санька был старше Зеньки и, когда они были детьми, часто доставал его, потешался над ним, дразнил: «Очкарик – в жопе шарик». Зенька был слабее. Санька же с детства впитал дворовый культ силы. Вырос злым циником и где-то даже беспринципным человеком. И как всегда бывает в таких случаях, когда мужик «не допил стакан», его тянет на подвиги.

– Ну, Зенька, ты и заливаешь, – неожиданно зло сказал он. – Ну ты и врешь!

Все сначала удивленно посмотрели на Сашку, как будто хотели сказать «ты че, да ладно тебе». Но Саньку это только раззадорило. Он был тем еще правдолюбцем и стремился вывести на чистую воду каждого, от всех требовал только фактов, по делу и всегда вступал в спор, готовый отвечать за свои слова, пусть даже этого никто и не требовал.

– Ну помню, как ты эту свою скрипку таскал, это правда. Галстук-бабочка, белая рубашечка. Очкарик, в жопе шарик. Ну, допустим, ты даже кино «Москва – Кассиопея» смотрел. Но не в московском Доме кино, а в нашем клубе ИОЗ «НИИТтракторсельхозмаш». И никакой Маши Шукшиной ты, бляха-муха, не видел, – с красной рожей зло бурчал Санька Сиротин.

Зенька давно уже не был тихоней. Пьянство его доводило до драк с собутыльниками, и он всегда выходил из них битым. Часто отбывал по пятнадцать суток и даже однажды лежал в узловой больнице РЖД. И вид у него был сейчас оскорбленный.

– Спорим, что ты врешь? – спросил Санька.

– Не вру, что было – то было, – огрызнулся Зенька.

Вдруг градус дискуссии как-то сразу взлетел.

– Давай поспорим на фофан по твоей башке, идиот. Если я докажу, что ты врешь, я тебе отвешу фофан в лобешник, как в старые добрые времена. А если твоя правда – ты мне. Идет?

– Идет! – в запале ответил Зенька.

– Разбей-ка, Максимыч.

Вся компания молчала.

– С разбивщика берут, – сухо ответил Максимыч. – Не буду.

– Давай я разобью, – вызвался азартный Юрец.

Пари было заключено.

– Сейчас я докажу вам всем, что Зенька врет, – многозначительно вымолвил Сашка. – Проведем допрос с пристрастием.

– А ну-ка скажите нам, подозреваемый, сколько тебе было лет в те славные годы?

– Семь.

– Установим точную дату. Теперь все можно в Интернете узнать.

Он достал свой айфон и начал загружать интернет.

– Когда у нас была премьера кинофильма «Москва – Кассиопея»? Ответ – это событие случилось… Премьера фильма «Москва – Кассиопея» состоялась 23 сентября 1974 г. Понедельник, – и он всем показал результат запроса в поисковике.

– А вы знаете, что Шукшин Василий Макарович умер на съемках фильма «Они сражались за Родину» на барже в своей каюте? И было это 2 октября 1974 года. Василий Макарович Шукшин скоропостижно скончался в период съёмок фильма «Они сражались за Родину» на теплоходе «Дунай». Мёртвым его обнаружил его близкий друг Георгий Бурков …сентября 1974 года. Находим: Википедия, Шукшин В. М., годы жизни и смерти… Василий Макарович, друзья мои, все лето и начало осени был на съемках в Волгоградской области.

– Ну и что, может, он на недельку приезжал в Москву, дочек в школу отвести, ну заодно в кино их сводил, на премьеру, – заступился за Зеньку Валерка.

Все сидящие за столом молчали, предъявленные факты полностью опровергали Зенькин рассказ. Повисла неприятная пауза. Санька торжествовал.

– Ну что, подозреваемый, что вы можете сказать суду в свое оправдание?

– Я… – задумчиво протянул Зельман. – Я могу позвонить отцу. Завтра.

– Чего не сегодня? – язвил Санька.

– На мобильном деньги кончились.

– На́ мой, звони, – великодушно протянул свой айфон Санька. – А, да ты без кнопочек не умеешь, говори номер, я наберу.

Зенька помолчал немного, потом набрал воздуха и назвал номер. Санька быстро набрал и протянул ему айфон.

– Говорить сюда, – ухмыльнулся он, торжествующе глядя на окружающую публику. Зенька взял трубку. В трубке щелкнуло, и на том конце ответили.

– Алло, отец, привет. Да. Слушай, у меня к тебе один вопрос. – Зенька пытался говорить твердо, как трезвый. – А помнишь, ты меня в Москву возил, в детстве, в Дом кино? Помнишь? Так. Да. А помнишь, мы в буфете Шукшина Василия Макаровича видели?

На том конце повисла пауза.

– Алло?

– Нет.

– Что нет?

– Не было Шукшина там. Это… Обознался я.

Голос отца звучал как-то виновато, извиняясь. Зенька замер, что-то соображая и все еще держа трубку возле уха.

– А ты чего звонишь-то, случилось чего?

– Нет, нет, просто так. Все в порядке. Спокойной ночи.

– А, ну-ну.

Повесили трубку на другом конце. Санька уже стоял напротив Зеньки, взял у него айфон и убрал в карман пиджака.

– Ну что, получите фофан.

И, пока Зенька не успел опомниться, Санька с треском отвесил ему довольно болезненный щелбан по лбу. Это вывело Зеньку из оцепенения, и он плюхнулся задницей на лавку. Все глядели молча и почему-то осуждали Саньку Сиротина.

– Ну ладно, – засобирался Максимыч, – мне завтра рано вставать.

Собрав домино в коробочку, он, приподняв кепку, ушел.

– Дурак ты, Санька, лезешь со своим айфоном куда тебя не просят, – сказал укоризненно дядя Костя.

– Не обижайся на него, Зеня, – сказал хмельной Валерка. – Пьяный человек, горе у него. – пожевал он губами. Немногословный Гоша и сантехник дядя Саша пожали Зеньке руку и тоже ушли.

– Эх ты, – с разочарованием выдохнул Юрец непонятно кому, то ли Зеньке, то ли Саньке, и тоже ушел прихрамывая, своей неровной походкой.

Санька Сиротин и Зенька сидели на лавочке за столом. И Санька думал, что лучше будет продать материну квартиру, немного добавить и купить другую, в новостройке. Её уже можно будет сдавать дороже. Он совершенно ясно ощутил, что все ему здесь чужое, давно и бесповоротно. Чужие ему и эти людишки, «осколки прошлого», и все здесь для него мертво. Он хлопнул ладонями по коленям, встал и поплелся домой, мысленно навсегда прощаясь со всем этим провинциальным дерьмом. С людьми, которые живут вымышленными воспоминаниями.

С тех пор Санька Сиротин в городке не появлялся.

Зенька еще долго сидел за пустым столом и глупо улыбался своей рассыпавшейся в прах истории, и пьяные слезы сами собой почему-то капали и капали из-под толстых очков.