Текст книги "Обиды Марии. Взрослый. Голоса другой планеты. Рассказы"

Обиды Марии. Взрослый. Голоса другой планеты
Рассказы
Павел Волчик

© Павел Волчик, 2017

ISBN 978-5-4483-8888-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Обиды Марии

Тридцать лет Наум был женат на Марии.

Эти тридцать лет были долгими, словно они провели их в автомобильной пробке или в почтовых очередях.

После их свадьбы не было и дня, чтобы Мария хотя бы раз не устроила скандал и не обиделась на мужа.

Наум думал: «Ведь прожили мы как-то полжизни вместе, воспитали детей. Значит, не всё так плохо».

В Науме было сто килограммов веса. Он мог один перенести нераспиленное четырёхметровое бревно. Но руки на Марию он никогда не поднимал.

«Наум Жданов не здоров», – говорили про него многочисленные родственники. – «Потому что здоровый человек не вытерпел бы так долго».

– У тебя в мозге, Наум, вероятно, есть незначительное нарушение. – С важным видом говорил ему друг, психиатр со стажем, за кружкой пива. – С виду ты очень миролюбивый разумный человек. Но то, что ты терпишь каждый день в своём доме, выше человеческих сил. Вот тебе медицинский факт: на свете встречаются люди, у которых не работают в мозге зоны гнева, и ты один из таких уникумов. Ты не способен как следует разозлиться, Наум. Может быть, в коре лобных долей у тебя дыра? Давай сделаем снимок на томографе?

– Это у тебя дыра вместо рта. Сейчас пиво польётся. Не будем мы делать никакой снимок, – отвечал Наум.

– А лбом ты в детстве не стукался?

– Не стукался, в отличие от некоторых.

– Что же с тобой не так…

– Всё так. Просто у меня есть отдушина.

Друг-психиатр только примерно знал, о какой «отдушине» говорит Наум, но разве может садоводство помочь браку?

Рассказывали, что Жданов любит уезжать далеко за город и «копаться в земле».

Никто не вдавался в подробности, что значит это «копаться в земле».

Наум Жданов хорошо зарабатывал, у него был лесопильный завод под Новгородом. Позднее он открыл несколько магазинов по продаже садовых и парковых деревьев. Может быть, там, на работе, он «копается в земле»?

Мария была домохозяйкой. Она почти никуда не выбиралась, пока занималась детьми. Когда дети стали старше и разъехались по миру, Мария по привычке проводила большую часть времени дома.

Причин на обиду у неё находилось много:

Наум задержался к ужину в пробке;

Наум не убрал за собой посуду;

Наум засмеялся, когда ей было грустно;

Наум громко говорил на людях;

Наум всю ночь храпел;

Наум сказал не то;

Наум сказал не так;

Наум слишком долго чинил машину;

Наум говорил с ней только о своих делах;

Наум много молчал;

Наум никуда её не возит;

Наум решил увезти её из дома тогда, когда она хотела отдохнуть.

Однажды она сумела обидеться на мужа в его день рождения. В другой раз, когда он уезжал на неделю в командировку. И ещё, был случай, когда он встречал её из роддома и впопыхах забыл купить цветы.

Мария могла обижаться день, неделю или месяц. Иногда она с удивлением обнаруживала, что обижается целый год.

В квартире Ждановых были специально отведённые места, куда Мария уходила дуться после скандала: летом на балкон, зимой в бывшую детскую.

Конечно, Жданов не всегда был таким терпеливым. Первые десять лет он огрызался в ответ и даже один раз хлопнул дверью и вышел на улицу.

На следующий день, после его показательного ухода, он вернулся домой весело посвистывая.

«К кому это он ходил?» – Мария вывернула карманы его пальто, надеясь найти какие-нибудь улики. На пол выпал свёрнутый пакет с документами. Жена изучила бумаги и обнаружила, что Наум купил огромный участок земли за городом, даже не посоветовавшись с ней.

Она бы спросила у него – для чего? Но не могла, потому что обиженные, обычно, не разговаривают с теми, на кого обиделись.

С тех пор Жданов стал спокойнее реагировать на скандалы. Он часто уезжал после ссор, и возвращался обратно в приподнятом настроение.

Мария не понимала, куда он ездит, и подозревала мужа в измене. Он только отшучивался в ответ и говорил что-то невнятное про свою «отдушину». Жена обижалась и уходила в детскую или на балкон.

Приближался юбилей их жемчужной свадьбы. Мария попросила мужа заказать для гостей рыбу. Он позвонил в ресторан и ему объяснили, что, к сожалению, им не удастся приготовить рыбу, потому что поставка морепродуктов временно отменена, зато смогут подать очень вкусное мясо. Жданову пришлось согласиться.

Весь праздничный вечер Мария не разговаривала с Наумом и улыбалась гостям.

Рано утром он разбудил её и сказал:

– Вставай, нам пора ехать.

Она сквозь сон попыталась вспомнить, на что обижается на него сегодня, но не смогла.

– Куда?

– Узнаешь. Сюрприз на свадьбу.

– Я хочу отдохнуть.

– Отдохнёшь в пути, мы не работать едем.

Она с трудом поднялась с кровати. Потянула носом. Завтрак был уже на столе.

Мария неторопливо съела яичницу, выпила кофе с вафлями и оделась. Всё это время Наум дожидался её в машине.

Они выехали из города.

По летнему небу скользили облака. Смешанный лес сменился лугами и пашнями.

Супруги молчали, словно за тридцать лет сказали друг другу всё, что знали.

Машина свернула на просёлочную дорогу и запрыгала на ухабах.

Местность пошла холмистая. Марию замутило.

– Ещё долго?

– Нет, не долго, – странным голосом ответил Наум.

Автомобиль заревел и заехал на последний холм, самый высокий.

Муж заглушил мотор, вышел из машины, хлопнув дверцей. Мария посидела немного, подождала объяснений и, не дождавшись, вышла следом.

С холма открывался вид на широкую равнину, простирающуюся до горизонта.

Мария скрестила руки на груди и зевнула:

– Ну и зачем ты меня сюда притащил?

Он молчал, как истукан с острова Пасхи, затем поднял руку и указал вдаль.

– Видишь тот флажок на шесте?

Мария сощурила глаза и с трудом разглядела на горизонте кусочек ткани, трепыхающийся на ветру.

– Вижу. И что?

– Там кончаются наши владения.

– Допустим. А можно узнать, что ты собираешься делать со всей этой землёй?

Он впервые за всю дорогу от дома посмотрел на неё.

– Я не собираюсь. Я уже сделал.

Мария тяжело вздохнула.

Наум кашлянул в кулак:

– Посмотри внимательнее. Что ты видишь?

Она видела два гигантских поля, разделённые полосой. Одно до горизонта было густо засажено плодовыми деревьями. На другом поле чернела распаханная земля, на нём росло всего с десяток яблонь.

– Это твоя «отдушина»? – спросила она.

Он кивнул и сказал, покрутив пальцами обручальное кольцо:

– Тридцать лет назад я дал клятву быть с тобой, несмотря ни на что. Я был верен тебе, хотя ты и подозревала меня в измене. Заботился о тебе, когда ты болела. Растил вместе с тобой детей. Но, знаешь, в той клятве ни слова не было сказано про обиду. А я, хоть убей, не был к этому готов.

Марии показалось, что он сейчас снимет кольцо и бросит его прочь. Но он перестал терзать безымянный палец и указал на поле с десятью деревьями.

– Когда я понял, что долго с тобой не выдержу, я купил эту землю и стал сажать по одному дереву, каждый раз, когда на тебя обижаюсь.

Наум внимательно посмотрел на жену.

– Затем я понял, что этого недостаточно и стал сажать деревья всякий раз, когда на меня обижаешься ты.

Мария поёжилась, новым взглядом окинула поле, густо засаженное яблонями. Она видела, что до самого флажка тянется фруктовая плантация. Её щёки запылали огнём, глаза гневно вспыхнули: «Что за комедия?! Он думает меня перевоспитать? Нашёлся, святой!»

Наум пристально следил за её лицом.

– Эй, Мария!

– Что? – она отвернулась от него, от деревьев, которые мозолили глаза.

– Так, ничего. Я на всякий случай засунул в багажник ещё один саженец.

Она всхлипнула, незаметно вытерла щёку.

– Так сажай! Ну! Давай устроим цирк. Покажи всем, какая у тебя ужасная жена!

Наум подошёл сзади, тихонько обнял её за плечи. Она вздрогнула.

– Мария, извини, но на твоём поле не осталось места.

Она почувствовала, как он затрясся, и в первые секунды не поняла, что происходит.

«Да, он хохочет. ХОХОЧЕТ!»

Сначала Мария хотела обидеться, потом подумала, что глупо, если он пойдёт сажать новое дерево, ведь для яблони нет места. Да, не всё ли равно, будет он снова сажать дерево или нет?! А если всё равно, то почему она должна обижаться?

Она вконец запуталась, и тогда…

…в груди её шевельнулись какие-то ржавые шестерёнки, затрещали, заохали. Мария вскрикнула, вдохнула сырой воздух и захохотала.

Щёки заболели, свело живот, каждое вымолвленное слово снова и снова запускало взрывы смеха…

«И не лень тебе было?»

«Тебе ж не лень было дуться!»

Она дала ему подзатыльник, Жданов согнулся от хохота пополам.

«В следующий раз», – задыхаясь, еле выговорила она. – «В следующий раз я буду заводить свинку, каждый раз, как ты бросаешь на пол свои носки!»

«Значит, у нас скоро будет ферма!» – отвечал муж, вытирая выступившие слёзы.

Потом они отдышались, обнялись и сели в машину, оставив на холме тридцатикилограммовый груз, давивший им на плечи долгие годы.

Автомобиль весело покатился с горки.

Не посаженное на «Поле Обиды» дерево пошло на продажу.

2016

Взрослый

Алёша сильно изменился за последний месяц. В осеннем лагере для подростков, где он проводил радостные и волнительные дни, где участвовал в конкурсах и ходил на вечерние танцы, где была школа с нескучными учителями и где не задавали домашних заданий, Алёша впервые узнал о жизни всю правду.

Тут он испытал и горечь предательств, и азарт полночных приключений, принял законы настоящей дружбы и встретил, наконец, любовь всей своей короткой жизни. Возлюбленная его жевала фруктовую жвачку, носила короткую майку и была подстрижена, как мальчик. Взгляд у неё был озорной, а по вечерам таинственный. Смеялась она обычно так звонко, что Алёша краснел и терялся.

Теперь он много молчал. На мир глядел взглядом морского волка – невозмутимо, с философией. И даже прыгая с бетонного парапета на асфальт, сохранял в лице героическое выражение.

Здесь же он научился курить, не кашляя и не вдыхая глубоко противного дыма. А также выражаться словами, которые делали его в чужих глазах выше ростом и шире в плечах.

Алёша заканчивал седьмой класс, и не было никаких сомнений – жизнь его скоро пойдёт в гору: ведь нет на земле человека, с которым он не смог бы найти общего языка. Теперь у него появились новые знакомые из самого Центра Города. Иметь таких приятелей – большая гордость.

Джимбо, например, делал стойку на руках и крутился под ритм на голове до тех пор, пока с него не слетала куртка. Краш был слишком щуплым для кручения, зато он знал все существующие музыкальные группы, поименно каждого участника, угадывал безошибочно треки и альбомы, и никто не умел курить так изящно, как он.

Опытных, из Центра, в лагере особенно почитали.

Когда приятели упоминали в разговоре «Порт», «Дважды Шесть» или «Мексика» – эти названия звучали, как новые неведомые миры, где скапливается вся мощь большого ночного города, где танцы, драки, коктейли и веселье созданы только для них. Алёша, выросший на окраине Города, пытался представить себе такие клубы, он был почти уверен, что именно там кипит настоящая большая жизнь. Несомненно, Лёшу там ждали.

Он, оставшись один в комнате, много мечтал: махал кулаками и ногами, побеждая врагов в драке (быстро уставал и дышал часто). Одержав над негодяями верх, он уводил за руку из клуба прекрасную подругу, которая впервые должна была за это поцеловать его. Хотя бы в щёку.

Джимбо и Краш быстро признали Алёшу своим за то, что он не выдавал их вожатым, и, не колеблясь, пускался в самые опасные авантюры. Именно он догадался подставить тяжёлое бревно к забору, чтобы по нему все смельчаки перебирались на другую сторону, туда, где находился заветный магазин.

Никто не смел называть его здесь пухлым и толстым, Лёша доказал свою надёжность и гордился тем, что в отряде ходят слухи о его смелости и силе. Джимбо и Краш, посовещавшись, стали называть его Лексус. Алёша гордился новым прозвищем.

Всё, что было у него в гардеробе, он старался сделать похожим на одежду приятелей. Обычные джинсы он немного приспускал. Футболка должна была торчать позади воротника джемпера, а не спереди. Шнурки на кроссовках или кедах хитрым образом завязывались над пяткой. Приветствовалось ношение солнечных очков.

Здесь быстро образовались отщепенцы, которые одевались не так, ходили странной походкой и ели смешно и неумело. С такими никто не хотел садиться за один стол, и без таких в столовой не над кем было посмеяться.

Нельзя было предсказать, за что тебя зауважают. Однажды Алёша сел за стол с одним из отщепенцев, последний был длинным, как жердь, с большими костяшками пальцев и грустными рассеянными глазами. Сам Алёша никогда никого не обижал: может, потому, что помнил ещё, как его дразнили в обычной школе. И будучи юношей незлым, с мягким сердцем, он случайно разговорился с отщепенцем о динозаврах.

Ни Джимбо, ни Краш, ни остальные знать не знали таких подробностей, о которых рассуждал отщепенец. А Лёша когда-то собирал наклейки с доисторическими тварями – это было его любимое хобби, – и маленькие картинки захватывали его с головой.

И вот, сначала поглядывая по сторонам и смущаясь общества долговязого, а потом всё больше и больше вслушиваясь в его речь, Лёша, вдруг целиком, поддался любопытству и забыл во время обеда и о лагере, и о правилах, и о репутации. Вместо этого он видел, как, качая мощной шеей, гуляет за окном бронтозавр, как трицератопс длинным рогом переворачивает столы, а на него наступает, скаля хищные зубы, тиран и убийца – Рекс.

Отщепенец привязался к Лёше и сел ему на уши. Многие в тот день заметили их новый союз.

Только к вечеру от долговязого удалось улизнуть. Алёша вошёл в комнату к Джимбо и Крашу, придумывая на ходу оправдание, и делая лицо как можно более бесстрастным. К его удивлению, городские приятели не только не осудили его, но даже поддержали. Джимбо указал на висевший в комнате плакат, на котором был изображён неизвестный Алёше чернокожий кумир, весь в татуировках, и сказал: «Он пел о том, что все мы равны и должны уважать друг друга. Он погиб за эту идею, получив восемь пуль. Хорошо, что ты принял Долговязого в нашу банду». И в подтверждение этих слов, Краш, который никогда и нигде не снимал бейсболку, соглашаясь, закачал головой и выставил вперёд ладонь тыльной стороной со скрещёнными пальцами. Что означало «respect».

Лёше казалось, что каждый день пребывания в лагере даёт ему бесценный опыт, что он взрослеет по часам. На третий день он влюбился, а в последующие дни влюблялись в него. Алёша чувствовал азарт и, вместе с тем, видел в таких обстоятельствах особую тайну и трагичность: ведь будучи влюблённым, он уже не мог отвечать другим девушкам взаимностью. Это было одновременно и грустно, и приятно.

Здесь многие понимали, что взрослые очень глупы, что их легко обмануть, что правила, навязанные ими, бессмысленны. Всё, что делалось против них, было благим делом, часто – подвигом. Если удавалось нарушить их запрет и остаться незамеченными, то победа доказывала главное: взрослые давно потеряли нюх и во всём уступают молодым. Предателем становился всякий, кто помогал старшим соблюдать их законы.

И вот спустя четыре недели такой жизни, когда все отвыкли от того, что каждый вечер нужно приходить домой, где проверяют уроки, когда Алёша стал таким самостоятельным, что мог в одиночку отправиться хоть на Северный Полюс, когда жизнь превратилась в одно свободное захватывающее приключение – за утренним завтраком объявили: «Радуйтесь! Сегодня родительский день!».

Нет, это никуда не годится! Зачем? Пройдёт этот день, и все о нём забудут. Нужно только потерпеть, переждать, как в поликлинике при заборе крови. Врач уколет палец, и ты свободен.

И уже ближе к обеду Алёша совсем не вспоминал о родительском дне. Румяный, как девушка, с круглыми щеками, взлохмаченный, он преследовал паренька из другого отряда, отбирал мяч и, вдохнув глубже осенний воздух, ударял ногой в сторону ворот. Потом он, измождённый, падал на траву и хохотал, а руки хватали и рассыпали во все стороны кленовые «гусиные лапы»: красные, оранжевые и жёлтые, с глубокими прожилками, маслянистые.

Когда игра окончилась, Лёша зашагал к корпусу по пёстрому ковру, и стоило хорошенько садануть ногой по лиственной куче, как получался неплохой, вполне себе зрелищный, взрыв.

У входа стоял Краш, ещё бледнее, чем обычно. Алёше иногда казалось, что у Краша какие-то особенные лёгкие, и вместо воздуха он насыщается табачным дымом.

– Эй, Лексус, я с твоими родителями говорил!

– Где?! – Алёша вдруг похолодел.

– Там, в корпусе, – Краш ловко сплюнул на землю, – а мои родаки не приедут.

– А мои что?

– Они тебя искали, у всех спрашивали: «А вы не знаете, в какой комнате Алёшенька живёт?», – Краш зацепился за трубу обеими руками и продолжил, зевая, – я им сказал, что ты гуляешь на улице.

Лёша, ничего не ответив, быстро зашёл в корпус. Лицо его залилось стыдливой краской.

«Зачем называть меня перед всеми Алёшенькой, глупо!». Он так разозлился, что ударил кулаком по деревянным перилам лестницы и, перепрыгивая через две ступени разом, стал подниматься на третий этаж.

Когда он шёл по коридору, за ним побежала малютка Агата, которая с особенной нежностью привязалась к нему в последнее время за то, что он раскручивал её по рекреации, держа за руки, щекотал и иногда даже носил на плечах. Хватая его за рукав, Агата закричала радостно: «Алёша-Алёша, там твои родители приехали!».

«Не лезь!» – зашипел в ответ её герой и закрыл перед носом девочки комнатную дверь.

Выглядели родители нелепо, совсем не по-современному. Алёше сразу захотелось, чтобы отец снял очки, а мама перестала бы радостно визжать. В комнате стало очень тесно от того, что родители стояли в верхней одежде, застёгнутые на все пуговицы, укутанные шарфами и не снявшие даже головных уборов: на папе была кепка со странными ушами, а мама носила вязаный берет. Когда Лёшу принялись обнимать и целовать, места в комнате совсем не осталось. Родители держали в руках громоздкие пакеты и сумки и, казалось, специально занимали собой всё возможное пространство.

И всё вернулось. Мама спрашивала о том, что меньше всего Алёшу сейчас волновало – как он питается и хорошо ли учится. Папа уже проверял, почему не работает форточка, тёплые ли батареи и повторял любимую шутку, которую Лёша слышал до этого сотни раз:

«Чего не весел, чего нос повесил?»

Потом родители предложили Алёше показать лагерь. Они ходили по пустым дорожкам и спускались к холодному серому озеру, деревья качали над ними ветками устало и грустно. Лёша ничего не рассказывал, на вопросы отвечал коротко, как будто каждое слово весило тонну, и, прежде нужно было это слово поднять из груди и выкатить на кончик языка. Часто он оглядывался по сторонам – не следит ли кто?

Мама с папой, напротив, много шутили, пели даже и рассказывали о домашних новостях, которые и новостями-то не были. Например, о том, как кот украл что-то со стола и о том, как бабушка его наказала. Настроений Алёшиных они не замечали, были довольны и счастливы.

Потом им вздумалось фотографироваться, и Алёша получался на всех фотографиях с одинаковым постным лицом.

А когда в парке они остановились у памятника упавшему самолёту, и мама воскликнула: «Ой, аэроплан!», Лёша тяжело вздохнул, прервал своё молчание и произнёс чётко и раздражённо: «Какой аэроплан?! Это истребитель-бомбардировщик!».

Всё родители делали не так и не к месту. Зачем-то привезли из дома обед, закуски и горячий чай, как будто сына здесь никто не кормил. Присели на скамью. В прохладном воздухе повисли запахи домашней кухни, ни с чем не сравнимые по вкусу, приготовленные именно так, как нужно. И, хотя у Алёши скулы свело от сытных благоуханий, обедать он наотрез отказался: это казалось каким-то преступлением с их стороны – привезти сюда курицу с пюре и упрашивать его съесть кусочек.

Наконец, маме удалось уговорить его взять с собой пакет со сладостями и чаем под тем предлогом, что приготовила эту посылку собственноручно бабушка. И Лёша взял в руки свёрток так, как берут дети с асфальта раздавленную лягушку.

Он заглянул внутрь пакета, и новая волна недовольства окрасила его пухлые щёки красным. Крепкий чёрный чай был налит в нелепый медицинский пузырёк с градуировкой, заткнутый резиновой пробкой. В этой бутылочке ему всегда давали чай с собой в школу (неизвестно, как, но пузырёк этот хорошо держал тепло, и напиток внутри долгое время оставался горячим).

Напоследок, Алёше наказали, чтобы он был внимателен и учился. Глядя на его невесёлое лицо, решили, что он уже сильно скучает по дому, и подбадривали его, говоря, что скоро закончится осенняя смена.

Начали прощаться. Расставание затягивалось, папа нашёл в автомобиле неисправность и что-то чинил в капоте старой рубиновой «Лады». Алёша насилу дождался, пока мама скажет «Ну беги, мой хороший, тебя уже, наверное, ребята ждут! Папа ещё долго будет возиться».

Когда обнимались, стало Лёше совсем обидно оттого, что родители не замечают в нём кардинальных перемен. Они то ли не хотели, то ли не могли понять, что с ним теперь надо по-другому. Всё так же мама волновалась и больно расчёсывала пригоршней волосы на его голове, всё так же отец отпускал бородатые шутки и невозможно долго настраивался, прежде чем сфотографировать семью на автоматический фотоаппарат.

Сухо попрощавшись, Лёша быстрее уходил от этих неповоротливых и смешных людей. Вот уже исчез за ветками пёстрый мамин берет, вот уже пропала за деревьями фигура отца, который, как дрессировщик, засунувший голову в львиную пасть, склонился над крышкой капота.

Ещё впереди целая неделя свободной жизни. Ещё солнце светит достаточно ярко, а на деревьях полно «гусиных лап»!

Алёша шёл в одиночестве по песчаной дорожке вдоль озера и в ближайшие полчаса мог пойти, куда захочет и с кем захочет.

Скоро он остановился и внимательно присмотрелся к двум фигурам, приближающимся к нему со стороны парка. В одной из них он узнал Джимбо, который держал за руку незнакомого взрослого мужчину. Глаза Джимбо горели необыкновенным восторгом, он широко улыбался, как-то по-детски, как ни разу не улыбался в лагере. Когда они поравнялись, мальчик перестал прислоняться щекой к руке незнакомца, и, продолжая держать его крепко за рукав, сказал:

– Лёша! Это мой папа. Он приехал ко мне аж из другого города, представляешь?

– Здравствуйте, Алексей! – сказал незнакомец, рослый, в дорогом кремовом пальто, и протянул широкую ладонь.

– Здрасьте… – смутился Алёша.

– Папа, а мы с ним дружим! – восторженно воскликнул Джимбо, по-идиотски, как маленький, и повёл отца дальше, показывая ему что-то на озере.

Ветер сорвал с веток кипу больших рыжих листьев и в шутку осыпал Алёшу пёстрым душем. Он шёл вперёд, всё ещё оглядываясь на встреченную пару. Мужчина в пальто оглянулся и учтиво ему кивнул.

Алёша подумал, что его родители, наверное, ещё там, на площадке, чинят автомобиль. Странно, он никогда и не задумывался о том, что у Джимбо может быть отец.

Лёша ещё раз оглянулся, но на дороге уже никого не было.

Вдруг что-то упругое и злое больно схватило его за ногу, он попытался освободиться, но потерял равновесие. Перед ним мелькнуло небо с облаками, и чиркнули стволами нависающие деревья. Тут же воздух вылетел из груди, руки выпустили свёрток, и ладони очутились в чём-то липком и мокром.

Алёша медленно поднялся, нахмурился и стал очищать грязные пальцы листьями. Он глянул под ноги и обнаружил кривой пыльный корень, который выставила на дорогу коварная сосна.

От удара короткого, но болезненного, заныли коленки.

Лёша подошёл к свёртку, который во время падения отскочил от земли, как мяч, и взял родительскую посылку в руки. Что-то звякнуло в пакете, и он почувствовал под гладким целлофаном озябшими пальцами приятное мягкое тепло.

Тут мурашки побежали у него по спине. И внутри что-то тревожное сжалось в комок.

Пузырёк был разбит. Но не это встревожило Алёшу…

Ему вдруг вспомнилась тесная уютная кухня, где всегда было жарко и светло; бабушка, которая кормила досыта и любила заваривать крепкий чай, стояла там возле плиты. Ему ясно представилось, как вместе с мамой, они готовят ему посылку, как укладывают печенье, как варенье наливают в банку, как заполняют мерную бутылочку горячим терпким чаем.

Ещё, едва живое, хранилось в пакете это тепло: тепло всей их семьи, тепло единственного дома.

Дело было не в том, что лопнул пузырёк с чаем, не в том, что посылка испорчена. Лёше вдруг показалось, что он не вернётся домой никогда, а если и вернётся, то окажется, что все его родные без него умерли.

И когда Алёша рванул с места и побежал назад, как будто какая-то шторка в его памяти приоткрылась. Он вспомнил всё: как в первые дни в лагере, засыпая, невыносимо скучал по дому, как шёпотом звал маму и как боялся наступления нового неизвестного дня.

Теперь он бежал на автомобильную площадку, не зная, что скажет и, не зная даже толком, зачем он бежит. А ободранные кусты хватали его за одежду.

Предательски затуманился взор, глаза заболели и сделались мокрыми. Сам собой из груди вырвался какой-то жалобный звук, похожий на крик последнего на Земле динозавра…

…И в тот момент, когда Алёша выбежал на площадку, ведущую к автомобильной дороге, за поворотом мелькнули и пропали два красных огонька. Над мокрым асфальтом повисло в осеннем воздухе белое дымчатое облачко.

Именно тогда Алёша и почувствовал, что готов отдать всё на свете за то, чтобы снова увидеть отца в ушастой кепке и маму в вязаном берете. И пусть весь лагерь соберётся на площадке посмотреть на то, как он кидается им в руки – наплевать!

Он будет жадно слушать мамин радостный визг и смеяться до боли в животе над шутками отца, слышанными по тысячу раз…

2011