Текст книги "Воспоминания гетмана"

Большевики, занявши Фастов, двигались на Киев. У бедного Андерсона настроение было очень подавленное, так как у него на руках были казенные деньги, и он не знал, что с ними делать. Он мне рассказал, что Казачья Рада разогнана, что Александрия спалена крестьянами, причем участвовали и наши части, но что семьи Браницких и Радзивилл спасены и живут в Белой Церкви по различным домам, так что никто определенно не знает, где они находятся. Мне было чрезвычайно жаль бедных Браницких, чудная Александрия с ее художественными сокровищами погибла. Я знаю, насколько тяжелы такие потери, лично только что пережив это огорчение, когда узнал, что мой Тростянец со всеми вещами и картинами сожжен дотла. Браницкие обвиняли в нераспорядительности Сафонова и Полтавца. Полтавец, наоборот, что он геройствовал и спасал что мог. Я лично думаю, что общие условия складывались так, что несчастье неизбежно должно было произойти. Местные крестьяне, сотня Полтавца и даже самые ближайшие служащие графини принимали участие в этом отвратительном безобразии. Думаю, что Сафонов растерялся, это похоже на него. Что касается Полтавца, был ли он в состоянии фактически что-нибудь сделать, когда, судя по его словам, ему перерубили шины в броневом автомобиле, который являлся главным ядром обороны Александрии.

Уезжая из корпуса в конце декабря, я все надеялся, что сумею сформировать часть из галичан, которую хотел привести в Белую Цекровь. Но это мне не удалось, так как все они пошли в полк, который формировала Центральная Рада для своей охраны. Это единственное, что могло в то время спасти Александрию.

Андерсон мне сказал, что в Белой Церкви с минуты на минуту ждут прихода большевиков, и он советовал мне уехать, так как в Белой Церкви есть много местных большевиков, которые меня ищут. Этот же Андерсон мне сообщил, что Полтавец и все офицеры Казачьей Рады поехали в Звенигородку, где, по некоторым сведениям, были казаки, желавшие идти драться с большевиками. Я решил переночевать в Белой Церкви и остановился у одной очень сердечной и милой женщины, жены артиллерийского полковника. Никогда я не забуду той заботливости, которую она проявила по отношению ко мне.

Весть о моем приезде среди некоторых лиц, встретивших меня, разнеслась по городу, и ко мне стали являться лица с просьбой уехать, так как я здесь ничего не могу сделать. Помню, ко мне пришел полковник Лось, организовавший оборону. Его через несколько дней после этого убили. Являлись и подозрительные господа, которые шли ко мне, чтобы узнать мои планы, и затем бежали сообщить обо всем узнанном большевикам, во главе которых стояла какая-то еврейка, на мое счастье, поехавшая за инструкциями в Киев. Этим господам я ничего не сообщал.

Сам же, после некоторого колебания, решил ехать в Звенигородку. Колебался я потому, что Звенигородка была далеко, а я думал, что могу что-нибудь сделать в корпусе, но потом решил, что, сдавши корпус, мне было неловко вмешиваться в распоряжения Гандзюка, и потому я остановился на первом решении, и, может быть, напрасно, потому что и Гандзюк, и Сафонов были совершенно не ориентированы в положении вещей, и 22 или 23 января, когда они уже со штабом оказались под самым Киевом, оба они решили ехать в Генеральный Секретариат за сведениями. Выехали они на автомобиле. Их где-то большевики остановили. Они заявили, что едут из первого Украинского корпуса. За это их немедленно выволокли из автомобиля, без всякого с их стороны сопротивления, а затем через 1–2 дня они были расстреляны, причем тел их не похоронили. Уже когда я был гетманом, ко мне приезжали их несчастные жены, я им помог чем мог. Они разыскали тела своих мужей в обезображенном виде. Есть показания по этому поводу одного офицера Генерального штаба, Краевского, которого вместе с ними приставили к стенке для расстрела, но который был лишь после залпа ранен и удрал. Когда я его видел, нравственное его состояние было таково, что трудно было от него добиться более подробных сведений о последних минутах [жизни] этих двух честных генералов.

Я очень обрадовался, что мои верховые лошади оказались целыми в конюшнях штаба. На следующий день я подготовлял все для выезда в Звенигородку. В это время выяснилось, что большевики выдвинули какой-то небольшой отряд в направлении Белой Церкви и уже какие-то их комиссары приехали в город.

24 января 1918 года я в сопровождении Мартыновича, прапорщика Убийского, офицера корпуса, моих двух вестовых на рассвете выехали из Белой Церкви. Было решено, так как меня все знали в Белой Церкви, что я пройду в соседнее большое село, а туда прибудут вестовые с моими лошадьми и телегой, которую я взял из штаба корпуса. Пришлось снова пройти пешком верст 20 до села. Там мы остановились у крестьянина.

Забавно и в то же время грустно было слышать его спокойный и деловитый рассказ, как он грабил соседнего помещика. Никакого сомнения в правоте своего дела, причем оказалось, что ему достались лишь низ от какого-то большого стола и несколько листов железа. Я его спросил, почему он так мало взял.

– Да, – говорит он, – все больше палили и ломали, потом уж спохватились брать, да поздно было.

– А вы что же, сильно сердиты были на помещика, что сильно жал вас?

– Нет, барин был добрый, мы с ним по-хорошему жили, да так уж вышло.

Более определенных причин разорения, видимо, прекрасного хозяйства я получить от этого крестьянина не мог.

К полудню подошли лошади; покормивши их, мы поехали дальше. Я был одет рабочим, Георгиевский крест и свадебное кольцо были зашиты в рукаве моего тулупа. На всех остановках я заходил в хаты и в трактиры погреться и выпить чаю. Настроение крестьян было совершенно спокойное, но положительно никто не хотел идти выручать Киев от большевиков, к которым в общем относились весьма сочувственно.

К вечеру мы остановились в маленьком хуторе. Я пошел постучать, неохотно мне отворила какая-то крестьянская девушка и ни за что не хотела пустить нас переночевать. Видя, что мои переговоры не увенчались успехом, я послал своего вестового Мазанкова, унтер-офицера конного полка Полтавской губернии, писанного красавца. Он поговорил, и нас пустили. Я спросил, что же это меня не пускали, а вот он поговорил, и согласились нас пустить.

– Да я думала, что все такие приехали старые, как вы.

На следующий день выехали снова на рассвете. К полудню добрались до сельского священника, где решили отдохнуть. Священник был, видимо, политик, он нас принял любезно, но, не зная, что мы за люди и каких политических убеждений и не желая попасть впросак, выдавал себя за большевика, а когда увидел, что мы несколько озадачены его заявлением, то сразу объявил себя убежденным монархистом, сторонником старого режима и т. п. Как бы там ни было, он нас хорошо накормил, и к вечеру мы добрались до Листвянки.

Здесь мы остановились у еврея, который нам доложил, что все имения сожжены, что большевистский режим несомненно наступит. Вообще, повторяю, на меня угнетающе действовало сознание, что поднять народ для борьбы с большевизмом было, при тогдашнем состоянии умов, совершенно немыслимо. Нужно было бы предварительно развить большую пропаганду, и только тогда можно было бы добиться чего-нибудь, и то преимущественно среди более зажиточных крестьян. Дорога была отвратительная, таяло; по грязи приходилось тащиться почти шагом.

К 26 января мы только в три часа подъехали к Звенигородке. Попутно с нами тащились обозы со «скарбом» разоренных помещиков. В Звенигородке, после недолгих поисков, мы остановились в небольшой гостинице «Англия», где я нашел Полтавца, и, к моему неудовольствию, там же оказался и Шинкарь со своими приверженцами. Полтавец был весь бритый, одетый тоже вроде мастерового.

Он рассказывал, что когда большевики подошли к Фастову, его вся сотня, забравши лошадей, разбежалась и что на Генеральную Казачью Раду, с целью его арестовать, двинулась какая-то команда автомобильных починочных мастерских штаба фронта, что он еле-еле спасся, но что помещение Казачьей Рады они разгромили. Тогда он решил ехать в Звенигородку, надеясь на казака Грызло, но что здесь Шинкарь объявил себя кем-то вроде начальника и посадил этого Грызло в тюрьму за якобы неблаговидные проделки.

Я повидался с Шинкарем и упрекнул его за его отношение ко мне в истории с автомобилем. Он начал оправдываться, рассказывая, что не мог ждать, так как ему нужно было спасти какого-то раненого офицера, но что он выслал за мной другой автомобиль и что я напрасно его не дождался, что здесь он собирает людей и формирует части для того, чтобы идти на Киев. Я уже знал, с кем имею дело, и относился к нему осторожно.

За это путешествие в разговорах с крестьянами, да и из типа селян, записавшихся в казаки, я убедился, насколько казачья организация неправильно поставлена и насколько она еще в зачаточном состоянии. Я видел, что для борьбы с большевиками их не поднять, и поэтому, понимая, что Шинкарь, какой он там ни на есть, все же не потерял надежды на это, решил ему не препятствовать, а, наоборот, помогать, так как я видел тогда, что он искренне ненавидит большевиков. Поэтому лишние деньги от Казачьей Рады, имеющиеся у нас, я тогда приказал передать ему для формирования частей. Шинкарь был настроен национально, но с ним был его правая рука, неглупый человек, прапорщик Демерлий. Этот Демерлий все время сбивал его на крайний социализм, и Шинкарь сдавался ему. Это особенно ясно выразилось тогда, когда мы обсуждали вопрос формирования частей для спасения Украины от большевиков. Шинкарь рассуждал здраво, пришел Демерлий и начал мне выкладывать весь свой крайний социалистический катехизис. Я понял тогда, что мне с этим господином окончательно не по пути.

Тогда же у меня с Шинкарем произошел разговор, который он впоследствии хотел использовать для того, чтобы как можно больше восстановить немцев против меня. Но взялся он за это дело в тот момент, когда мне нужно было во чтобы то ни стало войти в сношения с Entente-й, и весь его удар пришелся по воде. Впрочем, этот эпизод довольно забавен, и поэтому я могу изложить его подробней. Дело в том, что, очевидно, всем тогдашним деятелям Рады уже было известно о мирных переговорах с немцами. Все это довольно ловко скрывалось, потому что мне, например, серьезного в этом отношении ничего не было известно. Я был настроен против немцев, недавно еще воевал с ними, разозленный их политикой с большевиками, я не мог с ними примириться, и помню, что когда Шинкарь мне как-то заявил, что нам необходимо идти с немцами, заключив с ними мир, я протестовал, доказывая ему, что несомненно в конечном итоге они должны быть разбиты, да что и в экономическом отношении нам выгоднее быть с державами Согласия. Я про этот разговор забыл.

Прошло месяцев девять. Я был гетманом. Как раз в то время главным образом великороссы, для того чтобы меня провалить, горячо поддерживали среди некоторых кругов мнение, что я ярый германофил. Для меня же было важно как можно скорее войти в непосредственные сношения с представителями Entente-ы в Яссах. Помню, что у меня как-то сидел секретарь представителя держав Согласия г. Эно, г. Серкаль, и мы как раз об этом говорили. Вдруг мне приносят номер подпольной газеты «Боротьба», и там, между прочим, помещено было открытое письмо Шинкаря, в котором он обращается ко мне, после, конечно, обязательных упреков мне, что я кровопийца, хочу забрать все у народа (это было как раз в то время, когда я вел самую откровенную борьбу за проведение единственного, по моему мнению, возможного аграрного закона) и т. д., он обращается ко мне со словами: «Да кто же вы такой, пан гетман, теперь вы как-будто германофил, а когда я несколько времени тому назад беседовал с вами в Звенигородке, в гостинице „Англия“, помните, что вы говорили и то, и другое, и третье. Помните, какие панегирики вы пели тогда французам и другим нациям Согласия…»

Я этот экземпляр немедленно передал Серкалю для передачи посольствам в Яссы, а Шинкарю приказал ответить, что я ни германофил, ни франкофил, ни англофил, а просто люблю свою Родину и, желая ей блага, пользуюсь всеми возможностями ее спасти, и всякий, кто честно мне помогает в этом, хотя бы даже ради своей выгоды, меня удовлетворяет, и с ним я пойду.

Из Звенигородки все же, желая лично еще раз убедиться, нельзя ли поднять казаков села Ольховцы, я поехал к одному из деятелей Казачьей Рады, но, поговорив с ним, увидел, что ничего не выйдет, и вернулся обратно. До Звенигородки из Киева доходили самые неопределенные сведения. Говорили некоторые, что в Житомире находятся украинские части, которые хотят драться с большевиками, другие – что под Киевом идут бои… Видя, что в Звенигородке ничего не выходит с казаками, я решил послать Полтавца на Кубань выведать, нельзя ли там собрать какие-нибудь части. Я сам хотел ехать в Житомир и принять участие в боях, или же проехать в Киев и там узнать о точном положении дел.

29 января 1918 года я сдал на хуторе одному прапорщику своих лошадей с вестовым, которого снабдил деньгами, взял с собою лишь Мартыновича. Шинкарь меня просил подвезти еще какого-то галичанина. Кроме того, ко мне присоединился еще один украинец, который служил у главнокомандующего румынским фронтом и который ехал зачем-то отыскивать доктора Луценко. Мы все тронулись в путь на штабной повозке. Так как мы не хотели садиться в поезд в Звенигородке, решено было доехать до Тального, а там уже по железной дороге пробираться дальше.

Помню грустное размышление, на которое меня наводило занятие, которому мы предавались ночью, сидя в маленькой пустой квартире. Я, корпусный командир, сидел с Мартыновичем и смотрел, как бывший полицейский начальник из какого-то сибирского города составлял нам фальшивые паспорта и с большой ловкостью подделывал нам печати, при помощи соединения сажи с сахаром и еще каких-то снадобьев. Я думал о том, что никогда не поверил бы, что буду присутствовать при таком деле, если бы мне сказали об этом несколько месяцев тому назад.

30-го, еще в темноте, мы выехали. В Тальном я убедился, что фальшивые паспорта составлены опытною рукою, так как при осмотре их местным начальством, не то большевистским, не то очень близким к нему, нас благополучно пропустили. Мы сели в поезд. Ехали пленные австрийцы, я прислушивался к их разговорам, они прекрасно говорили по-русски. Форменные большевики, их любимым занятием было подвешивать за шею какую-то куклу и приговаривать, что так они сделают со своим императором Карлом. Впоследствии я перешел в другой вагон, где сидели мадьяры, те оказались таких же политических убеждений. На следующий день мы приехали в Казатин, и к вечеру я добрался до Бердичева. Остановились в небольшой еврейской гостинице.

Я послал Мартыновича и своего украинца на разведку. Последний был удивительный тип. Резкость в его суждениях, когда дело касалось Украины, я приписывал его «самостийности». Говорили мы дорогою обо всем. Видимо, он много читал, был очень воспитан и чистоплотен. Я никак не мог сообразить, что у него за профессия. На мой вопрос он мне ответил: «Вы удивитесь, но это так, я официант по призванию, мне это дело нравится. Я вижу в ресторанах массу народа, разговариваю с ним и чувствую себя прекрасно. Ведь ничего позорного нет быть официантом». – «Конечно, нет, но все-таки есть же более интересные профессии для человека такого начитанного, как вы». – «Может быть, и есть, но это мне по душе».

Я более его не спрашивал и был очень рад, что нашел в моем положении человека «официанта по призванию». Может быть, он и за мной, из любви к искусству, поухаживает. Так и случилось: хотя я сначала старался быть на совершенно равных началах, тем не менее как-то так вышло, что он занимался всем моим хозяйством и все у меня было в порядке; где пуговица оторвется – гляди, он вечером уже и пришьет, ничего мне не сказав. Он знал Шевченко наизусть и, видимо, страшно любил все украинское неподдельной любовью.

Из разведки они явились очень опечаленными. Оказывается, что когда мы въезжали в город с одной стороны, с другой в город входили большевистские части. Уже в штабе главнокомандующего появился какой-то комиссар Гусарский, который прибирал все к рукам. Еврейчики в гостинице поглядывали на нас подозрительно. Во избежание того, чтобы они нас не выдали, я решил послать Мартыновича узнать, нет ли еще тут полковника П. [5]5
  Петин.


[Закрыть]; через некоторое время явился сам П. и с большими предосторожностями перевел меня к себе на квартиру. Я у него переночевал. Жил он очень скромно в одной комнате со своей женой, но был так любезен, что услал куда-то жену и дал мне возможность переночевать у него.

Я хотел ехать в Житомир, но Мартынович выяснил, что большевики заняли шоссе и никого не пропускают, тогда я решил пробраться в Киев и там, узнавши общее положение дел, обдумать, что делать дальше. Мартынович остался в Бердичеве ждать возможности пробраться в Житомир, а я со своим украинцем пошел на станцию. Здесь мне снова пришлось пережить неприятные минуты. На станции был всякий сброд большевиков, тут же находилось много кавалергардов и конногвардейцев из эскадронов, которые были мною расформированы в декабре. Все они меня прекрасно знали в лицо, так как я всю свою жизнь провел в этой бригаде, а потом командовал их дивизией, но мой костюм и не бритая в течение долгого времени борода меня спасли. Я сидел между ними часа три, разговаривал с ними, они мне рассказывали о своих похождениях, а я себя выдавал за мастерового электротехника, едущего в Киев за работой. Минуты мне казались вечностью, но все обошлось благополучно. Подошел поезд, и я, забившись в какой-то вагон с дровами, благополучно уехал в Казятин. В Казятине целая ночь таких же мучений, что и на станции Бердичев. Все меня там знали еще за время моего осеннего командования корпусом против большевиков, но я из предосторожности уселся в группе пленных немцев, возвращающихся в Германию. Немцы уверяли, что у них никакого большевизма быть не может.

* * *

Прибыл поезд на Киев, но он был так переполнен, что никакими усилиями в вагон нельзя было протиснуться, наконец, где-то в хвосте поезда у одного вагона стояла меньшая толпа товарищей, я решил забраться туда. С трудом пробрался к отдвижным дверям товарного вагона, поднял руки, чтобы положить свои вещи, находящиеся в сухарных солдатских мешках, но в это время почувствовал, что с обеих сторон в карманах моих рейтуз кто-то выбирает содержимое. Я спешно взял обратно свои вещи, положил их на платформу и схватил за шиворот маленького невзрачного солдата, который стоял около меня. Он барахтался и ругался, я его при всех, указывая, что он вор, обыскал, но ничего не нашел. Несомненно, что это была шайка и что все украденные вещи он передал другому, а тот удрал. Так как у него вещей не оказалось, толпа стала возмущаться против меня, некоторые кричали: «Что ты на солдата нападаешь? Он кровь свою проливал, а ты на печи сидел!» Видя, что тут все равно правды не добиться, я отошел. В результате оказалось, что у меня решительно все ценное было украдено, плюс паспорт. Я почувствовал себя отвратительно. У меня было три тысячи рублей полученного жалованья, револьвер, часы и паспорт. Больше всего я жалел паспорт. На мое счастье, у украинца было немного денег. Я вернулся снова в буфет и дождался уже утром следующего поезда. То же переполнение, влезть невозможно. Тогда украинец и я сели на буфера и поехали. Холод был страшный. Сидя на буфере, я рассуждал о превратности человеческой судьбы. Действительно, положение было незавидное: без денег, без оружия, за отсутствием паспорта подверженный риску, что всякий может меня остановить. Ехал так несколько станций, наконец стало окончательно невмоготу: из-за холода у меня окоченели руки, рукавиц же не было, их тоже украли, и приходилось держаться за какую-то проволоку, сползавшую с крыши вагона.

После долгих поисков я со своим украинцем примостились на какой-то открытой платформе, переполненной солдатами. Среди них ехала молодая, видимо, зажиточная женщина, в крестьянском платье. Мой украинец, по-видимому, большой любитель поухаживать, примостился около нее. Ехали мы страшно долго с часовыми остановками на каждом полустанке. К вечеру холод стал невыносимым, тогда откуда-то раздобыли большую железную плиту, положили ее на настил платформы и развели костер. Все поочередно усаживались вокруг него, так и ехали.

Я прислушивался к разговорам. Хотя большинство солдат восприняли уже большевистскую фразеологию, но были и такие, которые с ними не соглашались. Интересно было наблюдать за тем, что все тыловые солдаты были уже вполне натасканы на большевизм, они-то главным образом обвиняли офицерство в различных зверствах, описывали солдатские страдания, хотя сами были хорошо одеты, имели сытый и даже холеный вид, другие просто молчали, но первые их забивали по всем пунктам. Желая поддержать окопников, я стал задавать им различные больные вопросы. Помню, что мне удалось одного унтер-офицера, форменного провокатора, поднять на смех. Но когда тот, разозлившись, обратился ко мне с вопросом: «Да ты что здесь, борода, среди нас, солдат?» – я вспомнил свое положение беспаспортного и решил не возобновлять диспута, тем более, что кондуктор, все время обходивший на станциях поезд, требовал, чтобы штатские с этим поездом не ехали, и я боялся, что при каком-нибудь скандале меня бы не высадили и не спросили документа. Наконец к 12-1 часам ночи мы подъехали к Жулянам. Я стоял на краю платформы, боясь простудиться от жара пылающего костра. Паровоз перед отходом дал свисток и сразу сильно дернул, поезд тронулся. Около меня стоял какой-то еврейчик-солдат, он, видимо, при толчке испугался и схватил меня за плечо, я потерял равновесие, закачался и с размаху слетел с платформы под откос дороги на камни, потеряв сознание. Через некоторое время, очнувшись, вижу, что люди около меня копошатся, и почувствовал сильную боль в руке. Вот тут-то в первый раз, сознаюсь, испытал чувство сильного угнетения. Думаю себе: без паспорта, а рука сломана, отвезут в Киев, там узнают. Но затем начал тихонько шевелить пальцами, вижу, шевелятся, ну, слава Богу, рука цела! Оказывается, что хоть и большевики, но чувство сострадания у них было. Когда я упал с платформы, они подняли крик. Паровоз находился недалеко от нашей платформы, на паровозе услышали, поезд остановили, и меня торжественно водворили обратно на мое же место. Женщина, которая ехала с нами, оказалась очень сердобольной, она перешла ко мне и стала за мной ухаживать. Рука сильно болела, как оказалось впоследствии, у меня было сильное растяжение сухожилий.

Часа в три ночи мы приехали в Киев. Женщина меня спросила, где собираюсь ночевать. Я ответил: «Где-нибудь в гостинице». – «Ах нет, и туда не ходите, там теперь плохо!» – «А куда же?» – «Да переночуйте у меня». – «Да муж-то ваш вас за это не похвалит, подумает бог знает что о вас!» – «Нет, муж у меня хороший». – «Подумайте!» Пошли.

Мне пришлось нести еще какие-то вещи этой женщины, она ехала и везла в город провизию, но, маленькая и слабая, не могла всего нести. Шли довольно долго. Наконец в Златоустовском переулке пришли к ней на квартиру. Муж встретил нас очень любезно. Он страшно обрадовался жене. Оказалось, что по профессии он был сапожником, сам украинец, у него было два помощника, которые жили тут же. Все баптисты. Целыми днями работают, вечером читают Евангелие, живут дружно, чисто и хорошо. Мне повезло.

Меня трогало отношение между мужем и женой. Я редко видел такое симпатичное выражение любви между мужчиной и женщиной. После всей той обстановки, в которой я жил, приятно было окунуться в такую теплую, сердечную атмосферу. Хозяин мне немедленно сделал какой-то лубок для руки, жена перевязала и напоила чаем. Во время еды хозяин на меня пристально смотрел, потом, когда рабочие его пошли к себе, в соседнюю комнату, он мне сказал, многозначительно напирая на слова: «Вы, говорит, берегитесь, тут в Киеве идет избиение офицеров и генералов, вы лучше поживите у меня». Долгое время спустя, когда большевиков и след простыл, я его как-то спросил, почему он мне сказал об этом с такою многозначительностью. – «Да я во время еды понял, что вы не мастеровой, как говорили, а офицер или помещик, вот я и хотел вас предупредить». Я намотал себе на ус сказанное и на следующий день остался у него, а украинца направил к госпоже М. [6]6
  Моркотун Лидия Романовна.


[Закрыть] узнать, нельзя ли мне с ней повидаться. Она мне передала, чтобы я через день явился к ней. В этот же день случилась большая неприятность: мой верный «официант по призванию» заболел, и очень серьезно. Он всю ночь бредил, терял сознание. Оказалось, что у него сильнейшее воспаление легких. Хозяева и я ухаживали за ним как могли.

Мне нужны были деньги, и на следующий день, когда стемнело, я пошел к г-же М. Какое неприветливое впечатление производил ее домик, несколько времени до того, когда я у них жил, такой уютный. Кругом пусто, окна выбиты, сад разорен. Оказывается, большевики произвели у них обыск и привели дом в такое состояние. Старая горничная открыла мне двери и указала дом и улицу, где я должен был встретить ее хозяйку. Я поехал туда; оказывается, сердечная г-жа М. отыскала мне приют и решила немедленно меня туда отвести. И вот, почти через весь город, она шла впереди, а я за ней на некотором расстоянии. Мне было жаль, что такая почтенная женщина из-за меня делала такую несвойственную ей прогулку. Наконец, добрались до Л. [7]7
  Лунакова.


[Закрыть], которого впоследствии, во время гетманства, я назначил своим секретарем, так я у него и поселился.

Л. – приличный молодой человек, с высшим образованием, у него очень миловидная, умненькая жена. Лично он занимал должность, еще при Раде, железнодорожного комиссара по железнодорожной милиции, но остался при большевиках и благодаря этому имел возможность спасти массу народа в это ужасное для нашего брата, офицера и генерала, время. Такие люди приносили громадную пользу.

В это время в одном Киеве было перебито около трех тысяч офицеров. Многих мучали. Это был сплошной ад. Несмотря на мое желание точно знать, уже при гетманстве, цифру расстрелянных офицеров и мирных жителей, я не мог установить ее. Во всяком случае, нужно считать тысячами. Особенно много погибло офицеров приезжих или либеральствующих и полагавших, что с большевиками можно говорить как с людьми. Я узнал тогда, что меня искали по всему Киеву, что моя голова была оценена, что гостиницу «Универсаль», отыскивая меня, перерыли от чердаков до погребов. Уже распространился слух, что меня где-то расстреляли.

У Л. я поселился так, что кроме самых близких и верных ему знакомых, никто не знал и не видел меня. Жена Л., очень милая дама, доставала мне все, что нужно было; а нужно было очень много, так как кроме того, что было на мне, у меня ничего другого не было. Я же жил в кабинете, и никто меня не видел, кроме определенных лиц. Так провел дней десять, наконец выяснилось, что самому Л. жить на его квартире было небезопасно. В это время большевики, чуя приближение немцев, начали уже свой отход, но предварительно делали всевозможные безобразия. Л. бросил свою службу, она его очень тяготила, выправил себе и мне билеты, добился через знакомых возможности поселиться на окраине города.

Около 6 февраля 1918 года я с Л., оба одетые рабочими, отправились в указанную нам квартиру, причем нам было сказано, что нас там не знают и называть свои настоящие фамилии не следует. Когда мы позвонили, нам открыла дверь почтенная старая дама и познакомила со своей дочерью, взрослою барышнею. Меня поразило то, что никакой прислуги, несмотря на сравнительно большую квартиру и зажиточность, не было. Все, включая приготовление пищи, делалось г-жой Д. [8]8
  Долговою.


[Закрыть] и ее дочерью.

Мы приняты были очень любезно, но велико же было мое разочарование, когда, сидя за чаем, вижу, входит молодой человек неопределенного вида, подходит ко мне и здоровается со мною: «Здравствуйте, ваше превосходительство». Меня это смутило, тем более, что я только что рассказывал своей хозяйке какую-то длиннейшую историю о своей якобы инженерной деятельности. Я сделал вид, что не заметил, и решил выяснить, что это за человек, и, если он мне не понравится, после чая уйду. Уже через несколько минут я понял, что этот молодой человек – офицер, принимавший участие в борьбе с большевиками, и теперь он скрывается так же, как и я. Выяснилось, что он служил в 125-й пехотной дивизии в то время, когда она входила в состав Гвардейского кавалерийского корпуса, а я временно командовал им. Он сразу меня узнал. Он оказался по профессии музыкантом. Я провел у них тоже несколько дней. Обе дамы были трогательно заботливы, работали с утра до вечера и свободно обходились без всякой прислуги. Я нахожу, что во время большевиков это почти единственное средство быть более или менее спокойным за свое существование. Большинство разгромов, убийств и насилий в частных квартирах являлись результатом предательств горничных и мужской прислуги.

Целыми днями я читал и из комнаты не выходил. Мы получали лишь смутные сведения о том, что делается в городе, главным образом через дочь хозяйки, собиравшей эти сведения во время ее закупок провизии на базаре. Наконец мы как-то узнали, что украинцы подходят к городу, и с ними чехословаки. Последние спешно уходили от немцев, украинцы же шли на Киев. Тут выяснилось, что, когда немцы начали наступать, все украинское приободрилось и начало тоже наступать. Большевики же, чувствуя, что с немцами им не справиться, спешно уходили. И вот все начальники старались наперегонки входить в Киев и получить соответственные овации. Первым вошел Петлюра со своей дружиной. За украинцами, в непосредственной близости, двигались немцы. Помню, какое радостное чувство меня охватило, когда я увидел первого украинского конного казака. Я немедленно взял свое несложное добро, поблагодарил хозяйку и вышел на улицу.

На дворе была уже весна, было тепло, светло и весело. После моего сидения в маленькой комнатке Киев показался мне раем. Я взял извозчика и приказал ему ехать к «Капе», где надеялся, что знают что-нибудь о Зеленевском. На улицах еще было далеко не спокойно. Шла кое-где перестрелка. Я лично наткнулся на несколько трупов, один на Львовской был почти при мне убит каким-то украинцем, уверявшим, что убил переодетого большевика.

Бог их разберет. Но не к чести наших украинцев, многие из них во время большевистского нашествия перешли на сторону большевиков и не меньше бесчинствовали, чем великороссы, что не мешало им через некоторое время снова уверять, что у них одна мечта, святое дело – создать Украину.