Текст книги "Апостол, или Памяти Савла"

И Дорохов прикусил язык. Подумал: а где бы он был сейчас, если бы не папа? Кто бы ему, столичной штучке, обеспечил неголодные пять лет института и роскошную комнату на Полянке?

Когда мама принесла «Прагу», Дорохов уже набросал на салфетке общий вид «Милихрома».

– Вот видишь, – объяснял Дорохов, увлекшись. – Это коллектор фракций. Здесь колонка с устройством ввода образца. И вся штука в том, чтобы прогнозировать эффективность разделения пептидов в зависимости от крутизны градиента.

– Понятно, – кивал отец. – Терминология незнакомая, но логику происходящего понимаю. Знаешь, любой, кто в школе уразумел схему возгонки нефти…

– Вот этим я и занимаюсь, пап, – Дорохов ткнул пальцем в салфетку. – Вся эта байда позволяет выделить в чистом виде составляющие белковой молекулы оболочки вируса клещевого энцефалита. Я, правда, выделяю другие белки. Интерфероны. Это иммунные белки, они нас от гриппа спасают. А надо, чтобы еще от рака спасали.

– Докторскую двигай! – энергично сказал отец.

– Так, ученые! Пьем чай! – велела мама. – Но коньяк разрешаю не убирать. Мишка, что это ты тут надымил?

– Ма! Пап! Ну Новый год же, господи! – возмутился Дорохов. – Да что же вы меня шпыняете-то, как школьника!

Он налил маме мускат «У Красного Камня», а отцу рюмку «Ахтамара».

– Берег к твоему приезду, – сказал отец. – Хороший коньяк?

– Сказочный, – Дорохов поднял большой палец. – Коньяк с легендой.

– Это что значит? – удивился отец.

– Ну, хороший, значит. Редкий.

– «С легендой», – отец подмигнул маме. – Московские словечки. Давай, сын. За докторскую!

Они чокнулись и выпили. То есть это Дорохов с мамой выпили, а отец сделал крохотный глоток и поставил почти полную рюмку на стол.

* * *

– …вежлив с тобой?

– Он доброжелательный человек. И искренний. Он, конечно, не прост…

– Все ли он все тебе разъяснил?

– Велел прийти за подорожной… Я не знаю, как сказать отцу.

– Если хочешь, я пойду к рав Иегуде вместе с тобой.

– Нет. Такое я должен объявить без заступников.

– Рав Иегуда умен на десятерых. Он мудрый и добрый. Он не рассердится на тебя.

– Сначала обучение. Пять месяцев. Те, у кого нет дипломы, учатся полтора года. А для дипломантов – пять месяцев. Присваивается чин.

– Суб-лейтенант. – Это первый офицерский чин в Службе.

– И, ты знаешь, он сказал, что служба вне пределов Провинции обязательна. Пусть только год – но не в Провинции…

* * *

Третьего января нового, тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года Дорохов прилетел в Домодедово. «Ту‑154» вынырнул из облаков, мягко стукнулся колесами о бетон и трясуче покатился, покачивая грязно-серыми крыльями. За продолговатым окошком понеслись назад самолеты и автозаправщики, наплыло длинное здание аэропорта. Объявили, что первыми из самолета выходят пассажиры второго салона. Дорохов прошел к выходу, задевая сумкой спинки сидений. Многие спинки были опрокинуты вперед, повсюду валялись измятые салфетки, конфетные фантики, пустые бутылки из-под газировки «Буратино». Пахло леденцами и нагретой пластмассой. В пустеющем салоне было душно, по ногам тянуло холодом. Дорохов сказал «до свидания, спасибо» стюардессе в форменном синем пальтишке, взял сумку на плечо и ступил на подрагивающий трап. Дул сырой порывистый ветер. По взлетному полю катились составы из тележек. Пассажиры редкой колонной шли к галерее аэропортовского здания.

Желтые «Икарусы» подходили один за другим. Он заплатил контролерше рубль десять, получил билетик, положил сумку на колени и откинулся на спинку кресла.

– Извиняюсь, вы местный? – спросил сосед.

– Да, – сказал Дорохов. – Москвич.

Подумал: владею, милостивый государь, особняком в Замоскворечье, статский советник, потомственный дворянин из рюриковичей.

– Не подскажете, как в «Шереметьево один» доехать? В Одессу лечу.

– Доедете до конечной, это будет аэровокзал, – сказал Дорохов. – А оттуда автобус до «Шереметьево один». А еще лучше – зайдите в аэровокзал и посмотрите свой рейс. Не исключено, что у вас регистрация в аэровокзале. Зарегистрируетесь прямо там, и вас до самого самолета довезут.

– Спасибо, молодой человек, – сосед снял шапку и положил на колени. – А я вас вроде в самолете видел. Из Сибирска прилетели?

– Да.

– По делам там были, или как?

– По делам, – сказал Дорохов.

Сеня предлагал его встретить на машине, звонил накануне. Дорохов поблагодарил и отказался. Сеня зимой не водил машину. Чтобы встретить Дорохова, ему бы пришлось раскочегарить отцовскую «Победу». Ни к чему это.

Автобус ехал по Каширскому шоссе, за окнами проносились многоэтажки.

Отец встал в пять, пошел в гараж, прогрел «Москвич». Мама сделала яичницу с гренками. Когда оделись, она крепко обняла Дорохова и долго так держала. Потом поцеловала в щеку, сказала:

– Присели…

Отец сел на табуретку, Дорохов на подзеркальник, мама – в кресло в большой комнате.

– Мишка, тетю Таню целуй от нас, – сказала мама и встала. – И кури поменьше! Слышишь?

– Пока, мам, – сказал Дорохов. – Я мало курю. Позвоню, как прилечу.

– Помни, что я тебе говорила. В Баянауле в августе чудесно.

Мама накануне уговаривала Дорохова приехать летом. Чтобы они, как прежде, поехали в Баянаул на машине.

– Ма, я лучше зимой к вам. Пока, ма. Я позвоню, как прилечу.

Они с Тёмой и Сеней планировали в конце сентября поехать в Гурзуф. Они уже были в Гурзуфе в прошлом году – сказочное место. Артек рядом, скалы Адалары, Ай-Даниль, Ботанический сад. До Ялты рукой подать. Договорились с хозяйкой, что напишут ей, предупредят, чтобы оставила за ними сараюшечку.

Отец выехал со двора на Проспект Мира. Светофор на перекрестке мигал желтым. Дорохов зевнул. Спать хотелось отчаянно. Он допоздна сидел у сосны и смотрел фотографии в огромном зеленом альбоме. Потом выпил пару рюмок «Ахтамара» и слушал пластинку Никитиных. У него было несколько кассет с Никитиными, он любил «Балладу о Марии-Анне» и «Бричмуллу». А больше остального он любил «Сон об уходящем поезде». Осенью выпустили пластинку Никитиных. Он купил две штуки в «Рапсодии», на Кирова. Одну пластинку послал маме. Она тоже любила Никитиных. Она и Визбора любила, и Вероника Долина ей нравилась. А от Галича мама однажды просто оторопела. Дорохов на втором курсе привез кассету.

«Быть бы мне поспокойней – не казаться, а быть. Здесь мосты, словно кони, по ночам – на дыбы. Здесь всегда по квадрату на рассвете полки. От Синода к Сенату – как четыре строки».

«По-осеннему деревья налегке. Керосиновые пятна на реке. Фиолетовые пятна на воде. Ты сказала мне тихонько: „Быть беде…“. Я позабыл твое лицо, я пьян был к полдню! Я подарил твое кольцо – кому, не помню…»

«Господи, Мишка! – сказала мама потрясенно. – Я же никогда этого не читала и не слышала! Господи, какое чудо!..»

Дорохов смотрел на фотографии с пояснительными подписями четким отцовским почерком («Мы с Танюшей застряли в грязи под Челябинском, меняем проколотое колесо»), стряхивал пепел в автомобильную шину и по третьему разу слушал «Сон об уходящем поезде».

«Один и тот же сон мне повторяться стал. Мне снится, будто я от поезда отстал. Один, в пути, зимой, на станцию ушел, а скорый поезд мой пошел, пошел, пошел…»

«Черт, да это же я от поезда отстал. Скоро тридцатник, а кто я, что я? Посредственность. Обычный мэнээс, нормальный графоман. А где-то – «…любят лечь – так лечь. А рубят – так с плеча …» Ничего, ничего. Прорвемся».

Он лег спать во втором часу, а в половине шестого мама его разбудила.

– Не выспался? – сочувственно спросил отец, когда они выезжали из двора. – Сидел, конечно, допоздна?

– Ничего, пап. Посплю в самолете.

– Тебе завтра на работу надо?

– Совершенно не обязательно, – сказал Дорохов. – Я в отпуске до пятницы. А тебе надо?

– Заеду на пару часов. Провожу тебя и заеду.

Дорохов знал, что отец заедет не «на пару часов», а на полдня. Сроду такого не было, чтобы отец больше суток отсутствовал на заводе.

Они проехали мимо телецентра. Дорохов увидел ярко освещенную проходную и вспомнил, как они с Ковбоем сняли тот флажок.

– Ковбой-то – в Москве живет, – сказал он. – Знаешь?

– Кто? А, Валера, – отец кивнул. – Подельник твой. Да, ты говорил. Так они же, вроде, давно переехали. Чего ты вдруг вспомнил?

– Да так. Он жил тут неподалеку. С Аркашей Самсоновым в одном доме. Вот в этом.

Он показал на пятиэтажку слева.

– Видишься с ним в Москве? – отец поправил очки.

– Нет, – Дорохов покачал головой. – Так ни разу и не видел. Года три назад, когда домой приезжал, слышал от кого-то из «ашников», что он физфак закончил.

– Он толковый был парнишка, – сказал отец. – Воспитанный. Когда звонил – всегда «пригласите, пожалуйста, Мишу». Хороший парень.

Дорохов тоже улыбнулся, вспомнил, какой скандал однажды разразился в школе из-за Ковбоя, это уже в десятом классе было. Валера здорово разбирался в футболе, сам хорошо играл. Вокруг него всегда были ребята, которые интересовались футболом. Они ходили с блокнотами, где были таблицы игр на сезон. Стояли возле столовой и обсуждали: как сыграл «Пахтакор» с «Черноморцем» и «Зенит» с киевским «Динамо». Ребят становилось все больше, и обсуждали результаты игр они все азартнее. А потом какая-то падла настучала. Оказалось, что толковый и воспитанный Ковбой уже вторую четверть руководит школьным тотализатором. Ставки скромные – рубль, полтора. Но Ковбой успел приобрести кассетный магнитофон «Легенда» и коньки «Ботас». Никто из болельщиков не раскололся. Ковбоя таскали к директрисе. Но он молчал, глядел на директрису невинно и обиженно.

– Слушай, а Семен где работает? – спросил отец. – Он какой врач?

– Нефролог, – ответил Дорохов. – Работает в Первой градской.

– А Артём?

– Тёмка с филфака. Литературу в школе преподавал. Сейчас работает в «Литературной газете». Пишет эссе, но так пока, в стол.

– Нравятся мне твои ребята, – с добром сказал отец. – Компания у вас дружная. Это славно. И люди серьезные, не разгильдяи какие-нибудь.

Мужиков отец видел не раз. Осенью, когда приезжал на коллегию, даже попал на «салон». Папа приехал на Полянку вечером – а они там все в костюмах и галстуках.

И тут Дорохов вспомнил, о чем хотел спросить отца. Хотел, да так и не спросил.

– Мы перед отъездом говорили с экселенцем, – как бы между прочим сказал он.

– С кем?

– С Александром Яковлевичем. У нас перспективное направление, понимаешь.

– Так, – отец кивнул. – И что?

О перспективах, планах и докторской отец готов был говорить сколь угодно и когда угодно. Хоть в шесть утра, по пути в аэропорт.

– Это, конечно, все так. Предварительно. Короче говоря, не исключена возможность работы за границей.

– Прекрасно! – твердо сказал отец. – А где? В гэ‑дэ‑эр?

В прошлом году Дорохову невероятно повезло, и он съездил в Дрезден, на конференцию молодых ученых, секция биоорганической химии. Если быть точным, то повезло ему с Риснером. Это Риснер убедил Дебабова, что от института надо послать именно Дорохова Михаила Юрьевича, члена ВЛКСМ, кандидата химических наук.

Так Дорохов побывал в ГДР. Отца это, помнится, очень воодушевило. «А‑а‑атлично! Первая зарубежная командировка. Хорошее начало, Мишка!»

– О чем речь идет? – спросил отец. – Стажировка? Надолго? Месяц? Три?

– Надолго, пап, – сказал Дорохов. – Может быть, не на один год. Но это пока так, прикидки.

– Ну а куда? Нет, я понимаю, сглазить боишься. Ты намекни хотя бы. Чехословакия?

– Немного подальше, пап. Как ты вообще к работе за границей относишься?

– Как я могу относиться? Пару лет поработать в Чехословакии! Или в гэ‑дэ‑эр. Это, знаешь, в послужной список – очень даже не лишнее. Расширишь кругозор, новые деловые знакомства. Одобряю.

Отец плавно выехал на Проспект Маркса и остановился на пустом перекрестке.

– Я ведь не на один год могу поехать, пап. Пока еще ничего не решено, шеф только планирует.

– Даже не раздумывай! Редкий шанс! Эх, черт возьми! Вам, современным ученым, сейчас все возможности! Завидую. Ей-богу, завидую. Два года в Чехословакии – прекрасно!

Отец вздохнул и рукой в перчатке опять поправил очки.

– Может, еще ничего не получится, – пробормотал Дорохов.

Он уже жалел, что затеял разговор. Все равно он бы не смог сейчас набраться храбрости и рассказать про Гольдфарба. А обо всем остальном – о разговорах с Хорей, о своих раздумьях и очереди за «Московскими новостями» на «Новокузнецкой» – об этом смешно с папой заговаривать. И папа тут же доказал, что об этом заговаривать не стоило.

– Время наступило новое! – убежденно сказал он. – Мишка, здоровые силы в партии и обществе берут верх.

– О господи, – прошептал Дорохов. – Пап, может, мы быстрее поедем, а?

* * *

…несколько лет. В Ерошолойме, в архиве Службы, на втором этаже серого дома, что неподалеку от Дамасских ворот, хранятся подорожные, докладные, списки курсантов, экзаменационные листы и записи о чинопроизводстве. Там, верно, лежат на одном из стеллажей записи о Севеле из Эфраима, молодом человеке торгового сословия, сыне Иегуды Малука. Архивы подобны колумбариям, судьбы и деяния сберегают в могильном покое. Архив одинаково равнодушно сохраняет пять лет молодости суб-лейтенанта и десять лет почтенной старости легата. Открыв выцветшую папку, трудно вообразить: а что же значили для человека, чье имя на корке, те годы, что выписаны под именем?

Такие «несколько лет ранней молодости» – мало того, что они необыкновенно значимы, – вспоминая их, невольно впадаешь в торжественную грусть. Нет, это не просто значимые годы. Это стена. Высокая, гладкая, ни звука с той стороны. Прохладные шершавые блоки положены без зазора, не вскарабкаться – только обломаешь ногти. За стену не заглянуть, не передать записку, не перекрикнуться с молоденьким беспечным парнишкой, что остался по ту сторону. Такая перемена происходит лишь раз, в ранней молодости. Случилась она, легла морщинка между бровей, взгляд стал тяжелее и увереннее, и вот оно – прежнего Севелы нет и не будет никогда.

И когда миновали эти самые рубежные несколько лет, он – до словечка, до мельчайшего движения губ и бровей – помнил тот разговор с Нируцем, в вечернем саду, за домом, когда старики угрюмо плясали хору, а молодежь пила вино в саду.

Что стало бы с ним, не будь Нируца? Кем бы он был без Нируца? Каким бы жалким бессильем мучился? Как скоро превратился бы в прижимистого торговца, одним лишь делом поглощенного и делом живущего? Как тоскливо терзался бы молодой (а вскоре и немолодой, семейный и осанистый, почтенный и повязанный по рукам и ногам торговлей, домом) Севела ничтожной своей, несведущей малостью? Стал бы еще одним послушным и крохотным под руками пастырей? Прожил бы всю свою – короткую или длинную – жизнь смирно и сыто. Так повозка катится по колее от одного поселения до другого, от одних городских ворот до других, от свежего утра до ветреного вечера.

Служба усылала его в Аравию, Киликию и на фронтир, к парфянам. Эпир, Мармарика и Новый Карфаген – всюду он побывал, энергичный, любопытный суб-лейтенант. Конечно же, он вновь увидел метрополию. Проехал – удивляясь, завидуя и любуясь – от Тарента до Остии. Поднялся, сжав кулаки, на Форум. Изумленно озираясь, прошел через лес статуй из мрамора и бронзы. Облизывая пересыхающие губы, во все глаза смотрел на Комиций, на базилику Эмилия, на Большой Цирк и храм Юпитера Статора. Рим оглушил и ослепил. Молодой Малук увидел мощь и совершенство гигантского человеческого жилища. Севелу все изумляло, даже шестиэтажные муравейники в квартале Субурра, где на стенах писались объявления о сдаче квартир внаем, где развращенный, бездельный плебс поколениями жил от одной раздачи хлеба до другой, где десятки семей теснились на одном этаже, а смердящие отбросы вываливались на узкие улицы. Но и эти многоэтажные ульи поражали огромностью и совершенной планировкой. Рим был необозрим, он гудел и кипел, праздновал и перестраивался, трудился и никогда не засыпал. Удальство сиккариев, стоическое упорство зелотов – все это представлялось теперь Севеле бессмысленным окраинным разбоем. Дела Провинции могли быть только скучны тому, кто видел Капитолий и Большую Клоаку, библиотеки и педагогии, бесконечные, до горизонта тянущиеся воинские лагеря – геометрическое чудо фортификации по обе стороны Аппиевой дороги. Провинция представала крохотной и убогой, когда молодой человек смотрел на исполинские акведуки и несокрушимые пропилеи Рима.

Что дал своему народу Предвечный? – думал Севела. Что дал людям дотошный и непрощающий канон? Скудную страну, которая пожирает самое себя? Удушающие правила, злое отрицание всего непохожего? Ну а корни, истоки, трактование истории народа джбрим – не сомнительно ли все это? От самых седых начал – не сомнительно ли? Пришествие Моше в земли хиттейцев и моавитов, грабительский рейд, что веками прозывается благочестивым подвигом… А спрашивал ли кто хиттейцев, эдомитов и амалекитов: благом ли было для сих народов вторжение отрядов Моше в их земли? Предвечный отвел джбрим Кнаан? Земли Сихона и Ога? Заиорданье и Аялон? Ой ли? Предвечный даровал джбрим прекрасный Эздрелон? Так ли? Думается, что бойцы Моше и Бен-Нуна и без Предвечного взяли бы себе эти земли, бешеные были люди, бешеные и безжалостные. От самых седых начал повелась большая ложь.

«…И будет, когда приведет тебя бог всесильный твой, в страну, которую он поклялся отцам твоим, Аврагаму, Ицхаку и Яакову, датьтебе, – города большие и хорошие, которых ты не строил, и дома, полныевсякого добра, которые не ты наполнял, и колодцы высеченные, которые не ты высекал, виноградники и маслиничные деревья, которые не ты посадил…»

Может быть, Предвечный и сделал так, что люди Иехошуа Бен-Нуна дрались в пешем строю лучше хивейцев. Может быть. Но где, скажите, был Предвечный, когда Шалманассар и Саргон в клочья разорвали Самарию? Чем Он был занят, Непостижимый, когда жирный, смрадный дым стелился над развалинами Сихема, когда солдаты Шалманассара вспарывали животы старикам и насиловали детей? В какую сторону Он смотрел, Вседержащий, когда от Иордана до горы Гаризим легла обугленная пустыня? Джбрим непреложно правы, избраны и угодны Ему, а против них весь богодерзкий мир. Когда джбрим убивают инородцев – се разумно и богоугодно. Когда убивают самих джбрим – се высший промысел. И длится веками кровавая круговерть, и всегда правы джбрим и преступны инородцы. Иешая, сын Амоца, знаменитый обличитель, кричал: «Ашур лишь палка в руках разгневаного Предвечного!» Хороша «палка». Ассирийцы в считанные годы вырезали и выселили все цветущее десятиколенное царство. И знать не знали, что они всего лишь «палка». А тот, кто держал в руке палку? Он что же, Безбрежный, – он сотни лет наблюдал за страданиями детей своих, а в утешение и надежду посылал лишь новые страдания?

Вот так он думал, свежеиспеченный суб-лейтенант.

Он видел старые документы, он прочитывал в книгохранилищах Дамаска и Библоса древние тексты. Их греческая вязь, арамейская угловатость, и лацийская завершенность с ног на голову перевертывали мир. Эти тексты, что неприветливые библиотекари выдавали человеку Службы, – они камня на камне не оставляли от той истории, которую преподавали в Яффе. От того, что талдычили в храмовых законоучилищах. От того, что непреложно рекла Книга Союза, скорбно повествовала Книга Иеремии и победно резюмировал Декалог. В читальнях Севела стал помалу понимать: за пределами Провинции человеческому разуму свободнее. Огромный мир, лежащий за пределами Провинции, равнодушен к учению Книги, и равнодушие это ничуть не обеднило тот мир.

Молодой человек прочел Ксенофонта и Фукидида, Гераклита Эфесского и Анаксагора из Клазомен. Поначалу любознательный суб-лейтенант потерянно чувствовал себя в дебрях эллинской риторики. Однако же он сумел разобраться в приемах Протагора из Абдеры и заковыристых словесах Продика из Кеоса, в писаниях Геродота из Галикарнаса и доказательных уловках Гиппия из Элиды. Молодой Малук тогда рассудил так: долгие рассуждения софистов стоили не меньше строгих умопостроений Платона. Верное понимание сущего неотделимо от малопредметной риторики.

Иеваним открылись во всей своей изощренности и ясности. Без многомудрого говорения иеваним не было бы прагматизма романцев. То, что яффский курс теологии называл «несуразным», «путаным» и «громоздким», перенаселенный аттический ареопаг, мешанина эллинических божественных персоналий – это не варварство, нет! Мир иеваним радостный, сочный, плотский. Такой же яркий, как их открытые всем ветрам храмы, как их расписанные густыми красками статуи. И таков же их ареопаг. Сношения иеваним с богами сложны и сиюминутны. Их боги могущественны, справедливы и прекрасны. Их боги мелочны, похотливы и завистливы. И с их богами можно поладить! Что запрещал Зевс-Громовержец, то лукаво дозволяла интриганка Гера. Солдафон Арес мог сколь угодно колотить кулаком по столу, но супруга его, любвеобильная Афродита, шкодливо, втихую, делала по-своему. Мироздание с чумазым от копоти Гефестом, прохиндеем Гермесом и красавчиком Апполоном было куда радостнее, чем овечьи выпасы, глинобитные кварталы, пустынные дороги и маленькие поля, над которыми царил Предвечный.

Позже, исполняя службу, он допрашивал и опрашивал, разбирал сводки, сверхтерпеливо (как учили!) выискивал. Он ужом (как учили!) пролезал в душу всякого, кто интересовал Службу. Он лгал – двадцать, тридцать раз на дню лгал, сколько надо было, столько и лгал, и обещал, и клялся – все для того, чтобы выудить крупицу достоверного. Он изнывал от скуки в высоких присутствиях и имел дело с людьми из канцелярии первосвященника. Ему доводилось разговаривать с левитами и прозелитами. О, у него был презанятный круг общения все эти годы! Он обхаживал интеллектуалов и цеховых старост, он спорил с профессорами и кутил с сиккариями – коренастыми убийцами в засаленной овчине. Он получил то, чего горячо желал щенком, свежеиспеченным дипломантом. Увидел: как управляют людьми, как сберегают покой на границах и как предотвращают смуты.

Чего только не было в его жизни после встречи с Нируцем, после разговора с суб-инспектором на улице Зерубабель. И он всегда соотносил свои поступки с разумением Нируца. Он чувствовал Нируца за своими плечами. Всегда. Каждый день. Год за годом. Нируц выдернул его из ничтожной, послушной жизни. И Севела это благодарно помнил. Всегда помнил. И всякий раз, когда…

* * *

«…лист I

Гриф «архив»

Имя: Севела Малук

Schola Морешев‑Геф

Севела Малук родился в Сепфорисе, что в Галилее, в 34‑й год правления Божественного Октавиана, месяца перития, двенадцатого дня. В 37‑м году правления Октавиана Августа семья Малуков переселилась в Эфраим. Обучался он в иешиве, в квартале Бир, до 13‑го года правления Божественного Тиберия. В том же году стал слушателем Schola при яффском филиале Атенея. С третьего года обучения он почетный стипендиат Иоппийского Союза лесоторговцев. Был принят на негласный учет региональным инспектором, легатом Сервием Страбоном. Окончил курс в 18‑м году правления Тиберия, снискал диплому первой категории.

Полгода по окончании курса прослужил в семейном торговом доме. Обратился с письмом к городскому инспектору Луцию Мирру. На приеме у инспектора выказал открытость и здравомыслие. По отзыву Мирра, местных изоляционистских традиций молодой Малук чужд, желает дальнейшего обучения и стремится в метрополию. Ручательство суб-инспектора подкреплено ручательством майора Нируца из Ерошолоймской резидентуры. Нируц в своем ручательстве ссылался на давнее знакомство с семьей Малуков и обращал особое внимание региональной инспектуры на широкий кругозор молодого Малука и его независимость в суждениях.

Почтенный Светоний! С чего это Ваш Нируц вообразил, будто Служба есть лучшее поприще для баламута? Молодой человек образован и вышел из хорошей семьи – и того довольно. Намекните Нируцу, чтобы он, нахваливая своих рекрутов, не упирал на «независимость в суждениях».

Плацид.

Лист II

Имя: Севела Малук

Отдел: Гермес

Курс введения в специальность – школа Морешев-Геф. Ритор курса – легат Цестий Плацит. Экзамен по специальности «Курация сектантов» Малуком выдержан седьмого дня месяца дассия 20‑го года правления Тиберия. Присвоен чин «суб-лейтенант». Получил назначение в Хайфу.

Месяц панем 20‑го года правления Тиберия – месяц аудинай 22‑го года: курьер региональной инспектуры, Хайфа.

Затем дозволен отпуск для устройства семейных дел.

Месяц перитий 23‑го года правления Тиберия – месяц лоос первого года правления Божественного Гая Юлия: помощник районного инспектора, Изреель.

Месяц гарпей 2‑го года правления Калигулы – месяц дистр: младший следователь городского Управления, Тивериада.

Месяц ксантик 2‑го года пр. К. Малук провел у зелотов, в лагере Элеазара Бар-Галеви, что в Сихеме. Проявил в том деле хладнокровие и храбрость. Своевременно вызнав о замыслах главаря, Малук уберег от нападения местный гарнизон. Тайком покидая лагерь, Малук с товарищем убили пятерых зелотов. По возвращении Малуку дан чин «суб-капитан». Представление к производству сделал полковник Марк Светоний.

Месяц артемизий 2‑го года пр. К.: семинар по Левитическому кодексу в Риммоне, Идумея. Ритору семинара Иешуйе Бар-Гоцу представлен как талантливый самоучка из сиккариев. Вошел в полное доверие к ритору, заручился рекомендательным письмом.

Месяц дассий 2‑го г. пр. К. – месяц аппелай 3‑го г. пр. К.: казначей консульства в Диоскуриаде и Фасисе. Совершил пять поездок в Армению, установил сношения с офицерами пограничной стражи. Казенные деньги расходовал оправданно, тщательно документировал выплаты. Остаток передал офицеру, присланному на смену, и настоял на аудите. Тем была подтверждена замечательная рачительность Малука. Ему дан чин «капитан». Дан также знак «Служебное усердие».

Месяц аудинай 3‑го г. пр. К. – месяц панем того же года: секретарь представительства Синедриона в Александрии. Тогда же отослана для высочайшего рассмотрения служебная монография «Культ Атона и Второзаконие. Теософские параллели и аллюзии».

Последовала личная благодарность наместника. Монография рекомендована к изучению в восточных Schola Службы. Семья Малуков указом наместника освобождена от налога на все торговые операции сроком на десять лет. Семье выдано вспомоществование в покрытие убытков от денежного кризиса, имевшего быть во время правления бож. Тиберия.

Месяц перитий 4‑го года пр. К. и по настоящее время – старший инспектор резидентуры, Ерошолойм.

Почтенный Светоний! Отвечая на Ваш запрос: из всех выпускников Морешева майор Нируц дважды просил направить в его отдел именно этого офицера. Я хорошо понимаю Нируца. Малук усерден, хорошо образован, среди уроженцев такие редкость. К тому же они с Нируцем родом из одного города.

Ваш Квинтилиан.

Гриф «служебная переписка».

Двойное вложение.

«Дорогой Бурр! Эта моя инспекция была настолько суматошной, что я не все успел с Вами обговорить. Только отплыв из Аполлонии, я стал приводить в порядок свои торопливые записи. Погода стоит великолепная, судно сейчас на полпути к Родосу. Госпожа Орестилла с детьми наладилась удить рыбу, они обещают мне сегодня на ужин жареную кефаль. Капитан развлекает меня лекциями о навигации и угощает молодым эшкольским. Увы, стоит штиль, и вонь гребцов проникает даже на верхнюю палубу.

В Ерошолойме я просмотрел рекрутские списки последних трех лет. Прилагаю к сему письму копию одного документа с приписками – это о некоем Севеле Малуке, молодом капитане из отдела Гермес. Парень споро карабкается по служебной лестнице. А наш умница Нируц изо всех сил подпихивает мальчугана в задницу. Прошу Вас, приглядывайте за парнем. Будет жаль, ежели Нируц втянет многообещающего офицера в авантюру. Нируц умен и удачлив, ему многое прощается. Он, кажется, легкомысленно полагает, что я отношусь к нему благодушно, – это не так, Бурр. Я наблюдаю за каждым офицером из уроженцев и ни одному из них не доверяю. Когда придет время осадить Нируца, это будет сделано скоро и твердо. Итак, припоминайте: Севела Малук. А еще лучше – разделите эту парочку. Так будет вернее.

Далее. Перед отплытием моим из Аполлонии Вы сказали, что Светоний излишне мягок с парфянскими эмиссарами. Я помню тот наш разговор, хоть было это за полночь и устали мы тогда безмерно. Я знаю, что парфяне это Ваша самая большая забота. Но примите и резоны полковника Светония. Он двенадцать лет служит в Провинции, он чувствует ее, как чувствуют зуд под лопаткой, тесный башмак, ссадину на локте. Он знает, что говорят на рынках и что говорят в Синедрионе, он знает – знает! не «предполагает», не «догадывается», но знает! – что затеют зелоты на праздник Опресноков, как именно следует ублажить десятиградских кохенов в неурожай и как действовать на фронтире. Вы, я знаю, не мелочный человек. Вы далеки от интриг и подсиживания. Светоний не соперник Вам – он Вам верный помощник. Светоний мыслит широко и положение дел на Востоке оценивает настолько компетентно, что странно это видеть в человеке столь скромного происхождения. Вы ведь читали его докладную о положении на фронтире. Если не знать Светония лично, а только прочитывать его доклады, то представляется интеллектуал, знаток геополитики, а вовсе не армейский ветеран из крестьянских сыновей. Светоний грубоват, вы нередко ссоритесь, но он понимает главное: Палатин не сможет установить прочных сношений с Кушанским царством и Бактрией, не установив таковых с парфянами. Нам нынче как никогда нужен покой на фронтире! Но и ослабление парфян для нас опасно. Коли парфяне перестанут сдерживать хунну, то хунну пойдут на Запад. А кочевники это очень хлопотно. Кочевники это беда. Рим успешно противостоит царствам, чья военная доктрина схожа с римской. Сдерживать же сумасшедших кочевников, да еще в условиях этого изнурительного климата есть сущее мучение для армейских. Наши дипломаты, благодарение Арею-воителю и хитрецу Гермесу, смогли столкнуть персов с армянами. Если случится такое, что армянский царь Артабан захочет взять свое на границе с землями Рима (зная вздорный нрав Артабана, такое можно предположить), то и кушаны поведут себя несговорчиво. И Бактрия, и Согдиана тогда тоже станут задираться. Так что изворачивайтесь, Бурр, изворачивайтесь! Это Восток, тут не годятся прямота и безоглядность. А если Вы поведете себя с парфянами неуступчиво – во что это станет? Задумайтесь о том. Ваша Служба станет жечь форпосты и вешать лазутчиков-факиров. Армейским вновь придется посылать конницу в рейды. Несчастная конница! По выучке своей кавалерия легиона стократно превосходит парфянскую. Но по численности – увы! В Провинции у нас на счету каждая турма, каждая центурия, а потери в рейдах чересчур велики. Ежели парфяне отзовут посольство (чего нам только стоило это посольство!), то на фронтире начнется прежняя кутерьма. Четвертый легион придется растягивать по всей границе. Отважный и многотрудный Четвертый легион! Им от века штопают прорехи на Востоке. Признаюсь Вам: Сенат непременно поставит мне в вину потери Четвертого легиона. А потом парфяне ударят. А они непременно ударят, непременно! И сиккарии поднимут голову. Подобное уже было лет сто тому назад. Когда царь Пакор захватил Сирию, в Провинции тотчас разгорелось восстание. Парфяне вследствие того захватили почти всю Малую Азию.