Текст книги "Ельцин как наваждение. Записки политического проходимца"

– Рокфеллер? – легендарное в политэкономических кругах имя заинтересовывает. – Что, тот самый?

– Младший. Рокфеллер-младший.

Борис Николаевич удовлетворенно кивает. Однако Суханова информация об обеде настораживает. Он, видимо, хочет узнать насчет алкоголя, но не решается делать это при шефе. Поэтому отзывает Алференко в сторону и, понизив голос, интересуется: алкоголь предусмотрен?

– Может, вам относительно всего меню доложить? – по лицу Геннадия видно, что тому не по душе, что кто-то, кроме Ельцина, задает вопросы, касающиеся подготовленной им с Гаррисоном программы визита. – Вам обязательно предложат салаты и два-три горячих блюда на выбор. Из алкоголя, думаю, будет шампанское, вино, коньяк и виски. А после – десерт, чай и кофе. Какой именно будет десерт, этого не скажу, не знаю.

Лев Евгеньевич не обращает внимание на язвительный тон и задает новый вопрос: какова будет наша рассадка?

– Рассадка будет сообразно статусу: Борис Николаевич за одним столом с Рокфеллером, все остальные – за двумя или тремя отдельными столиками.

– Я должен сидеть вместе с Борисом Николаевичем.

– Это невозможно.

– Геннадий, это не обсуждается!

– С ним будет наш переводчик, и все! Все другие места за столом Рокфеллера уже забронированы. Куда вы там сядете?!

– Пусть поставят дополнительный стул.

Члены Совета по внешним сношениям встречают Ельцина вполне дружелюбно, хотя и без бурных восторгов. Похоже, Горбачев им все же понятнее, а потому предпочтительней. Дэвид Рокфеллер произносит разочаровывающе короткое приветствие и предоставляет слово гостю из СССР.

– Демократические силы, к которым я принадлежу, выступают за широкое сотрудничество с Соединенными Штатами на основе доверительности, взаимной выгоды и взаимного уважения! Мы закончили холодную войну! Мы стремимся к преобразованию социализма в русле демократии и рыночной экономики! Горбачев должен ускорить реформы, проводить их решительнее и без оглядки на старую партийную номенклатуру! Иначе…

Ельцин замирает на пару секунд. Мне уже знаком этот его прием, с помощью которого он приводит аудиторию в состояние напряженного ожидания – многозначительно вскинутые брови, полупрезрительная усмешка, колючий взгляд факира, уверенного, что сейчас зал ахнет…

– Я надеюсь, демократически избранный президент Америки найдет время для встречи со мной. Нам есть что сказать друг другу! Это в интересах наших стран и народов.

Но, похоже, на сей раз факир ошибся в зрителе – зал безмолвствует. Это единственный ельцинский тезис, который он не встречает вообще никакими аплодисментами. Ни редкими, ни бурными.

Речь окончена. Рокфеллер пожимает оратору руку и жестом приглашает к трапезе. Разумеется, Суханову не находится места за тем же столом. Но никто из нас по этому поводу не печалится. Все равно это ничего бы не изменило. Ну, заметит Лев Евгеньевич, что шеф слишком часто берет в руки рюмку и игнорирует вилку с ножом, – и что с того?! Он что, сделает ему по этому поводу замечание? Вот так, наклонится и шепнет на ухо: «Борис Николаевич, надо бы поменьше пить да побольше закусывать». Не было еще такого, и никогда не будет! Это вообще нечто из области невероятного. Кроме того, как мы уже успели заметить, когда Ельцин общается с теми, кого считает равными себе по влиянию на Мир и на Историю, его ничем, тем более какими-то подсказками да советами, лучше не отвлекать, иначе пожнешь бурю. Он не посмотрит, что вокруг посторонние люди. Так что Суханову ничего не остается, как самому закусывать и бросать обеспокоенные взгляды в сторону соседнего столика.

К счастью, на сей раз Борис Николаевич увлечен Рокфеллером. Хоть и не закусывает, но и почти не выпивает. А банкир-миллиардер и бывший госсекретарь, похоже, тоже останутся голодными – они не позволяют себе ни есть, ни пить, покуда собеседник им что-то говорит. А тот, можно сказать, исполняет сольную партию, продолжительностью во всю пьесу. По сути, на этом обеде Ельцин произнес две речи: короткую – для всех присутствующих, и долгую, обстоятельную – для соседей по столику.

…Застолье с членами Совета по внешним сношениям занимает чуть менее двух часов. Ельцин доволен, но чувствуется, ждет большего:

– Рокфеллер, Вэнс, это хорошо! – он говорит медленно, с расстановкой, и при этом поглядывает то на Алференко, то на Гаррисона. – Но почему до сих пор нет никакой информации о моей встрече с Бушем?

– Работаем, Борис Николаевич!

– Медленно работаете, – Ельцин недовольно морщится. – Надо, понимаешь, поднимать уровень визита!

Согласно «потогонному» плану Алференко – Гаррисона, после обеда с членами Совета по внешним сношениям нам следует поторопиться на интервью для телепрограммы «Час новостей», а сразу после него – на встречу с президентом Колумбийского университета и директором Института Гарримана. Но главное мероприятие уже под занавес дня – деловой ужин в каком-то «Речном клубе». Суханов беспокоится, как бы шеф не взбрыкнул и не отказался туда ехать. Во-первых, он с шести утра на ногах, и всему есть предел. Во-вторых, он до сих пор не получил информацию о встрече с американским президентом, а для него это главный вопрос всей поездки.

Но, я думаю, беспокоится Лев Евгеньевич напрасно. Шеф непременно поедет в этот клуб. Мы все слышали, как, прощаясь, Рокфеллер, дружески похлопав его по плечу, сказал: «Встретимся за ужином!», а Ельцин в ответ согласно кивнул. И выглядел при этом весьма довольным.

…Нам было сказано, что «Речной клуб» – одно из самых элитарных заведений Америки. Но меня, признаться, оно не поразило. Все тут, начиная с покрытых довольно затертым ковролином полов до столовского вида белых скатертей, более чем скромно. Даже не верится, что в зале присутствуют люди, контролирующие миллиардные состояния. Организатор всего действа – уже знакомый нам Дэвид Рокфеллер. Правда, здесь он выступает уже не как глава Совета по внешней политике, а как член семейного клана Рокфеллеров. Гости под стать ему и по положению, и по богатству – руководители крупнейших благотворительных фондов. Как многозначительно сказал нам наш переводчик, эти люди во многом определяют исход президентских выборов в США, да и не только в США.

Кто здесь только не представлен! И Фонд братьев Рокфеллеров, и Фонд Форда, и Фонд Карнеги, и Фонд МакАртуров, и еще с десяток мало знакомых мне, но, похоже, весьма влиятельных лоббистских организаций. Чувствуется, что на встречу с Ельциным все эти люди пришли с желанием из первых рук получить информацию о происходящем в СССР. Но самый активный из них – Джордж Сорос, возглавляющий фонд собственного имени. Кажется, если б Рокфеллер дал ему волю, он вообще оттащил бы шефа в сторонку и не отпускал от себя до самого окончания мероприятия. По этому поводу Суханов высказался хоть и недипломатично, зато весьма точно: человек-пиявка!

Все рассаживаются согласно табличкам с именами на огромных круглых столах. На этот раз Суханов сидит по правую руку от Ельцина (по левую – наш переводчик). Это радует его по двум причинам – так надежней и так почетней. Рокфеллер, опять же очень коротко, приветствует Ельцина и предоставляет ему слово. Речь один в один повторяет ту, что была произнесена несколькими часами ранее. И слушают его так же сдержанно. Дружный смех и бурные аплодисменты вызывает лишь каламбур про «Краткий курс истории ВКП(б)», которым много лет кряду Борису Николаевичу вколачивали в голову всякую политическую дребедень. А вот и финал, эдакий заключительный аккорд выступления:

– Надеюсь, демократически избранный президент Америки найдет в своем графике время для встречи со мной, – Ельцин делает паузу и обводит зал многозначительным взглядом, – с представителем демократических сил Советского Союза. Нам есть что сказать друг другу!

Сбываются худшие опасения Суханова – шеф выпивает, но ничем не закусывает. А как закусывать, если он почти не сидит на своем стуле, а все больше стоит возле него? К нему то и дело подходят улыбающиеся буржуины, трясут руку, дружески похлопывая по спине, произносят какие-то комплементы и пожелания, а после, чокнувшись и пригубив из своего бокала, отходят, уступая место другому желающему поприветствовать первого советского коммуниста-оппозиционера. Зато наш Борис Николаевич, по стародавней уральской привычке, чокнувшись, выпивает до дна. Черт бы их всех подрал! И в первую очередь – этого хитромудрого Сороса, который буквально не отходит от Ельцина ни на шаг. Прилип, что банный лист к заднице.

Алференко обеспокоен не меньше Суханова – уже половина десятого, через полчаса мы должны вылететь в Балтимор, а Ельцин, похоже, только вошел во вкус неформального общения с капитанами американского бизнеса.

– Надо ему сказать, что пора прощаться.

Суханов смотрит на Алференко с жалостью. Как пациент на зубного врача, поставившего ему неутешительный диагноз – зуб не спасти, надо удалять.

– Может, Рокфеллер ему об этом скажет? Рокфеллера он послушается.

К счастью, банкира-миллиардера не приходится просить о столь деликатном одолжении. Поскольку самолет, которым мы должны лететь в Балтимор, принадлежит ему, то он, по всей видимости, на связи с пилотом и в курсе того, что нам уже пора выдвигаться на аэродром.

– Мистер Ельцин! Я благодарен, что вы нашли время встретиться с нами. Это был прекрасный вечер! Но, к сожалению, мы вынуждены отпустить вас в Балтиморе. Мой самолет к вашим услугам, пилот ждет.

У богатства есть немало жизненных преимуществ, и сейчас мы ощутили одно из них – Рокфеллер избавил нас от необходимости приноравливаться к правилам и расписанию перелета. Нам не надо торопиться на аэродром – когда приедем, тогда и взлетим. Не надо регистрироваться, сдавать багаж и проходить спецконтроль – нас доставили прямо к трапу, возле которого поджидает улыбающийся пилот:

– Господа, рад вас приветствовать! Самолет готов к взлету. Ваш багаж на борту, – и, пожав нам руки, заканчивает сугубо по-американски, невзирая на чины и звания пассажиров: – Как только наберем высоту, я предложу вам, парни, выпивку и закуски. Приятного полета!

Верный оруженосец Суханов недовольно ворчит: «Какая еще выпивка, какие закуски? Он разве не знает, что мы с ужина?». Ярошенко успокаивает: это традиционная американская шутка…

Лучше бы пилот и впрямь пошутил. Может, не было бы тогда того, что случилось часом позже. А случилось такое, что хочется забыть, но, увы, не забывается.

Бывают ситуации, когда презрение толпы менее трагично, нежели отвращение в глазах единственного свидетеля твоего позора. Прошло много лет, больше четверти века, но я до их пор с содроганием вспоминаю ту ночь и не могу забыть глаза уже немолодой, но привлекательной женщины с большим букетом цветов в руках, что встречала нас на слабо освещенном поле аэродрома американского города Балтимор…

Стюард, он же второй пилот, ставит на стол два больших подноса: на одном – ветчинно-колбасное ассорти, на другом – овощи, коих у себя дома мы отродясь не едали, а к ним всевозможные соусы. От сырых шампиньонов Ельцин приходит в восторг: «Никогда не думал, что грибы можно есть сырыми!». Маленькие початки кукурузы размером с палец напоминают ему хрущевские времена, когда на Урале тоже пытались выращивать полюбившуюся Никите Сергеевичу культуру, и она была такая же недоразвитая: оказывается, их люди даже сырыми могли есть, а мы зачем-то скотине скармливали!

– Что господа желают выпить?

Ельцин смотрит на стюарда, как учитель на двоечника, не ко времени и не по делу задавшего вопрос про каникулы:

– Мы что у Рокфеллера пили? Виски. Вот и продолжим висками. Градус нельзя понижать!

Стюард кивает в ответ и приносит внушительных габаритов штоф «Джека Дэниэлса». Суханов тяжко вздыхает, и этот вздох больше похож на стон. Однако ловит на себе недовольный взгляд шефа и капитулирует перед порочной притягательностью Черного Джека.

– Что я хочу сказать, – Ельцин берет стакан, наполненный ячменным снадобьем, давая понять, что наступило время подвести итоги прошедшего дня. – В общем, пока у нас все идет неплохо. Но! – и бросает на Алференко пристальный взгляд, – надо поднимать уровень визита!

Социальный изобретатель выдавливает из себя нечто отдаленно напоминающее алаверды: «Работаем, Борис Николаевич». Суханов, опасаясь неконтролируемой вспышки хозяйского гнева из-за столь расплывчатого ответа, предпринимает отвлекающий манер – предлагает выпить по второму заходу:

– За то, чтобы наш визит был успешным и чтоб все цели были достигнуты!

Шеф грозит ему пальцем: «Ельцин и сам всегда добивается поставленных целей, и от других этого требует! Так было, и так будет!».

От Нью-Йорка до Балтимора лету не более часа, поэтому бутылка опорожняется наспех, без долгих пауз на тосты и разговоры. Последние граммы выпиваются уже при заходе на посадку. Самолет бросает из стороны в сторону и он так отчаянно машет крыльями, что руки, помимо твоей воли, судорожно сжимают подлокотники кресла. И в этот самый неподходящий для любых перемещений по салону момент у нашего VIP-пассажира возникает непреодолимое желание посетить туалет.

– Борис Николаевич, сядьте, пожалуйста, нельзя вставать.

– Мне надо!

– Мы сейчас приземлимся.

– Что вы мне, понимаешь, указываете?!

Но в этом самолете нет туалета. Он для очень коротких перелетов.

Шасси ударяются о посадочную полосу, включается реверс и самолет, надрывно взревев, тормозит. В иллюминатор видно, что маленький аэропорт погружен во тьму, и только возле небольшого здания горит несколько фонарей. Туда мы и подкатываем. Пилот выходит из своей кабины и выпускает трап. В нашу сторону направляется довольно большая, человек десять, группа встречающих. Они подходят к самолету и выстраиваются полукругом в нескольких метрах от него. На полшага впереди всех улыбающаяся женщина с большим букетом в руках.

Первыми на поле спускаемся мы с Сухановым и Ярошенко, следом выходит Ельцин, за ним – переводчик и все остальные. То, что происходит далее, за гранью разумного…

Сойдя с трапа и оглядевшись, Ельцин отчего-то вдруг резко разворачивается и шагает в сторону, противоположную от стоящих на поле американцев, куда-то за самолет. Встречающие недоуменно переглядываются: что случилось? Кажется, я догадываюсь – что, и от этой догадки по спине бегут леденящие кожу мурашки: только не это! Вероятно, ему кажется, что в тени его не видно, и стоящие на поле не разглядят, как он, пристроившись за шасси, справляет малую нужду. Но на нашу беду, не только видно, но даже слышно. К тому же его выдает ручеек, побежавший из-под самолета в сторону встречающих.

Мы в ужасе. Суханова, похоже, разбил паралич – стоит у трапа с широко открытым ртом и не в силах пошевелиться. Ярошенко шепотом причитает: конец, это конец! Алференко отвернулся, чтоб не видели американцы, и в сердцах плюнул на землю. На лицах степенных янки выражение брезгливого ужаса. Немолодая, но весьма миловидная дама с букетом в руках выглядит так, словно ей на голову посадили отвратительно пахнущего лесного клопа.

А далее происходит еще более невероятное – Ельцин, на ходу застегивая ширинку, выходит из-за самолета и, протянув для приветствия руку, как ни в чем ни бывало направляется к встречающим. Уже ночь, но он почему-то произносит свое неизменное: «Хутен морхен!», чем окончательно добивает даму с цветами. Та издает какой-то хрип, который надо понимать, как приветственное «Welcome!”, и, уклонившись от рукопожатия, сует гостю ставший бессмысленным атрибутом букет цветов.

…Президент Университета имени Хопкинса с супругой и еще несколько профессоров (шокированный происшедшим мэр Балтимора ретировался еще в аэропорту) торопливо прощаются с нами на крыльце резиденции, предназначенной для размещения важных университетских гостей. Алференко с Гаррисоном и переводчиками отправляются спать в комнаты на втором этаже. Мы с Ярошенко селимся на первом. Ельцин с Сухановым занимают большие апартаменты во флигеле.

Очень хочется спать…

В час ночи просыпаемся от полушепота Суханова: ребята, проснитесь! На Льва Евгеньевича невозможно смотреть без жалости: Ельцин требует от него принести чего-нибудь выпить. Идем на помощь – надо постараться убедить шефа этого не делать. Но никакие уговоры – что поздно, что день был тяжелым, что выпито за сегодня и без того уж немало – не действуют. Сидит в костюме на кровати и, обхватив голову руками, покачивается взад-вперед:

– Чта-а! Вы мне, понимаешь, будете указывать?! Я говорю, у меня сейчас голова расколется! Надо снять напряжение!

Он буквально вынуждает Суханова оправиться на поиски спиртного. К несчастью, под лестницей, ведущей на второй этаж, обнаруживается большая кладовка с обилием всевозможных бутылок. Лев Евгеньевич берет с полки красное сухое вино, но шеф требует уже знакомый и полюбившийся ему «Джек Дэниэлс». Садимся за стол – пусть напьемся, но хотя бы ему меньше достанется! – с надеждой, что застолье будет недолгим.

…Где-то около трех часов ночи Ельцин будит Суханова. Зовет таким слабым, умирающим голосом, что у того сердце обрывается от испуга: «Что случилось?! Что с вами?!».

– Плохо мне, – шеф лежит бледный, как полотно, и едва шевелит губами. – Принесите что-нибудь… выпить… виски… мне совсем плохо…

Насмерть перепуганный Суханов снова будит нас с Ярошенко: ребята, что делать? У Виктора припасен пузырек валерьянки.

– А если не согласится?

– Скажите, что спиртного в доме больше нет.

– А валерьянка, думаешь, поможет?

– Да не волнуйтесь вы так! Ему просто надо проспаться, и все будет в порядке.

Тот в ответ подносит палец к губам:

– Тише! Главное, чтоб эти, там наверху, ни о чем не узнали!

Без четверти четыре в чулане под лестницей раздается страшный грохот и звон. Все, кто ни есть в доме, выскакивают из своих спален. Мысль одна: с Ельциным случилась какая-то беда! Вот сейчас откроем дверь, а он лежит на полу, бездыханный и весь в крови. Не приведи Господь!

Дверь чулана открывается, и мы вздыхаем с облегчением – обошлось, жив! На пороге стоит Борис Николаевич с недопитой нами бутылкой Черного Джека в руке. Целехонек, но чем-то весьма недоволен:

– Вот, – взглядом указывает на бутылку, – доставал, понимаешь, с полки, а там какая-то коробка с пустыми бутылками. Зачем ее туда поставили?!

Гаррисон, стоя на лестнице, сверху смотрит на него с нескрываемым ужасом. Суханов как-то странно улыбается. Наверное, это у него на нервной почве.

Как ни стараюсь, а дальнейшее не вспоминается. Города, в которых побывали, слились в один огромный безликий город. Пытаюсь припомнить, что мы делали в Чикаго, или в Миннеаполисе, или в Далласе, и не могу. Какие-то выступления, какие-то пресс-конференции, какие-то обеды и ужины. Но какие, где, что за люди присутствовали, как они встретили Ельцина и как его проводили – не вспоминается! Обо всем этом память не сохранила ровным счетом ничего.

Но так не может быть! Что-то ведь должно было запомниться? Пожалуй. Правда, это не событие, а, скорее, ощущение – ощущение тоски и разочарования. Безысходной тоски и опустошающего душу разочарования. И только два, в общем-то, малозначительных эпизода, один – в Хьюстоне, другой – в Майами, запали в память более или менее отчетливо.

Глава 2
Свобода у мясного прилавка

Хьюстон, штат Техас. Нестерпимая духота. Даже не верится, что сейчас середина сентября. Пожалуй, намного круче нашего знойного июля в каком-нибудь Саратове. Зато в супермаркете Randall’s, куда нас привезли на экскурсию, причем по нашей настоятельной просьбе, живительная прохлада. Просто курорт. Но сходу поражает не мощная система кондиционирования, а отсутствие привычных для нас затхлых запахов советского гастронома. Но это впечатление «первых шагов». Дальше – больше. Господи, таких прилавков у себя дома мы отродясь не видели! Для нас, жителей погрязшей в продуктовых дефицитах Москвы, это нечто из области нереального. Голова кругом идет от разнообразия всевозможных продуктов. И почему-то мучает единственный вопрос: неужели у них каждый день такое изобилие? Невероятно!

Ходим с Ельциным меж рядами с товарами. Он потрясен: чего тут только нет, и все можно купить без всякой очереди. Выбрал, встал в кассу (если перед тобой три человека, это уже много), заплатил – и шагай домой! Такого капиталистического достатка бывший партайгеноссе Москвы явно не ожидал увидеть.

– Борис Николаевич, а давайте посчитаем, сколько тут разновидностей колбасы?

Шеф реагирует на предложенное мною резко и впервые употребив «ты», абсолютно несвойственное его манере общения:

– Ты мне сейчас ничего не говори! Не надо ничего говорить! – и с минуту, а то и больше, в какой-то ожесточенной задумчивости стоит у мясного прилавка. – А этот, наш, понимаешь, какую-то там Продовольственную программу придумал. Вот она, продовольственная программа, на прилавке!

Что это было – искреннее потрясение или игра на публику? Гадать не берусь, а наверняка не знаю. Иногда кажется, что он на самом деле был поражен доселе невиданным изобилием. А иногда – что эта была экспромтом сыгранная сценка, рассчитанная на снующих вокруг нас нескольких журналистов с фото– и телекамерами. Последняя версия кажется более вероятной, потому как нечто подобное случилось в самом начале нашей поездки, еще в Нью-Йорке, во время посещения музея искусств «Метрополитен».

…Дождавшись, когда Борис Николаевич выйдет из вертолета, на котором он дважды облетел Статую Свободы и стал «вдвое свободнее», Алференко объявляет следующий пункт сегодняшней нью-йоркской программы – пешая прогулка по Центральному парку с последующим посещением всемирно известного художественного музея. Весть об этом воспринимается без малейшего удовольствия. Если бы рядом с нами не было сейчас Энн Купер, известной журналистки The New York Times, а чуть поодаль не маячила группка ушлых газетных репортеров, Ельцин наверняка бы устроил Геннадию очередной скандал и отказался участвовать в этих мероприятиях. И, в общем-то, был бы прав, потому как за два часа (а ровно через два часа должна состояться пресс-конференция в доме у Боба Шварца) физически невозможно сделать и то, и другое – и по парку погулять, и музейную экспозицию осмотреть.

– И чего мы не видели в этом парке?! – Ельцин выплескивает раздражение на шагающего рядом Суханова. – Чем он интереснее наших Сокольников? Тем, что, понимаешь, в Нью-Йорке, а не в Москве?!

Суханов берет шефа под руку и шепчет на ухо:

– Вы посмотрите, сколько за нами идет журналистов! Завтра об этом будет написано во всех газетах!

Ельцин бросает на репортеров беглый взгляд и, видимо, решает, что сейчас самый подходящий момент развеять слухи об его немощах и пороках. Пусть убедятся: Ельцин – энергичный, спортивный, неутомимый! Еще многим молодым фору даст! С этого момента он «гуляет» по Центральному парку, как царь Петр на картине Серова – размашистым шагом и полубегом. И мы семеним следом так же, как та самая царская свита. Что касается репортеров, то они едва поспевают за нашей группой, странной манерой гуляния дивящей отдыхающих ньюйоркцев.

На ступенях музея все повторяется: «Зачем мы сюда пришли?! Мы в Америку приехали картинки рассматривать?! У нас, конечно, своего Эрмитажа нет!». В ответ Суханов произносит умоляюще: «Борис Николаевич!», и взглядом вновь указывает на репортеров, чуть поодаль с трудом переводящих дыхание.

В музее российский лидер демонстрирует пишуще-снимающей публике уже другие свои достоинства: Ельцин – тонкий, вдумчивый ценитель прекрасного, хорошо ориентирующийся в изобразительном искусстве и мгновенно распознающий различные художественные школы. Мы бежим по залам музея почти с той же скоростью, что и по парку. Но в некоторых из них шеф задерживается возле какой-нибудь картины. Стоит, сложив на груди руки, и несколько секунд задумчиво любуется. Насладившись, он, ни слова не говоря, срывается с места и стремительно преодолевает пару-тройку следующих залов, после которых все повторяется. Очевидно, это должно отразить некий принцип его жизнедеятельности: Ельцин не тратит время на все без разбору, а лишь на то, что по-настоящему ценно и достойно его внимания.

Один из особо отмеченных Ельциным авторов – Ян Вермеер. У портретов его работы он задерживается дольше, чем у всех прочих. Наверное, с полминуты. Гаррисон заинтригован: вам это нравится? Шеф, не глядя на него, произносит многозначительное «Нда-а…»:

– Знаю эту картину. Прекрасный художник, – и, сорвавшись с места, уже стоя на пороге следующего зала, поясняет: – Один из моих любимых.

Всю дорогу от музея до дома Боба Шварца меня мучает мысль: чем ему так полюбился Вермеер? Не выдерживаю и спрашиваю об этом. Ельцин смотрит на меня так, будто я поинтересовался его отношением к известной исключительно среди ученых-лингвистов Вере Цинциус, специалисту в области этимологии урало-алтайских языков:

– Какого еще Веремеева?!

То было в Нью-Йорке, а это Хьюстон, и уже другая сценка – у мясного прилавка. Но очень похоже…

Выходим из супермаркета и, можно сказать, попадаем в баню, душную и влажную. В другое время шеф сразу направился бы к лимузину с его живительной кондиционированной прохладой, а тут не торопится – стоит и ритмично, будто отбивает такт, постукивает кулаком о ладонь. Понятно, что хочет сказать нечто для него важное, но почему-то не говорит. Наверное, подбирает подходящие слова.

– Борис Николаевич, что-то случилось?

Тот смотрит вроде бы на меня, но отвечает определенно кому-то другому, скорее всего, самому себе:

– Не надо было мне говорить про «обновленный социализм». Непонятно это американцам. После таких-то вот прилавков…

Следующий и последний пункт нашего назначения – Майами. Здесь нам предстоит прожить пару дней в отеле, принадлежащем «кукурузному королю» Америки Дуэйну Андреасу. И что самое приятное, на самом берегу океана. Может, удастся окунуться в воды Атлантики? Хорошо бы. Хоть какие-то положительные эмоции.

«Король» присылает за нами свой самолет, и через два с половиной часа мы уже в жаркой и душной бане, именуемой Флоридой. Андреас встречает нас в холле, как долгожданных гостей. Судя по развешанным повсюду фотографиям нашего хозяина в обществе всевозможных знаменитостей, от президента Буша до какого-то шоумена в индейских одеждах, его жизненные интересы кукурузой не ограничиваются. В отеле, кроме нас, нет других постояльцев. На этажах тишина и безлюдье. И это удивляет. Можно, конечно, предположить, что сентябрь в этих краях – не сезон, и никто не едет. Но чем тогда объяснить, что на тянущейся вдоль океана авеню мы видели так много людей в пляжном облачении? Трудно представить, что Андреас распорядился освободить от постояльцев огромный отель только ради мистера Ельцина и его свиты. И еще одна странность: почему-то нас селят не в гостиничных номерах, коих на любой вкус, а в личных апартаментах хозяина и его семьи. Непонятно. Хотя одно объяснение все-таки есть: портье в холе обмолвился, что сразу после нашего отъезда отель закроется на реконструкцию.

Мы с Ярошенко занимаем квартиру дочери Андреаса. У нас разные спальни, но гостиная, кухня и прочие бытовые прелести общие, что создает некоторый дискомфорт. Оказывается, от советского аскетизма можно отвыкнуть буквально за несколько дней. Не прошло и недели, как мы приехали в Штаты и пожили в отелях категории «5 звезд», а нам это уже кажется нормой, тогда как отечественная практика расселения в номера по двое, трое и более командировочных – издевательством над человеческой природой.

На сегодняшний день Андреас запланировал для Бориса Николаевича всего одно мероприятие – коктейль и ужин с участием нескольких представителей городской элиты. Причем для этого не надо никуда ехать. Все будет происходить здесь же, на последнем этаже отеля. При этом произнесение речей не предполагается ни со стороны хозяев, ни со стороны гостей. Сначала фуршет (по-нашему – общение с бокалом в руке), после – ненавязчивая беседа за ужином. Хозяин обещает богатый выбор блюд из морепродуктов и всевозможные напитки. Последнее очень беспокоит Суханова:

– Ох, ребята, как бы не повторился Балтимор!

Ярошенко предлагает рискованное, но весьма изобретательное решение:

– Надо предложить шефу такой вариант: за ужином выпивкой не увлекаемся, а после, когда все разойдутся, выйдем на берег и посидим на песочке у океана своей компанией.

– А где возьмем спиртное? При всех со стола как-то неудобно…

– Павел, ты видел – у нас в квартире на столе в гостиной стоит ваза с фруктами, а в холодильнике бутылка виски?

– Видел. Но это, наверное, хозяйское.

Суханову с Ярошенко мое возражение не кажется разумным:

– Хозяева знали, что мы будем у них жить? Знали. Значит, для кого они все это оставили? Для нас, для кого же еще?

Предложение устроить прощальные посиделки на берегу океана, а, может, и искупаться, Ельцину нравится. Видимо, все-таки устал за время поездки, и мысль, что это ее финал, что завтра домой, его радует. Мы давно не видели шефа в столь добром расположении духа. Но, увы, приходят Алференко с Гаррисоном, и благостный Ельцин вновь становится раздраженно-недовольным. Ему предлагается подписать напечатанный на бланке Института Эсален «Меморандум о намерениях», в котором его настораживает первый пункт: «В соответствии с американской бизнес-практикой мистер Ельцин имеет право на чистые доходы. Мистер Ельцин полностью отказывается от этих доходов».

Он вопросительно смотрит на нас с Сухановым и Ярошенко: подписывать, что ли? Нам троим тоже не нравится такая формулировка – «полностью отказывается». Как ее прикажите понимать? Между нами и Алференко по этому поводу возникает дискуссия. Сначала он объясняет свои резоны достаточно дружелюбно, но постепенно теряет над собой контроль и сгоряча произносит фразу о каких-то непредвиденных расходах, которые якобы из-за нас понес Гаррисон. Она еще более настораживает Ельцина:

– Если я полностью откажусь от этих денег, то и вы после откажитесь покупать одноразовые шприцы. Скажите, что денег нет, что все съели эти самые непредвиденные расходы.

– Во втором пункте «Меморандума» черным по белому сказано: все доходы должны быть посвящены исключительно и специально для борьбы со СПИДом в СССР, в соответствии с указаниями господина Ельцина. Как же мы после этого откажемся?!

– Ну и зачем же тогда мне «полностью отказываться»? Чтоб после упрашивать: «Купите, привезите!», так что ли?

– Чтоб мы могли приобрести шприцы без вашей доверенности. Гаррисон же не будет всякий раз летать за ней к вам в Москву.

Ельцин снова поворачивается в нашу сторону: подписывать? Пояснения Геннадия не кажутся убедительными, есть в них какая-то хитринка, но, вполне возможно, это какая-то американская бизнес-хрень, которую мы не знаем и не понимаем.