Текст книги "Воспоминания гетмана"

Я получил приказание с 5 ноября быть готовым к выступлению. Всюду части как бы раздвоились: одна половина была за то, чтобы исполнять приказания и идти на фронт, другая часть, преимущественно молодые офицеры, страшно агитировали, чтобы не идти. Петлюра же подсылал всяких господ убеждать идти в Киев, мне же присылал бумаги, наоборот, о необходимости спешно выступать на фронт.

Тут, кстати, произошел еще такой инцидент-: вдруг вечером я получаю секретную бумагу «в собственные руки», открываю. Оказывается, какой-то революционный исполнительный украинский комитет мне приказывает изготовить корпус для выступления по получении от него приказания и немедленно двинуться на Киев. Я, кстати, так никогда и не узнал, что это был за комитет. На следующий день вечером мне докладывают, что прапорщик Биденко (такой действительно служил в 153-й дивизии очень глупый, нахальный и большой путаник, но почему-то его выбирали все комитеты, хотя он там и слышал иногда горькие для себя истины) в сопровождении двух каких-то личностей желает меня видеть наедине. Я принял их наедине в пустынном мрачном зале замка.

– Что вам угодно?

– Мы, пан атаман, явились к вам для того, чтобы вам доложить, что, по требованию Петлюры, вам надлежит немедленно вести корпус пешим порядком в Киев.

– Я исполняю приказания Главнокомандующего и такого распоряжения не получал, да, вероятно, и не получу, так как вести теперь корпус более трехсот верст пешком – это значит окончательно его дезорганизировать.

– В таком случае, к вам будут применены особые меры принуждения, – вдруг заявляет мне солдат, лет 35, длинный, худой, болезненного вида.

– Как вы смеете говорить мне такие вещи. Я в течение 4 лет не раз был в смертельной опасности, а вы вздумали меня пугать. Кто вы такой?

– Я кандидат Киевского университета, доктор прав Сорбонны, член такого-то и такого-то научного общества (одним словом, целое извержение каких-то научных титулов), Макаренко.

– В таком случае меня еще более удивляет, как это вы, интеллигентный человек, предлагаете мне такие вещи!

Потом я с этим Макаренко поближе познакомился, оказалось, безобиднейший человек, ярый украинец, идеалист, чахоточный, еле дышащий на ладан, бросил какую-то выгодную службу и пошел в солдаты за пять рублей в месяц, когда узнал, что разрешено украинизировать, кажется, 10-й корпус или какие-то в нем части. Как выяснилось, эти господа были посланы тоже каким-то комитетом для того, чтобы предложить мне принять высшее командование над всеми украинскими частями, формирующимися на фронте, и идти с этими частями отстаивать Киев.

Я наотрез отказался и поехал к главнокомандующему просить его принять меры к тому, чтобы прекратить эту вакханалию, которая происходила у меня в корпусе из-за присылки ко мне Петлюрою всяких агитаторов, убеждавших идти в Киев, а не на фронт. В тот момент, когда я садился в автомобиль, приехала еще с таким же предложением депутация от Богдановского полка. Всем я им ответил, что предварительно должен получить приказание от главнокомандующего, а тогда уж посмотрим.

Это было 2 ноября. Главнокомандующий, тонкий, видно, политик, не желавший ссориться с Радой, предложил мне поехать сговариваться с Петлюрой.

Поехал в Киев. Петлюра уверяет, что он не посылал ко мне агитаторов, наоборот, он сторонник того, чтобы я шел на фронт, в доказательство чего он мне послал телеграмму с лучшими пожеланиями в моей будущей деятельности на фронте. Я видел, что он уклоняется от истины, но думал, что после моего разговора такое подстрекательство не повторится. Для меня, в сущности, безразлично было, идти на фронт или в Киев, даже последнее было приятнее, так как это совпадало со взглядами некоторых кругов и областного Союза Землевладельцев, предполагавших, что мой корпус все же лучше будет охранять от грабежей. Я не хотел лишь, чтобы в моем корпусе была какая-нибудь другая власть, кроме моей, а эти присылки подпольных агитаторов Петлюрой вконец убивали всякое понятие о порядке.

Вернулся к главнокомандующему в Бердичев. Туда же на следующий день приехал и Петлюра, и тут, после громадного торга, несмотря на мои протесты, решили 153-ю дивизию послать в окрестности Киева, а 104-ю на фронт, мне же ехать со штабом на фронт.

Я вернулся к себе совершенно разбитый нравственно, понимая, что в такое время полного развала и отсутствия элементарных понятий о дисциплине такая мера окончательно губит корпус, что пойдут сейчас толки о том, что это начальство выдумало для того, чтобы разъединить корпус, потом совершенно его уничтожить, что 104-я дивизия не захочет идти на фронт, начнутся скандалы. Так все и случилось.

Началось ужасное время: командиры частей ежедневно докладывали мне о начинающихся беспорядках, комитеты настаивали на отмене приказания идти на фронт, приходилось ездить по полкам убеждать; внешняя дисциплина кое-как поддерживалась, но внутренняя была совершенно утеряна. Я это чувствовал все более и более. А тут, с одной стороны, Петлюра продолжал разлагающую деятельность: так, например, он помимо меня дал разрешение батальону остаться в Летичеве и не идти на фронт, тогда и остальные батальоны этого полка отказались выступать. С другой стороны, в мое отсутствие, когда я был у главнокомандующего, депутация Богдановского полка, подосланная, как видно будет впоследствии, тем же Петлюрой, сформировала революционный комитет, самочинно назначила своих представителей из числа сочувствующих в полках офицеров и начала распоряжаться. Положим, что когда я вернулся от главнокомандующего, одним из первых моих дел было распустить весь этот комитет и предложить богдановцам немедленно удалиться, что они и сделали. Но все же зло уже проникло в массы.

Видя, что такое положение долго продолжаться не может и что, если не принять какого-нибудь решения, разложение может дойти до геркулесовых столбов, я телеграфировал главнокомандующему (копию Петлюре), что ввиду того, что Петлюра продолжает свою пропаганду в полках помимо меня и не имея никаких сил с этим справиться, я прошу главнокомандующего освободить меня от командования корпусом. Главнокомандующий мне ответил, что вполне понимает мое положение, что он примет все зависящие от него меры, но что меня он просит пока остаться.

Но кроме Петлюры с его пропагандой, армейский комиссар тоже начал делать мне всякие пакости. И без того положение осложнилось до крайности со всеми великорусскими элементами, которые должны были быть переведены из корпуса. В этом отношении главнокомандующий, несмотря на все мои просьбы, ничем мне не помог; все обещания, данные мне относительно улучшения положения этих офицеров и солдат, канули в воду. А комиссар, очевидно, из желания сделаться популярным, начал давать им всякие обещания, которые шли вразрез с приказаниями строевого начальства. Тем самым недовольство этих элементов в корпусе направилось против меня.

Вообще, этот период командования корпусом был для меня сплошным кошмаром. Мое нравственное состояние ухудшалось еще тем, что начальники штаба, а их у меня сменилось уже два, хотя и были уважаемые и достойные люди, тем не менее, как великороссы, не пользовались доверием среди украинских масс. Приходилось самому разбирать все мелочи. Первый из начальников штаба был полковник П. [4]4
  Петин.


[Закрыть], человек чрезвычайно способный, энергичный, до крайности самолюбивый, честолюбивый, видимо, служил в штабах, где начальство не вмешивалось в дела, и поэтому все делал сам. У меня же ему приходилось исполнять мои приказания; это ему не нравилось, раздражало его, и на этой почве у меня с ним выходили пререкания. Со своими подчиненными он почему-то не ладил. Мне казалось смешным то раздражение, которое он проявлял, замечая, что никакого успеха у комитетов не имеет, тогда как ко мне они относились с уважением. П. был приверженцем крайних социалистических взглядов. Я же, во всяком случае, не сочувствовал всем новшествам в армии, например, в вопросе о комитетах мы с ним совершенно расходились. Он считал, что комитеты – хорошее дело, а я на них смотрел как на величайшее зло, от которого не мог отделаться. Он действительно страдал, когда видел, какие глупости творятся в комитетах, шел к ним и часто с ними спорил, а я ничего путного от комитетов и не ждал и потому старался все их бессмысленные постановления обезвредить, не входя с ним в большинстве случаев в пререкания. П. возмущало, что комитеты часто занимались улучшением собственного благополучия, а меня это устраивало: пока они просиживали целые заседания над вопросом, как добиться того, чтобы члены комитетов могли ездить на автомобилях, которых, кстати, у нас почти не было, я был доволен, так как они мне не мешали. В результате комитеты П., социалиста и убежденного их сторонника, возненавидели, а меня слушали. Меня П. почему-то считал аристократом, хотя я ему никогда не высказывал своих политических убеждений, а в простоте обращения со всеми даже мои злейшие враги не могут найти данных для того, чтобы укорять меня в чванливости. Из-за всех этих мелочей он решил перевестись в другой корпус. Как боевого помощника мне было его жалко, как человека я его не жалел. В нем было что-то озлобленное, постоянное какое-то недовольство, причины которому я найти не мог.

Заменил его полковник, впоследствии генерал, Сафонов, очень симпатичный, толстый добряк. Его большинство офицеров в штабе очень полюбило. Я с ним жил хорошо. Он терпеть не мог комитетов, и потому все сношения с ними остались на мне. В нем был только один очень крупный недостаток: он очень легко при мало-мальски сложной обстановке терялся, но для меня в этой мирной обстановке это не являлось опасным. Я не решаюсь сказать это с полным убеждением, но мне кажется, что бедный Сафонов погиб из-за этого своего недостатка. Он всегда слепо исполнял все мои распоряжения, и мне очень было жалко, сдавая корпус, расставаться с таким честным, добросовестным работником.

Насколько, с одной стороны, разрасталась пропаганда не идти на фронт, настолько же с другой – беспорядки в частях усиливались. Они были далеко не всеобщие, мне вполне ясно было, что зло не в солдатах, а в окрестном населении, которое их подбивало. Бывали случаи, когда части не поддавались уговорам местных жителей, но все же в общем картина была отвратительна.

Как известно, в ноябре Керенский пал, в Петрограде водворился большевизм. Хотя у нас на фронте он сразу не прививался, тем не менее все элементы беспорядка сильно подняли голову. Я был в несколько лучших условиях, благодаря командованию Украинским корпусом, но в других корпусах творилось нечто ужасное. В защиту своих украинцев скажу, что те же прапорщики, которые испортили мне немало крови, определенно стали против большевизма, скорее против большевизма российского, потому что те беспорядки, которые у меня в корпусе происходили, мало чем отличались от вакханалии, которая захватила всю Россию.

В начале второй половины ноября было окончательно приказано выступить корпусу. В полках начались митинги, но на погрузку пошли. Первоначально стали грузиться части 104-й дивизии. Но тут произошло следующее: некоторые эшелоны входили в соглашение с украинскими железнодорожными комиссарами и направлялись не в сторону фронта, а в Киев. Таким образом, были направлены два полка, причем кто давал распоряжения по дорогам о пропуске этих эшелонов, несмотря на расследование, произведенное штабом фронта, – не выяснилось. Штабу моему приказано было двинуться с последними полками, отбывающими из Меджибужья прямо на фронт.

В местечке все было настроено уже более или менее большевистски. Когда мы прибыли туда около 15 ноября ночью, слышу, стрельба, крики, бешеная скачка. Оказывается, погром, устроенный украинцами. Но слава Богу, силами штабной команды и некоторых частей инженерного полка, расположенного в самом Меджибужье, удалось его прекратить без кровопролития, хотя все еврейские лавки были разгромлены. У меня, на счастье, сохранилась дивизионная унтер-офицерская школа, унтер-офицеры которой были вполне дисциплинированными, и я мог решительно подавлять вспышки таких безобразий. Но этот разгром Меджибужья, в связи с переходом власти к большевикам, был ярым показателем окончательно ухудшившегося положения.

В это время я начал получать телеграммы с распоряжениями Крыленко. Главнокомандующий Володченко ушел, его место временно занял генерал Стогов. 22-го я со штабом поехал грузиться. Помню то отвратительное душевное состояние, которое мною овладело в этот день. Я понимал, что корпус мой, теперь разрозненный, затертый между другими частями, на фронте окончательно будет распропагандирован. Фронта, собственно говоря, в это время уже не было: окопы все были брошены, все дерево уже давно вытаскивалось оттуда на топливо. Были лишь части, скорее сборища солдат и офицеров, которые стояли в ближайших от фронта деревушках и занимались митингами. Положение начальства было самое дикое, да оно почти всюду отставлялось комитетами и заменялось всякими проходимцами. Мне рисовалась отвратительная картина того ближайшего будущего, которое предстояло пережить. По приезде на станцию Деражня я узнал, что 2-й Гвардейский корпус, пройдя с фронта, как я уже выше говорил, Подольскую губернию под предводительством агитаторши Бош, весь сосредоточился у Жмеринки и что ходят слухи о том, что он собирается идти на Киев.

Я невольно призадумался над создавшимся положением, когда даже некому стало защищать Киев от большевиков, и пришел к решению, что я к Крыленко на фронт не пойду, а двинусь энергично на Киев с тем, чтобы быть в состоянии преградить доступ 2-му Гвардейскому корпусу в город.

Решение это мне далось нелегко. Мы с начальником штаба, генералом Сафоновым, гуляли по платформе. Поезд уже был подан, ждали лишь его отправки. Я заявил Сафонову, что я корпус не веду на фронт, а решил пробиться на Казатин, Вапнярку, тем самым я не дам 2-му корпусу разгромить Киев. Сафонов, очень дисциплинированный генерал, мне говорит: «Но как же, ваше превосходительство, мы же получили определенное приказание от главковерха?»

– Да вы, Яков Васильевич, бросьте, подумайте, кто теперь главковерх!

– Да, верно-то верно, но все-таки…

Несмотря на всю нелогичность заявления Сафонова, мне и самому трудно было ослушаться данного мне приказания, хотя бы такого господина, как Крыленко, но все же главковерха, настолько у нас, военных, привито чувство необходимости исполнения приказаний начальства. Помню, как трудно было мне решиться, но я все-таки стоял на своем, понимая, что, идя на фронт, я ничего не сделаю и окончательно сведу корпус на нет, а тут я могу принести реальную пользу. Я немедленно позвал украинского комиссара и, рассказавши ему задачу, спросил его, может ли он мне помочь вытянуть мой корпус на Казатин. Он согласился с восторгом и поступил в мое распоряжение. Это был прекрасный человек по фамилии Шоппа, энергичный, преданный делу до самозабвения, чрезвычайно находчивый, ярый украинец в хорошем смысле и ненавидевший большевиков, он мне был очень полезен. С места он дал распоряжение по линии, паровоз в моем вагоне перецепили на другую сторону. Из предосторожности я свой корпусный комитет, чтобы он не мешал мне, посадил во второй штабной поезд.

Погрузил всех и все, что мне в то время не было нужно, и отправил их, не меняя маршрут, на фронт. Сделал это я, так как боялся, чтобы комитет не пересилил и не начал бы агитировать, чтобы мы шли в самый Киев, а не останавливались в Казатине. В то время мой хороший председатель корпусного комитета ушел, а его заменил какой-то безвольный, глупый прапорщик по фамилии Головинский, который являлся игрушкою в руках всяких демагогов.

И вот на следующий день, 23 ноября, мы начали прорываться на восток. Тут ко мне посыпались телеграммы самого убийственного свойства от Крыленко и его сподвижников. Меня он предавал революционному трибуналу, отрешал от должности, чуть ли не предавал публичной анафеме. Бедный Сафонов ужасно волновался, все меня спрашивал: «Что с нами будет?» Стогову, очень приличному человеку и хорошему генералу, я посылал донесения в самой корректной форме, он молчал, видимо, не зная, что ему со мной делать.

Одновременно с этим я послал телеграмму в Киев Украинскому Войсковому Секретариату, в которой, указав на ту задачу, которую я взял на себя, просил их сговориться со Стоговым, чтобы я был передан в распоряжение Секретариата для защиты Киева. Но ответа не получил. С величайшими затруднениями, с остановками по несколько суток на маленьких станциях, с продолжающимися проклятиями Крыленко, я, наконец, через 8 суток добрался до Казатипа, прочно его занял, и тут только получил телеграмму от Петлюры, что я передан в распоряжение Генерального Украинского Секретариата и что на меня возложена вся оборона Правобережной Украины с подчинением всех частей (украинских и неукраинских), с передачею в мое распоряжение Сечевого Украинского корпуса, выделенного из 6-го корпуса.

Я немедленно занял всю линию от Гневани до Казатина частями 153-й дивизии, а также линию Шепетовка – Вапнярка – Казатин. Очевидно, мое решение было правильное, и это мне удалось. Уже через два дня после того, как я занял Казатин, из Жмеринки начал двигаться 2-й Гвардейский корпус по направлению Киева, 4-го или 5 декабря тронулись два эшелона Волынского полка, чистейшей воды большевики. Я двинул навстречу им Стрелковый Украинский дивизион и команды добровольцев железнодорожников, и в ту же ночь в балке, невдалеке от Винницы, волынцы были захвачены врасплох, обезоружены, немедленно посажены в поезда и направлены на север, в Великороссию. Части, находящиеся в тылу и оказавшиеся большевистскими, были также обезоружены. В Казатине комиссар, очень энергичный и стремящийся к порядку человек, просил меня избавить его от кавалергардов, которые вместо того, чтобы охранять станцию, грабили ее. По произведенному мною подсчету выяснилось, что они в течение месяца присвоили себе всякого добра более чем на 300 000 рублей. Как мне ни было тяжело, прослужив свою молодость в Кавалергардском полку, я приказал два казатинских эскадрона расформировать и водворить их на север.

Эшелоны Кексгольмского полка, кажется, подверглись той же самой участи. Вообще, я без всякого преувеличения могу сказать, что если большевики появились в Киеве лишь 21 января 1918 года, а не в ноябре, то причиною тому мой корпус, который занял указанные выше железные дороги и решительно противился появлению вооруженных частей большевистского направления на этой линии.

Чем больше я живу, тем более убеждаюсь в том, насколько оценка деятельности различных лиц начальством и общественным мнением несправедлива. Я наблюдал это явление и по отношению к другим, и на себе испытал не раз. Хотя бы по отношению к себе: и в мирное время, и особенно за время, проведенное мною в войсках, я часто получал отличия, меня хвалили за дела, которым я лично не придавал никакого значения, в то время как за действительно удачные решения, где требовалось и присутствие духа, и сметливость, а главное, где это удачное решение помогло общему делу, мне не только не говорили спасибо, но бывали даже случаи, когда давали выговоры. Я совершенно не хочу сказать, что я считаю себя обиженным, обойденным похвалою начальства или общественного мнения, наоборот, в этом отношении, без всякого желания рисоваться своими добродетелями, я утверждаю, что слишком награжден и орденами, и похвалами, но я просто констатирую факт, что награды, будь то начальство, дающее ордена, или общественное мнение, воспевающее в прессе всевозможные панегирики данному лицу, далеко не есть доказательство, что имевшее это лицо действительно отличилось или что подвиг, совершенный им, наиболее заслуживает похвалы из всей той работы, которую он совершил на пользу обществу или Родины. За мою жизнь было несколько таких случаев. Хотя бы один эпизод на Дубиссе в 1915 году, во время командования 3-й дивизией. Положение было очень трудное, мои части, стоя на фланге общего боевого порядка корпуса, дрогнули. Я перешел с одним полком в контратаку, некоторые части примкнули ко мне, и я восстановил порядок и перешел в наступление. Дело было не крупное, но все же начавшееся беспорядочное отступление могло грозить гибелью не только моим войскам, но и крупным частям пехоты, на фланге которой я стоял. Покойник Орановский и еще начальник штаба Залесский, оба, чтобы там ни говорили, все же выдающиеся генералы, не только спасибо не сказали, но еще вечером за какие-то пустяки я получил от них выговор. Так бывало часто. То же самое и в данном случае: не прими я быстрого решения, 2-й Гвардейский корпус оказался бы в Киеве еще в ноябре. Настроение же у него, под командой знаменитой Бош, было далеко не из миролюбивых, а, между прочим, мне пришлось потом не раз за эти мои действия от некоторых лиц слышать критику.

Для меня этот период моего пребывания с корпусом был очень тяжел в смысле работы, но доставлял нравственное удовлетворение, так как я видел, что приношу пользу. Кстати, с момента отбытия корпуса из Меджибожа и движения на Казатин все комитеты затихли, вся пропаганда в первое время тоже прекратилась. Части жили в вагонах, даже не в теплушках, так как Киев не давал нам печей, и, несмотря на стужу, никакого ропота не было. В особенности в первое время все беспрекословно исполняли мои приказания и очень охотно вступали в бой с большевиками.

Весь штаб мой с места был отправлен в Белую Церковь, я ездил в вагоне по линиям и руководил частями, но главное мое местопребывание было в Казатине. Безоружных солдат мы пропускали в поездах, стараясь последние не отправлять на Киев. На станции я имел возможность наблюдать безобразнейшие сцены среди этого контингента солдат. Порядок не нарушался лишь на станции, занятой моими частями, но стоило отойти в местечко, чтобы иметь возможность убедиться, до чего русский солдат, при всех его положительных качествах, может терять человеческий облик, когда он чувствует, что все, что бы он ни предпринял, сходит для него безнаказанно.

На станции Казатин я был на съезде вольных казаков Бердичевского уезда и увидел, насколько местное население интересовалось установлением этой организации. Этот сьезд напомнил мне о том, что пора уже и мне выяснить свое отношение к казачеству, и я решил при первой возможности поехать в Белую Церковь, где кроме моего штаба во главе с генералом Сафоновым находилась также учрежденная нами Генеральная Казачья Рада под предводительством Полтавца. Во время моих скитаний по железнодорожным линиям Правобережной Украины я убедился в той громадной работе, самоотверженности и действительной любви к Украине, которую проявляли все железнодорожные служащие-украинцы. Я не хочу умалять работы служащих других национальностей, но скажу, наибольших противников большевизма я встречал среди украинцев; они соглашались на самые рискованные предприятия, лишь бы не дать большевикам усилиться, и часто это делали с большой опасностью для жизни. Таким образом действовали и украинцы-телеграфисты, у всех у них был громадный подъем духа.

Тогда же я имел дело со знаменитым институтом железнодорожных комиссаров. Этот институт, учрежденный Центральною Радою, далеко не привлекал наиболее культурные силы из числа железнодорожных служащих (званий и степеней я не знаю), но по чистой совести скажу, что в тот период революции для борьбы с большевизмом эти украинские комиссары были очень полезны. Как это там случилось, я подробно не могу объяснить, так как в то время меня в Киеве не было, но фактически вся железнодорожная власть была у них в руках, и распоряжались они на линиях по-диктаторски. Что делала нормальная, законом установленная власть в конце 1917-го и в начале 1918-го годов на железных дорогах Украины, все эти управляющие, инженеры всяких наименований и степеней, я не знаю.

Этот институт железнодорожных комиссаров впоследствии навлекал на себя сильную критику правительства. Считалось, что с учреждением гетманства, т. е. с введением более нормального порядка, эти комиссары должны были быть немедленно удалены со своих мест. Бывший министр Бутенко, находившийся всецело в руках небольшой кучки узких украинцев, не хотел их увольнять и только благодаря моим неоднократным настойчивым требованиям постепенно их смещал.

Что их необходимо было уволить летом 1918 года, в этом для меня не было никакого сомнения, потому что, насколько эти люди были полезны в период большевистского нажима, во время полной анархии, когда они со свойственной им энергией молодости и самоотречения боролись за Украину, а Украина того времени была единственной носительницей идей хоть какого-нибудь правопорядка, то эти же люди, когда за время гетманства усилилась идея украинской государственности, привыкнув самочинно распоряжаться на дорогах, установив контроль за другими служащими, часто отдавая распоряжения, вредящие железнодорожному делу, благодаря отсутствию у них специальных знаний, были настолько уже не нужны, что институт их подлежал упразднению. Но я все-таки считал, что с этими элементами, безусловно принесшими большую пользу в свое время, необходимо было считаться, нужно было хорошо их пристроить, иначе ясно, что все они перейдут в лагерь врагов правительства, как впоследствии и оказалось. Одна из главных причин удачи петлюровского восстания была поддержка его железнодорожными служащими, потому что все бывшие железнодорожные комиссары пошли с ним.

Постепенно район моей деятельности расширился. Бои у Вапнярки, у Гневани, у Шепетовки, у Ново-Константиновки в конце ноября и декабря всюду были успешны. Мы действовали энергично. Положим, что и большевики того времени не представляли таких убежденных разбойников, как их преемники, красногвардейцы настоящего времени. Десятки поездов обезоруженных нами частей были отправлены в Великороссию. В переговоры с ними не вступали. Я запрещал это делать, так как знал, чем обыкновенно кончаются такие переговоры.

В начале декабря мне нужно было поехать в Бердичев для свидания с комиссаром фронта Певным, чтобы переговорить о прибывших частях 6-го корпуса. Приехав в Бердичев, я вспомнил, что здесь находится штаб главнокомандующего и что мне необходимо зайти представиться главнокомандующему, генералу Стогову. Меня несколько смущало, как Стогов и его штаб ко мне отнесутся после того, как я фактически и все же самовольно ушел из их подчинения, и ожидать, что эта встреча будет приятной для меня, не было основания. Каково же было мое удивление, когда, едва я вошел в штаб, как был встречен генерал-квартирмейстером Петиным, который воскликнул: «Вы наш спаситель!» Предложил оказать помощь, заявив, что он все готов сделать, и добавил: «Мы здесь можем служить только благодаря вам». Я приободрился и отправился к Стогову. Последний отчаянно бранил большевиков.

12 декабря ко мне в Васильков приехал представитель от казаков приветствовать меня от Казачьей Рады. В тот же день я отправился в Белую Церковь, где находился мой штаб, и прибыл туда вечером. Полтавец завел уже там полный внешний порядок. На станции был выставлен почетный караул. К моему удивлению, этот караул был прекрасно одет и в порядке. Оказалось, что Полтавец сформировал отдельную сотню, хотя собирал он амуницию с бору да с сосенки, но в общем люди были всем обеспечены. Сотня эта называлась атаманской.

Я сообщил Полтавцу, что приглашен жить в Александрии у графини Браницкой, у которой, я полагал, мне отведут во флигеле где-нибудь скромное помещение и что, никого не повидавши, буду в состоянии скорее лечь спать. Каково же было мое удивление, когда, подкатив ко дворцу на автомобиле, высланном за мной графиней Браницкой, мне сообщили, что дочь ее, княгиня Радзивилл, меня ждет. Войдя в зал, я был поражен тем парадным видом дам и мужчин, которых я там застал. Все дамы в полуоткрытых платьях с драгоценностями, мужчины во фраках и смокингах.

Оказывается, что они ждали моего приезда и мне устроили нечто вроде встречи. Я был очень смущен: во-первых, после трехнедельного пребывания во всяких вагонах с клопами я был грязен, как только можно быть грязным от таких путешествий, когда у нас даже умывальника не было в вагоне, а приходилось часто мыться на дворе; во-вторых, я прекрасно понимал, что вся эта встреча делалась не мне как определенной личности, а как человеку, от которого ожидали, что он их спасет, и что теперь, раз он приехал, можно быть как у Христа за пазухой. Последнее особенно меня смущало потому, что если части пока еще дрались с большевиками, это совершенно не означало, что, попав в Белую Церковь, они будут защищать имение графини Браницкой. Со мной были чрезвычайно любезны, и я продолжал чувствовать, что эта любезность была результатом того мнения, что во мне видели чуть ли не спасителя, который сохранит этим людям все их достояние. Я старался им объяснить, как они жестоко ошибаются, возлагая на меня такие большие надежды, что я настолько мало верю в этом отношении моим частям, что решил в Белую Церковь ввести как можно меньше войск, что у меня всего тут будут два батальона 1-го Украинского полка, да и те я при первой возможности переведу куда-нибудь в другое место. Но убеждения эти мало действовали. Помню, что я даже советовал хозяевам уехать в более верное место. Но семья Радзивиллов не верила.

К каждому обеду и завтраку все являлись нарядные, все были веселы, довольны и верили, что ничего не произойдет, что все обойдется благополучно. Все это было весело и мило, но несколько напоминало мне пир во время чумы.

Я наладил свой штаб, связался юзом со всеми большими узлами. Это дало мне возможность несколько дней остаться в Белой Церкви. В это время я ближе подошел к казачьему вопросу и тогда же впервые убедился, насколько эта идея пользовалась сочувствием среди некоторых частей населения, и видел ходоков, приезжавших в Генеральную Казачью Раду из Полтавской, Екатеринославской и Херсонской губерний.

Полтавец организовал дело с теми скудными средствами, которые у него находились, довольно хорошо. Всего было тысяч 20, собранных с бору да с сосенки, плюс ничтожные по 50 коп. с казаков. На эти деньги содержались библиотека, целый небольшой штат агентов, кроме того, казачья сотня. Конечно, для нее приходилось прибегать к дополнительным средствам, главным образом помогала гр. Браницкая, но думаю, что тут не обходилось без контрибуции, налагающихся на евреев, хотя определенных данных на это не имею.

Сотня эта мало имела смысла, но организация казаков, как я уже ранее указывал, имела в то время большое значение, поэтому я всячески налегал на то, чтобы на местах закладывались сотни, причем было обращено особое внимание на тот контингент, который туда записывался.