Текст книги "Ракета без туалета"

Марина фыркнула и откинулась на диване, сложив руки на груди. Закрылась, про себя отметил я.

– А зачем он тогда это сделал?

– Да неважно – сказал я. – Могло по-разному случиться.

– Но ведь был факт? – Марина была непреклонна. – Был. И это – правда. А всё остальное лишь уловки, чтобы крутиться вокруг неё так, как тебе удобно.

Я поудобнее устроился в кресле и тоже сложил руки на груди.

– Ну хорошо. Пусть так.

Мы сидели друг напротив друга и смотрели прямо в глаза. Печка уютно потрескивала дровами, от начавших прогреваться смолистых брёвен стен начал исходить приятный хвойный запах. Я с содроганием представил, что случилось бы, если бы мы были Подключены. Отчётливо увидел привычный интерфейс, расчерченное тоненькими линиями инфоводов пространство вокруг – и злополучный мигающий красный флажок. Куда трудно было бы сейчас туда не ткнуть. И узнать сразу много нелепой, ненужной «правды» – что ей показалось, что мой нос похож на фасолину, например. Или, блин, на баклажан какой-нибудь. А также глянуть несколько «бликов» из её жизни – не факт, что приятных. Увидеть все возможные варианты событий с нами. И ведь многие мне бы скорее всего понравились, верно? Наверняка – я же вижу, какие она иной раз бросает на меня взгляды. Хотя всё может оказаться с точностью до наоборот… Я отогнал нахлынувшее видение.

Я больше не хочу этого. Я хочу сидеть вот так, просто, смотреть, спорить, присматриваться друг к другу – без каких либо подсказок наших больных и напрочь изъеденных так называемыми достижениями цивилизации мозгов. Я не хочу об этом даже говорить – но мы уже слишком далеко зашли. Насколько это было возможно в нашей ситуации простого общения – тут, в креслах, закутавшись в тёплые пледы… Ничего особенного – а с другой стороны, как много всего в этой обманчивой простоте. Подключённым это было очень трудно заметить. Люди, подсевшие на информацию как на наркотик, практически теряли способность адекватно воспринимать окружающий мир без подсказок и дополнений. Для Подключённых наше с ней общение показалось бы тем же самым, что просто сидеть с человеком в абсолютно тёмной комнате и молчать.

Она спрятала подбородок в воротник водолазки и замерла взглядом на дымящейся на столе чашке с чаем. В глазах заметались искорки воспоминаний, каких-то переживаний… Я не стал дожидаться, что она ответит.

– Но оставим в сторону то, что было и как мы про это думали. Тут все относительно просто. Хуже дело с тем, чего не было. – я замялся, подыскивая слова.

– Ну например. Позавчера сюда приходил мой сменщик, дядя Толя. С племянником – Антошка его звали, пять лет ему, что ли. Они попросили меня помочь разделать пойманного в лесу оленёнка. Живое, теплое существо, из крови и плоти, как мы с тобой. С ребрами и мышцами, сухожилиями и прочим. Я не часто сталкиваюсь с этим и никогда не охотился – но вчера помочь было некому. Я справился с задачей, но в памяти хорошо отложился хруст ломающихся рёбер и то ощущение, которое рождает теплеющая в руках мышца – так похожая на мои собственные, на те, что в каждом из нас. А вечером, когда мы играли с племянником, я взял его в руки и вдруг почувствовал под теплой кожей такие же почти рёбра… и мозг, то бесноватое нечто, что сидит за кинопроектором наших мыслей… – я замялся.-… тут же подсунул мне картинку, где Антошка вдруг поменялся местами с этим несчастным оленёнком. Случайная, мерзкая фантазия, ничто, так называемый «блик» – но картинка была, и видеоряд был. Который потом можно вытащить, взломав коллектор – и что мы получим? Если просто показать его всем желающим, что это будет. Какие можно сделать выводы о человеке после такого маленького, леденящего душу ролика? Если достать её и показать – смотрите, о чём он думает?

Марина настороженно смотрела на меня.

– Да ладно тебе, я не маньяк и не монстр какой-то – решил снять напряжение я. – Просто у меня образное мышление хорошее, вот и всё.

– Ну ладно – она расслабилась, скинула тапочки и забралась на топчан с ногами, поджав их под себя. В комнате стало сразу как будто чуть-чуть теплее – настолько уютно смотрелась она, утонувшая в огромном меховом кресле, задумчиво покусывающая прикрывающий подбородок воротник… Но руки с груди не убрала.

– Ну это же совсем не то. Фантазия, вспышка… ты ведь никогда не сделаешь такого, да?

– Да конечно, не сделаю, это понятно… Только кому понятно? Зачем мне вообще была нужна эта нелепая, жуткая ассоциация? Самое ужасное, что вырванной из контекста она становится реальностью. Для кого-то абсолютной. Для тех, кто не станет разбираться в подробностях, или просто не знает, как появилась такая картинка.

Я встал и прошёлся по комнате, разминая затёкшие мышцы. Остановился возле гудевшей под напором пламени печки и втянул носом запах дыма – дерева, отдавшего свою энергию огню.

– Ты так смешно ходишь тут, всю щупаешь и нюхаешь – её голос искрился улыбкой, и я обернулся – она морщила нос, сдерживая озорной смех. – Как ребёнок!

Её энергетика была потрясающе заразительна, и я улыбнулся – образ меня, огромного ребёнка в подтяжках и с большим чупа-чупсом вспыхнул в голове и тут же улетел – теперь уже, слава богу, безвозвратно. Мозг истерично пролистал в голове ещё несколько цепочек картинок и отпустил меня обратно – в уютное, тёплое бревенчатое зимовье в компании красивой девушки.

Ну да, как ребёнок. И она – как ребёнок. Только я – ребёнок, которого вырвали из детства на час и заставили прожить за этот час тысячу лет. И вернули назад – в детскую комнату, глазами старика уже не кажущуюся такой весёлой и безграничной. В которой слова родителей из-за стены уже обретают совсем другой смысл. Я погрустнел.

– Я рад быть ребёнком. Если ты, конечно, не против общения с несовершеннолетними.

Она звонко рассмеялась и бросила на меня многозначительный взгляд.

– Я хорошая няня. Ну, так и что было дальше?

– С чём? – не понял сначала я.

– Ну, подключённые эти твои. Слово такое неприятное… как заключённые звучит. Ну, те кто сидел.

Я усмехнулся. Забавная ассоциация, можно было бы использовать для какого-то объекта или кампании… Она точно могла быть успешной в нашем мире – том, который я добровольно покинул.

– Я, наверное, всё таки плохо понимаю, как это работает – она поводила руками в воздухе, расталкивая невидимые окошки, наверное. – Вот это всё ваше полное информационное взаимодействие. И слава богу, наверное. Мне и так хорошо живётся. Но правда – это правда, и всё тут – она отхлебнула из чашки и приняла расслабленную позу, положив одну руку на подлокотник, а второй перебирая по поверхности подушки. Ну наконец-то, подумал я.

– Ну хорошо, конечно. Я и не говорю, что правды нет – примирительным тоном сказал я. – Ты согрелась. Может, пойдём ещё прогуляемся?

Через несколько минут мы уже стояли на улице. Холодный воздух встретил нас, бросив в лицо ворох крохотных снежинок, жизнерадостно клубящихся в лучах яркого зимнего солнца. После полумрака зимовья искрящийся миллионами ледяных солнц снег, лежащий вокруг величественными холмами, ослепил и оставил без слов – можно было только что есть сил сжимать веки слезящихся глаз, ожидая, когда они привыкнут к этому безумию света. Мы стояли на крыльце, зажмурившись, как наевшиеся лимонов китайцы, привыкая к свету и морозу, обступившему нас со всех сторон.

Наконец я смог открыть глаза. Марина, в большой шапке из искусственного меха и своем неизменном пуховике, выглядела словно сошедшая со страниц какого-то необычного журнала красавица. Солнце раскрасило её лицо, очертила скулы… я почувствовал, что могу бесконечно долго смотреть на это лицо и всё что вокруг.

– Ну что, пойдём? – я подал ей руку, и мы спустились с крыльца. Тропинка была довольно широкой, снег сварливо кряхтел под подошвами валенок, морозный воздух обжигал лёгкие… и это было прекрасно. Ели, натужно потрескивающие от пышных снежных шапок, абрис разрезающих вдалеке синеву неба гор… это настолько не походило на реалии города, его серую, заляпанную рекламой квадратность, на поток сумасшедшей информации вокруг, противоречивой, спорной, просто мерзкой иногда… Этот снег, эти горы тоже несли информацию – но информацию вечную, мудрую, проверенную временем. И для того, чтобы считать её, не нужно было быть Подключённым. Не нужно всех этих линеек и бесконечных ссылок. Не нужно знать, как называется на карте вот этот пик, какая у него точная высота, виды и типы деревьев вокруг, листать луки людей, бывших в этих местах и читать комменты – нелепые, бестолковые, до оскомины субъективные… А также температуру воздуха, влажность и прочее, прочее… Гораздо приятнее было сжимать тёплую ладонь в руке, дышать полной грудью и просто вертеть головой по сторонам, наслаждаясь величием и красотой природы вокруг – массой гор, молчанием деревьев, стрекотом сухих снежинок по синтетической ткани. Марина, окутанная облаком пара, шла рядом, такая живая, естественная, органичная этому месту. Его неотъемлемая часть.

– Что ты так уставился? – кокетливо спросила она и легонько ударила меня рукой в вязаной варежке по плечу. – Перестань, мне неловко.

– Хорошо – улыбнулся я в ответ и отвел взгляд. – Веди меня.

– Да тут особо ничего интересного-то и нет – она пожала плечами. – Лес, горы… снег. Вон там за холмом – ещё посёлок, но до него идти, наверное час… километров пять. Далековато пешком.

– Да? – удивился я. – Не знал. Пять километров – в самый раз – не согласился я. – Пойдём. А обратно машину возьмём. Там же есть такси?

– Такси! – она звонко засмеялась. – Слово-то какое серьёзное. Какое у нас тут такси? Попросим кого-нибудь из лесорубов или сноубордистов на снегоходе отвезти. Не откажут, скорее всего.

– Как можно отказать такой красавице – я удивлённо поднял бровь и схлопотал ещё один мягкий удар в плечо.

– Хорош болтать – постаравшись придать голосу серьёзность, она указала подбородком на убегающую за деревья дорогу. – Пойдём, раз решили.

Мы двинулись по тропинке – не задумываясь, зачем мы идём в посёлок и что хотим там увидеть. Точнее она-то знала, что там будет – знакомые люди, привычные дома, какие-то знаковые, выбивающие воспоминания и ассоциации вещи… и меня снова посетила мысль о том, что я всё это уже мог бы посмотреть. Будь мы оба подключены, в поселок можно было бы и не идти. Чёрт, а я ведь думал, что уже совсем перестал вспоминать обо всех этих возможностях. Слезть с этой информационной иглы, оказывается, было тяжелее, чем мне казалось.

Но через пару километров пути я уже так не думал. Точнее, я не думал об этом вовсе – происходящее вокруг полностью завладело мной. Размеренный шаг убаюкивал, мы шли почти молча, лишь изредка перебрасывались незначительными фразами – но нам было хорошо, и это было главное. До чего же приятное ощущение – чувствовать рядом живого человека, наслаждаться его присутствием, прорывающимся сквозь морозный воздух запахом дыхания или волос… и наплевать, что там на самом деле творится у него в голове.

Она вдруг нарушила тишину леса.

– Ты знаешь… Я вот всё иду и думаю… над тем, что ты мне рассказал. Я вот, например, вела дневник. Долго, с третьего класса до одиннадцатого. И потом, когда перечитывала… такие разные эмоции испытывала. Где-то, конечно, смеялась до упаду – как я на бабушку обиделась, например, и соли ей в компот подсыпала… а где-то – её карие глаза стали задумчивыми – … такие вещи прочитаешь. Где-то родители ссорятся, собака у нас умерла… и это всё таким детским языком написано, таким почерком – буквы пузатые, смешные – так грустно становится. Всё будто оживает перед глазами. Я бы не хотела, чтобы этот дневник у меня постоянно перед носом висел. Пролистнул разок, всплакнул где-надо, посмеялся. И хватит. Да? – она вопросительно смотрела на меня, ожидая какой-то ответ.

А что я мог ей сказать? Да. Хватит. Но она никогда не была Подключённой. Она не знала – какой это кайф – творить прямо из ничего, быть в курсе всего… и какая это боль и грязь. Ты окунаешься в чьё-то больное воображение – и твой мозг, подхватывая волну, начинает гнать тонны отвратительного контента, который сливается в хранилище словно по какой-то зловонной трубе… А потом однажды это хранилище кто-то достаёт и выливает на голову всем, кому не лень сделать всего лишь один клик на своём виртуальном интерфейсе. Разворошить всю твою ложь и убогую, нелепую и никому не нужную правду. Сомнения, поступки, за которые тебе стыдно. Поступки, за которые не стыдно – но большинству они покажутся всё равно просто отвратительными.

Я остановился – скрип снега под ногами словно замер вместе со мной, повиснув эхом в привыкших к нему ушах. Она встала рядом, лицом ко мне, на расстоянии вытянутой руки – и все мои «блики», фантомы, лишние мысли растворились в окутавшей нас тишине. Не упали в дальний угол флэш-накопителя, а просто исчезли. Почти навсегда. Остался только лес, мороз, и красивая девушка передо мной. Загадка, образ, который никогда не вывернется перед тобой калейдоскопом до оскомины подробных картинок даже на одну сотую часть. Мне захотелось обнять её.

– Да, Марин. Дневник – это круто. Его не обязательно часто листать. А потом можно передать его детям. Пусть прочитают, что захотят. Узнают про жизнь мамы то, что она сама захотела рассказать, будучи ребёнком… А то, чему места в нём не нашлось, пусть и пропадает к чертям. Да?

Она медленно, задумчиво кивнула, находясь где-то далеко от меня – возможно в детской комнате, может быть – у могилки только что умершей собаки. Или – зловеще нависнув над бабушкиным компотом с коробкой соли. Она отбросила «блик» – и снова вернулась ко мне.

– Да, не всё. – твёрдо сказала она. – Пойдём, что мерзнуть – и она аккуратно расправила воротник из синтетического меха на моих плечах. Так уютно, по-женски тепло. Вместо тысячи «бликов». Да что там вместо тысячи – вместо миллиона.

– А как бы ты хотела назвать своих детей? – не знаю для чего, вдруг спросил я. Она опять посмотрела на меня этим своим взглядом… тем, который я хотел видеть как можно чаще.

– А зачем тебе? Всё-то тебе нужно знать. Ну, если будет мальчик и девочка… тогда…

Мы тронулись дальше по тропинке. Лес вокруг пригнулся, впитывая нас, молча всматриваясь, колдуя, совершая магические пассы над нами своими заснеженными лапами… Запоминая – молча, по своему. Забирая частичку нас и оставляя частичку себя взамен – в памяти, не разложенной на единички и нолики, на схемы, классификации и типы. Не забивая лишней и никому не нужной информацией бездонный накопитель, расположенный во рту вместо гнилого коренного зуба. Мы просто молча понимали, что все мы – единое целое. Каждый по своему – мы сложно и запутанно, а лес – на своём, древнем бессловесном языке.

И этого было вполне достаточно.

2. Вода

Проблемы со слухом начались у меня довольно давно. Сначала это носило совершенно безобидный характер – всего лишь какофония звуков внешнего мира, в основной своей массе абсолютно необязательная для восприятия, внезапно стала для меня не такой резкой и потеряла свою пронзительность и остроту. Я склонен был вообще не придавать этому какого-то серьёзного значения, но моя на тот момент основная занятость – игра на барабанах в популярном музыкальном коллективе – была всё-таки напрямую связана со слухом, и через некоторое время где-то глубоко в душе поселилось беспокойство – что, если недуг начнёт прогрессировать?

Но в шуме и гаме рок-н-рольной жизни как-то особо не нашлось места серьёзным обследованиям и походам по врачам, и я забил на эту проблему – подумаешь, тут не разобрал чьих-то криков, где-то что-то не так услышал – одно слово, затем другое, да и вообще – так ли они важны были, эти слова?

Возникшая проблема была, с одной стороны, вполне ожидаема – постоянный грохот ударных и железа перед носом, помноженный на рев перегруженного мониторинга и приправленный кликом метронома, вынужденного прорезать всё это звуковое безумие – всё это не могло сказаться на слухе как-то позитивно. Первое время, кстати, тот же самый грохот позволял мне не замечать своей новой проблемы. На автограф-сессиях люди порой сами не только глухи, но и слепы и немы в своем желании получить вожделенную закорючку, а «звёздный статус» позволял не реагировать на вопросы редких смельчаков, создавая вокруг ореол парня загадочного и немногословного. Потом падение слуха стало сказываться в общении с друзьями-музыкантами – пару раз я, разбирая повествование через слово, несколько неверно услышал и воспринял информацию, из чего потом получился ряд не очень приятных ситуаций, но и это всё было так, маленькой ядовитой рыбкой в тёмном бушующем океане жизни.

Действительный шок мне довелось испытать несколько позже – когда прошло не менее полугода с момента, как я впервые почувствовал, что уши у меня стали уже не те. Случилось это при довольно интересных обстоятельствах, выстроенных судьбой словно по чётко выверенному и вычитанному сценарию.

Наш коллектив отправился на съемки нового клипа, обещавшего стать самой масштабной и эпичной видео работой группы. Место съемок как нельзя лучше подходило для этой цели – гигантская тарелка для прослушивания сигналов из космоса и таинственный институт с вызывающим какие-то оккультные ассоциации названием ГЭЦАИ, построенные на деньги Советского союза безумным учёным – экспериментатором в армянских горах.

Поездка выдалась во всех отношениях замечательной – приятная съемочная группа, виды и достопримечательности, дружелюбие местного населения и сам локейшн съёмок – всё сложилось в дивный пьянящий и бодрящий одновременно коктейль. Нацепив лётную форму армянских пограничников, мы с друзьями важно тыкали в небо пальцем под всевидящим оком какой-то модной камеры, скатывались по снегу и пили из горных ручьёв, старательно изображая спасение планеты – и это было прекрасно, и планета отвечала нам, согревая солнечным светом и всячески щедро одаривая материалом для новых переживаний.

Последняя часть съемок, общий план – где мы играем вместе, как на сцене, плечом к плечу – снимался в центре той самой огромной тарелки, уже глубокой и тёмной как никогда ночью. Словно по заказу великого небесного режиссёра, под утро зарядила мощнейшая гроза – и я, пожалуй, никогда раньше не видел буйства этой стихии с таким размахом. Пронзительно-синие кривые линии молний драли небо на части, грохот грома, казалось, был способен обрушить горы, молча подпирающие взбунтовавшийся небосвод со всех сторон. Одна из молний ударила в опасной близости от нас – в какую-то ферму на границе той самой огромной тарелки. Нас посетила мысль, что пережидать грозу в гигантской металлической полусфере на возвышенности – что-то сродни прогулки по городу Волгограду с гей-флагом на день ВДВ, но предпринимать ничего не стали – слишком трудно было спускаться на место съёмок и уж тем более выбираться обратно. Да что уж там, это было круто – просто находиться в таком завораживающем месте, со своими друзьями, стоять с освещёнными небесным электричеством лицами под каплями прохладного летнего дождя – мне могли бы позавидовать многие.

Но после того, как были отсняты последние кадры, мы, мокрые и вымотанные, добрались до своих номеров – и вот там то я и обнаружил, что в правом ухе повис тонкий, наподобие комариного, писк. И как я ни тер и не дёргал свою ни в чём не повинную ушную раковину, писк не проходил. Проводы, аэропорт, перелёт – после бессонной ночи и прощального застолья прошли словно в тумане – но чёртов писк неизменно был со мной. На взлете, после «продувания», уже засыпая, я понял, что проблема, кажется, приняла серьёзный характер и посещения врача по прилёту мне не миновать. Ну, или как минимум в аптеку заглянуть точно придётся.

Но на следующий день, проснувшись в своей подмосковной квартире, я понял, что полностью оглох. Открыв глаза, я несколько минут наслаждался покоем и тишиной, думая, до чего же удачно выбрал место для жизни – ни тебе рёва эстакад, ни грохота поездов – только птички поют да ветки берёз шуршат листьями на склоне за окном. Еще через минут десять я вдруг понял, что не слышу даже птичек с ветками – и вот тогда я, неслабо перепугавшись, вскочил с кровати и начал нервно бродить по комнате, пытаясь уловить хоть что-то в мягком, навалившемся на меня, словно гигантский тюк с хлопком, непроницаемым облаке глухоты.

Сначала я испытал настоящее отчаяние. В моей голове рухнул мир – ведь было абсолютно понятно, что если я полностью потерял слух, то я потерял почти всё – музыку и тесно связанную с ней работу. Концерты и поездки. Пересадки в аэропортах и задушевные разговоры с друзьями в сауне после очередного лучшего концерта, когда сцена ходит ходуном под ногами от сотен танцующих внизу людей. Огромная тарелка для прослушивания космических глубин, видимо, всё-таки взяла в качестве платы слух одного из людей, что оказались рядом в нужный ей момент.

Слава богу, жена с детьми в тот момент находились в командировке в Турции – супруге следовало изучить рынок судостроительных верфей для размещения заказов по производству лёгких яхт и катеров. Я же, оставшись в одиночестве и полной тишине, провел два очень мрачных и тяжёлых дня. Возможно, самых мрачных в моей жизни.

Первые часы я ходил по дому кругами, словно акула в поиске необходимого для сна течения. Жизнь рушилась в моей голове – музыкант без слуха, конец всего, тупик. Пример Бетховена абсолютно не вдохновлял меня, утопические планы визуализировать метроном я отмёл сразу, сидеть и считать такты припевов-куплетов мне хотелось ещё меньше – ведь я играл музыку, мне важно было слышать эмоции, текст, в конце концов. Как слипается в одно целое в звуковом потоке бас и бочка, как музыка раскачивает пространство вокруг. Всего этого теперь просто-напросто не существовало. Я несколько часов сидел за установкой в своей студии, неистово, что было сил выбивая из барабанов максимум, на который они были способны. Ломая тарелки и разбивая пластики. Но тщетно – ничего, абсолютно ни один звук, ни его отголосок не проходили сквозь непробиваемую завесу глухоты. Я, словно в немом кино, видел, как ходят ходуном после очередного удара тарелки, да индикатор фейдера громкости, давно впавший в истерику в красной зоне.

Врач, у которого я оказался некоторое время спустя, погрузил меня в ещё более мрачные размышления. Ничего определённого он сказать не смог – потеря слуха была почти необъяснима. Возможно, сказалась старая травма спины, может быть – проблемы со сном и общее нервное истощение, имевшее место быть в последнее время в моей жизни. Какие-то успокоительные таблетки, покой – вот и всё, что смог посоветовать мне врач. Я набрался терпения и засел дома глотать колеса и впитывать лечебный покой.

Спустя пару месяцев наметилось некоторое улучшение – и я, набравшись смелости, собрал коллег, для того чтобы показать им, что всё ещё могу быть полезен. Но оказалось, что с моим уходом многое поменялось – поезд, как выяснилось, едет слишком быстро, и резона в барабанщике-инвалиде нет никакого. Прослушивание, если его можно было так назвать, провалилось. Я окончательно понял, что эта страница моей жизни дописана до последней строки.

Коллектив, сжалившись, таки положил мне небольшое содержание, как пострадавшему на вредном производстве, и я, только-только перевалив за тридцатку, оказался, по сути дела, на пенсии. Со всеми её плюсами и минусами. Но зад пока не тянуло в кресло-качалку, в теле было полно жизненной энергии, но куда применить её – я пока не знал. Тупо садиться и ждать, когда в конце пути тебе смертерадостно помашет своей косой костлявая старуха, пока не хотелось совсем.

Слух, словно расстроившись, что он не пригодился, опять исчез полостью. Наступила тишина.

И я, решив не изобретать велосипед, как и положено нормальному русскому человеку в такой ситуации, горько запил. Закрывшись в своей лишь недавно достроенной студии, отделённой от мира толстым слоем звукоизоляции (там всегда было довольно тихо, поэтому мне было легче привыкать к своему новому состоянию) я, выбираясь на свет божий только для того, чтобы пополнить свои запасы, опустошал одну бутылку с зельем за другой, особо не заморачиваясь на градусах и совместимости. Окружающие меня близкие люди относились к происходящему сдержанно, ничего особенно мрачного я не творил, поэтому мне удалось провести так довольно много времени. Организм, предательски здоровый и выносливый, сносил всё практически без последствий, а для жизни (точнее для того, во что она превратилась), как выяснилось, мне надо не так-то уж много денег. А семье было достаточно и того, что я не мотался где-то там по городам и весям, а просто мирно сидел дома, молча ковыряясь в себе.

Пить в абсолютной тишине было прикольно. Наедине со своими мыслями, воспоминаниями – ведь голоса друзей, музыка, рёв толпы на концерте прекрасно сохранились в памяти, и я раз за разом прокручивал эти «записи» в голове, воткнув их в плеер собственного мозга. Иногда я брал в руки гитару, концентрируясь теперь не на мелодии, а на ощущениях в пальцах, пытаясь разглядеть в колебаниях грифа то, что раньше было для меня музыкой. Музыка получалась странной, колебания, как ни щупай гриф вспотевшими от напряжения руками, мелодии полностью не заменяли. Я пробовал сочинять что-то, основываясь на этих злополучных колебаниях – но потом понял, что в итоге получается какая-то странная каша, в которой центральное место занимал обычный унисон. Физически его чувствовать было проще всего. Музыкальные эксперименты пришлось бросить.

Обида порой топила меня с головой. Обида вообще, наверное, самый тяжёлый человеческий яд, к сожалению, до сих пор не внесённый в список запрещенных веществ. Ярость, злость – это очень легкие, «летучие» яды, они быстро испаряются, а вот обида – если ты дашь ей волю, дашь ей зародиться – отравит тебя со временем полностью, и сделает это ужасно, изощрённо. Ведь, по идее, у каждого из нас есть только один человек, на которого мы имеем право обижаться. Это мы сами. Я раз за разом перебирал в уме факторы, приведшие к тому положению, в котором я оказался. Я увлекся простотой и легкостью гастрольной жизни, я не следил за здоровьем, я не слушал предостережения врачей и друзей, предпочитая топить все свои проблемы в шуме веселья и алкоголе – и вот теперь судьба словно дала мне шанс сесть и в полнейшей тишине подумать обо всём том, что было неправильно. В полной изоляции от мира, который я так любил. Но это ведь так несправедливо, чёрт возьми? Мне ведь нравилось выходить на сцену, нравилось давать автографы, общаться с людьми в конце концов – это всё было моё, я делал это с огромным удовольствием – а теперь приходилось придумывать что-то новое. Обида топила и погружала меня в пучины самокопания, словно кислота, разъедающая в памяти образы друзей и близких мне людей. Искажая их черты, превращая в каких-то монстров или чудовищ, вымывая светлое и оставляя какие-то болезненные и уродливые слепки, слабо похожие на то, что было на самом деле.

Но долго так продолжаться не могло. К сожалению, я не австралийский абориген, который мог бы, одев лишь свой любимый фаллокрипт, взять копьё и отправиться в одинокий пеший поход на другой конец материка, подспудно рассчитывая нарваться на дикое или ядовитое животное и оставить своё бренное тело в выжженной степи для поддержания круговорота пищевой цепи. Мысли о суициде – глупая нелепость, но иногда от них совершенно некуда было деваться. Ведь, если подумать, сколько всего у меня осталось – да я был одним из счастливейших людей на земле. Прекрасные дети, жена, дом, машина – в моей жизни и так было слишком много вещей, о которых многие могут только мечтать. Друзья, концерты, аэропорты, душные, пропахшие потом и вонью сценического дыма гримёрки, заваленные конфетти и диковинными нарядами гоу-гоу танцовщиц, посиделки в гостиницах, интервью, бары гостиниц и клубов – всё это лежало на другой чаше весов. Весы были в замешательстве – сравнивать эти вещи было ну никак нельзя, раньше они прекрасно сосуществовали, дополняя друг друга – но теперь, внезапно и неожиданно, всё стало совсем иначе. Второй мир безжалостно отрубили, забыв присыпать образовавшуюся рану каким-нибудь антисептическим порошком. Я знал, какие порошки теоретически могли заменить его, но это точно был совсем не вариант.

У меня начали случаться провалы в памяти. В какой-то степени они очень гармонировали с глухотой – эдакая глухота мозга. Но несколько раз, с удивлением ознакомившись на следующий день с тем, что я вытворял накануне, я был крайне неприятно озадачен. Оказывается, в моей голове живет ещё один какой-то малоприятный и не очень мне понятный персонаж, где-то в подкорке сидящий на толстой железной цепи и ждущий, когда моё «основное сознание» отключится – чтобы вырваться наружу и максимально наговорить гадостей всем окружающим, пока алкоголь сдерживает основное «я» в своих липких объятиях.

Тогда я (ну тот, который нормальный) снова обратился к докторам. Кто-то посоветовал мне крепко усесться на транквилизаторы, кто-то – исправить кривую перегородку носа, кто-то – обратиться к магическим бабкам, в общем, разных советов была масса. Но все меня чем-то смущали. Кодироваться – не хотелось, просиживать штаны у психоаналитиков – тоже. Поэтому я выбрал самый простой, и в то же время странный совет.

Человек, которого и врачом-то можно было назвать с большой натяжкой – скорее хороший приятель, посоветовал мне просто больше пить.

Воды.

Но не обычной воды.

Покопавшись в вопросе, я понял, что очень мало знаю про воду – а вода оказалась крайне любопытным предметом. Оказывается «вод» в природе много, есть тяжеловодородные соединения, есть тяжелокислородные, в общем, то что мы считаем H2O, на самом деле, тот ещё коктейль из всевозможных соединений. Плюс для воды очень важна ещё и кристаллическая структура, о которой я вообще ничего не знал. В общем, интернет вывалил на меня гору самой разнообразной информации, достоверной и не очень, но суть в итоге свелась к следующему – если дважды заморозить воду и сначала выкинуть первый лёд, а второй лёд растопить, мы получим чистую структурированную питьевую воду, которая со временем вытеснит из организма воду со всеми вредными примесями – что тут же скажется на общем состоянии организма, обновит его, восстановит и придаст сил.

Почему бы не попробовать?

Супер-лаборатория под названием холодильник «Индезит» была в полном моём распоряжении, и я начал готовить себе эту воду сам. Она оказалась удивительно приятной на вкус, холодное пить я любил, поэтому все элементы абсурдного на первый взгляд лечения вдруг сошлись воедино. Всё лучше, чем жрать какие-то непонятные транквилизаторы.