Текст книги "Ярослав Мудрый и Княгиня Ингегерда"

По ночам его мучило дикое желание убить Какору, но Сивоок знал, что никогда не сможет преодолеть расстояние, которое отделяло его от уснувшего купца, их разделял не только костер – между ними пролегала незримая межа, по одну сторону которой была тупая, равнодушная жестокость, а по другую – впечатлительно-чистая юность, для которой мир был словно разрисованный храм, а люди в нем представлялись величайшим чудом на земле, равными богам.

Но почему же так много встречалось среди них такой дряни, как Ситник, как убийцы деда Родима, Джурило, Какора? И много ли еще встретит таких Сивоок?

Сивоок никогда не мог простить Какоре того, что он сделал, не подарил купцу ни одного извиняющего взгляда даже тогда, когда тот наконец пробился сквозь извечный лес и на берегу таинственного тихого озера перед ними открылся невиданный древлянский город. Первая мысль Сивоока была не о купце и не о себе – подумал он о том, как бы сейчас обрадовался Лучук, как бы подпрыгивал он от предчувствия новых див, которые открываются за высокими валами скрытого от всего мира городка.

– Ну! – обрадованно взревел Какора. – Ага! Добрался! Вот так!

Город возникал перед ним, словно подарок за тяжкие странствия, за смерти и страхи в пущах, город, исхитренный из дерева, такого потемневшего и тяжелого, будто он насчитывал целую тысячу лет.

Город имел вид необычно огромного треугольника, одной стороной он почти входил в озеро (а может, брел из него), высокие зеленые валы его были укреплены дубовыми клетями, которые выставляли напоказ свои рубленые ребра; ниже, вдоль вала, сплошным гребнем проходил наклоненный вперед частокол из гигантских дубовых бревен, обожженных с двух сторон для предохранения от загнивания и древоточцев; еще ниже, на крутосклоне, выложены были тесанные до скользкости колоды, подогнанные плотно и крепко; одними концами они подпирали частокол, а другими – погружались в мертвую воду широкого рва, окружавшего город с двух сторон, не защищенных озером. Двое ворот вели в город, и были они открыты. А замшелые дубовые мосты через ров неведомо когда и поднимались, потому что опоры их заросли уже по берегам рва густой травой, даже куст лозы рос у края того моста, против которого остановились Сивоок и Какора.

То ли не было в городе людей, то ли так уж беспечно они чувствовали себя, спрятанные в самые отдаленные глубины зеленого дивного мира?

– Гей-гоп! Гей-гон! – напевал Какора, направляя измученных коней на замшелый мост. – Теплу жону обойму! Сладко жону полюблю!

Прогромыхали старые бревна под колесами, дохнуло домашним дымом из-за широких ворот, послышались из города людские голоса, стук и звон, кони, весело помахивая головами, без понукания и покрикивания вынесли телегу в гостеприимно открытые ворота. Какора, горланя свою песню, радостно шагал рядом со своим имуществом, небрежно подергивал вожжами. Сивоок держался чуточку поодаль, словно бы желая подчеркнуть, что он не имеет ничего общего с толстым забиякой, что пришел сюда сам по себе, просто чтобы изведать еще одно место на своей земле, вобрать в открытое сердце еще новые дива, которые мир дарил ему так щедро, как и несчастья да горе.

Далеко они и не заехали. Кони внезапно остановились, захрапели, ударили копытами в телегу, принялись рвать сбрую; застыл Какора с открытым для пения ртом; остановился и Сивоок, сначала удивляясь происшедшему, а потом и увидев причину такой перемены. Навстречу им вразвалку шел, поднявшись на задние ноги, огромный медведь, шел молча, раскрывал пасть, выставлял вперед глыбистые передние лапы, с которых свисали грязные космы. Медведь был такой страшный и мохнатый, что даже Сивоок, хотя был далеко и прикрывался от зверя телегой, невольно попятился назад; что же касается Какоры, то у того довольно быстро прошло оцепенение, он рванулся правой рукой к ножнам, выхватил меч и пошел на медведя, почти такой же, как медведь, огромный, толстый и страшный.

Но откуда-то вдруг высыпала детвора, ободранная и грязная; дети, хотя были худенькими и мелкими, обладали голосами удивительно резкими, они подняли такой визг, что из ближайшей хижины выкатилась невысокая женщина, что-то крикнула, побежала следом за медведем, еще раз крикнула, медведь оглянулся, остановился, взглянул еще раз на мечущихся коней и на толстенного человека, наступавшего на него с блестящим железом, грузно повернулся и направился к женщине.

– Твой, что ли? – крикнул Какора. – А ежели твой, так не пускай, а то зарублю! Я такой! Гей-гоп!

Женщина молча смотрела на Какору, на его коней, потом – на Сивоока, смотрела, пока они проехали, и хлопец так и не понял, что это за женщина, почему она так смотрит на них и какими чарами обладает, что ей послушен даже медведь.

Навстречу приезжим выходили люди. В большинстве своем это были женщины, да все маленькие, аккуратненькие молодички, мужчин попадалось мало, были они забитые, немытые, нечесаные, вид у них был дикий и сонный. Никто не носил оружия, одеты они были не в шкуры, а в белую полотняную одежду; у женщин и детей на воротниках и рукавах было много предивных вышивок, мужчины не баловались такой роскошью.

Хотя Какора был здесь впервые, он знал, куда ехать, да и Сивоок бы знал, потому что еще издалека увидел сооружение, которое возвышалось над всеми хижинами и навесами, горело среди потемневшего дерева красками певучими и необычными, подобно той киевской церкви, которая так поразила Сивоока.

Видать, то была святыня этих укрытых от белого света людей, святыня, построенная неведомо когда, неведомо кем, потому что не верилось, чтобы кто-нибудь из ныне живущих был способен на подобное строительство и украшения.

Словно бы взял тот кто-то неведомый множество крепких липовых бортей, увеличил их до невероятных размеров, украсил извне узорами богов и богинь – и все это, соединенное в живописное целое, стрельчато возвышается к небу разноцветными крышами, неодинаковыми, как и каждая увеличенная борть.

Сивоок, забыв про Какору, пересек базарную площадь перед святыней, неотрывно смотрел на украшения стен, узнавал еще издалека Родимовых славянских богов и богинь, они повторялись, их лики смотрели на хлопца, будто отраженные в многообразии вздыбленных вод, с ликами и фигурами богов переплетались фантастические фигуры вил и берегинь; стены святыни были сплошной краской, радужной радостью, праздником для глаза. Цветные изображения богов хорошо сочетались с резными, никогда еще Сивоок не видел такой тонкой резьбы, от этого вся святыня обретала легкость, она как бы провисала над землей в своей разукрашенной невесомости. Сивоок сначала и не понял, откуда это впечатление легкости – то ли от буйности красок, то ли от искусной резьбы, то ли от неодинаковости «бортей», соединенных с такой неожиданной смелостью и умением. Только немного погодя, когда он обошел сооружение наполовину, Сивоок хлопнул себя по лбу: как он мог не заметить сразу! Святыня не стояла на земле. Она поднята была на крепких столбах, коричнево-блестящих, будто рога диких зверей. Когда Сивоок провел пальцем по одному из «столбов», ему и в самом деле почудилось, что это – турий рог, но нигде никогда не было и не могло быть таких рогов, разве что их склеили каким-то дивным таинственным способом, известным только этим людям, как известны им были тайны красоты и цвета. С одной стороны святыня подпиралась зеленым пригорком. Там были двери, которые вели внутрь, но сейчас двери были закрыты, и Сивоок продолжал идти вокруг святыни с другой стороны, пока не очутился снова там, откуда и начал свой осмотр.

Детвора помогала Какоре распрягать коней. Неумело и беспорядочно дергала за сбрую, другие тащили коней за повода, еще другие норовили вырвать волос из конских хвостов; дети вертелись под ногами у купца, тот покрикивал на них, наделял тумаками каждого, кто попадался ему под руку, бормотал:

– Кыш! Зовите своих отцов, говорите: гость приехал. Менять начнем! Все у меня есть! Никто и не видывал такого. Ну!

Привязав коней, Какора принялся разгружать телегу; увидев Сивоока, крикнул ему:

– Эй, отроче, помогай!

Сивоок остановился и не мог сдвинуться с места. Теперь он знал: никуда не пойдет дальше с этим толстым убийцей. И удирать не станет, – просто не пойдет, да и дело с концом. Пускай Какора сам попытается выбраться из лесов да болот. Пускай натерпится страху!

– Ну! – крикнул еще раз Какора.

– Не хочу, – впервые за последние дни заговорил Сивоок, и не ненависть была в голосе хлопца, а презрение.

– Гей-гоп! – беззаботно напевал Какора.

Начали собираться люди. Видно, они привычны были к торгу, ибо шли смело, их не тревожили ни глуповатое пение Какоры, ни его товары; не удивлялись они купеческой повозке, а кони вызывали разве лишь сожаление своей изнуренностью и испачканностью. Создавалось впечатление, что тут перебывало множество разнообразнейших гостей, что все привыкли к ним, хотя и трудно было предположить, чтобы пробивались сюда из широкого мира даже такие отчаяннейшие пройдохи, как Какора.

Первым пришел высокий косматый мужчина с лукаво прищуренным глазом; руки у него были такие длинные, что свисали ниже колен; лицо мужчины излучало насмешливость и хитринку, он остановился в нескольких шагах от купца, хмыкнул, спросил задиристо:

– Что имеешь?

– А что нужно? – вопросом ответил Какора, который хорошо разбирался в покупателях и сразу видел, с кем имеет дело.

– Спрашиваю, что имеешь? – снова повторил мужчина.

– Что нужно, то и имею, – начиная сердиться, ответил купец.

– А не ври.

– Имею такое, что тебе и не снилось, – подогревал его любопытство Какора.

– Ой, хвастун!

– А у тебя? Драные порты да плоть смердючая! – пошел в наступление Какора. – Ну!

– Ох, смешной ты! – захохотал мужчина. – Да у меня…

– А что у тебя?

– Да такое…

– Ну какое?

– Да и дети твои не увидят такого.

– Что же это? Разве что птичье молоко…

– А и молоко.

– Воробья подоил или жабоеда?

– Да и воробья! – Мужчина лениво почесал ногу о ногу, повернулся, чтобы уйти прочь.

– Эй, куда же ты? – испуганно позвал Какора.

– Дак что ж с тобою?

– Постой, что же у тебя?

– Дак у тебя же ничего.

– Не видел же ты, дурак!

– Дак и нечего видеть! – сплюнул мужчина.

– А у тебя что?

– Да такое, что и детям твоим…

Какора, тяжело дыша, подбежал к мужчине, схватил его за руку.

– А ну-ка! Вернись! Не будь тварью безрогой!

Мужчина остановился, потом без видимой охоты направился к телеге купца. Какора тыкал ему под нос то кусок покрывала, то заморской работы меч, то женские украшения из зеленого стекла. Мужчина все это отклонял рукой, щурил глаз, веселился в душе от стараний купца.

– Э, – сказал он, – а белого бобра ты видел когда-нибудь?

– Чего? Что? – не понял Какора.

– Белого бобра, спрашиваю, когда-нибудь видел?

– Белого? Бобра? Врал бы ты кому другому, а не Какоре, добрый человек!

– Дак что ж с тобой разговаривать! – пожал плечами мужчина и снова наладился уходить.

– Ну! – взревел Какора. – Вот осел божий! Да ты говори толком! Бобер?

– Бобер.

– Белый?

– Белый!

– Врешь!

– А ежели вру – так и уйду себе с богом!

– Ну! Гей-гоп! Стой! Что хочешь?

– А ничего.

– Как это?

– А так: не меняю.

– И почему?

– А пускай мне останется.

– Зачем же похвалялся?

– Дак чтоб ты знал, что у меня белый бобер есть, а у тебя нет! – Мужчина беззвучно рассмеялся прямо в нос Какоре и теперь уже пошел от купца, не слушая его проклятий и угроз.

– Ну и людишки! – обращаясь снова к Сивооку, почесал в затылке Какора. – Видал такого дурака?

Он снова попытался привлечь дикую душу Сивоока, ибо чувствовал себя, наверное, одиноко и неопределенно, забредя в этот город, который сразу послал на них то дикого ревучего зверя, то лукавого человека, то невероятной красоты святыню.

– Засмотрелся на это диво? – кивнул Какора на храм. – Вот поедем со мной в Царьград, так увидишь там Святую Софию, а еще тысячу церквей и монастырей, которых нет нигде на свете, да золото и камень другой, да мусию, да сосуды, да иконы. Держись Какоры – не то еще увидишь!

Снова пришло несколько горожан; теперь были не только мужчины, но и женщины; волосы у них были русалочьи и глаза такие, что утопал ты в них насквозь и словно бы осыпало тебя попеременно то ледяными иголками, то горячим огнем. Какора развеселился, люди подходили и подходили, одни что-то там несли, у других вспыхивали в руках при свете солнца густым ворсом дорогие меха; кто нес мед, кто мясо, уже и не для обмена, а просто для угощения прибывших гостей.

Купец раскладывал свой товар, расхваливал, сыпал словами, приглашал, предлагал, набивал себе цену.

– Ну-ка, навались, берите ромейские паволоки, хоть и самого князя в них можно одеть, не то что ваше полотно, водой моченное, солнцем беленное, а тут одной золотой нитки хватит, чтобы окутать весь ваш город с его валами и частоколами. А это ножи, хоть на медведя с ними, хоть на тура иди – ребра раскроят, голову отрежут при одном взмахе! А тут орех мускатный, из самой Гиндии, за пригоршню семь волов дают. Да и знаете ли вы, что такое волы? А шафран – из самой Персиды, опять же за пригоршню коня нужно отдать. А с вас – то и двух мало будет, ибо никто в такую даль не забьется, кроме Какоры, а Какора – это я. Гей-гоп! А уж перец – это лишь на золото! Вес на вес. Да только где вам взять золото, вы, наверное, и серебра еще не видели. Вон у меня отрок есть, у него на шее медвежий зуб в золото оправлен, гляньте и увидите!

Тогда вышел вперед дебелый мужчина, задрал длинную сорочку и из-за пояса портов достал что-то, завязанное в грязную тряпку. Неторопливо развязав свой узелок, мужчина издали протянул на раскрытых ладонях свою тряпочку Какоре; сейчас этот лоскут казался еще грязнее, потому что на нем сверкающим комком, величиной с кулак, лежал золотой слиток.

Какора рванулся к золоту, но, видимо, вспомнив о лукавом владельце невиданной белой бобровой шкуры, равнодушно причмокнул и, прищурившись на тихий блеск золота, сказал:

– Хочешь обменять?

Мужчина молчал, и все молчали. Но еще один на такой же точно захватанной тряпке с другой стороны показал Какоре кучку разноцветных камушков, от которых у купца уже и вовсе хищно загорелись глаза. А там одна из женщин, старая-престарая, с потемневшим лицом и увядшей улыбкой, показала Какоре золотую гривну на руке, сделанную в виде тура, который пытается рогами поддеть большое золотое яблоко, а задними ногами точно такое же яблоко отталкивает.

– Так как, – пересохшим голосом произнес Какора, – откроем обмен?

– А зачем обмен? – сказала женщина с золотыми яблоками на руке. – Хочешь есть-пить, так бери. Гостем нашим будешь. Что понравится – подарим, да и уходи себе. А мы останемся здесь.

– Не годится так, – сурово сказал Какора. – Обычай всюду такой, чтобы меняться. Ты мне – я тебе. Вы имеете золото, драгоценные камни, а у меня… – Он снова кинулся раскладывать товар, доставать оружие, посуду, разные причиндалы, крестики из твердого маслянистого дерева, маленькие иконки на тесемках и тонких верижках.

– Что у нас есть, то нам и останется, – сказал из толпы один из мужчин. – А твое пускай тебе остается.

– Да зачем же оно мне! – изумленно воскликнул Какора.

– А раз оно тебе ни к чему, то нам и тем более, – засмеялся кто-то сзади.

Купец взмок от напрасных усилий добиться толку со странными горожанами. Нацедил из бочонка меду, приник к серебряному ковшу, посматривая своими выпученными глазами на людей, потом долго причмокивал, протянув ковш:

– Ну, кто хочет?

Вперед выступил обладатель золотого слитка, взял ковш, неумело хлебнул, поперхнулся, потом все-таки допил, посмотрел на своих:

– А вкусное! У нас не такое.

– Ге-ге! – с довольным видом похлопал его по плечу так, что тот даже присел, Какора. – Еще и не такое имею. Так начнем обмен! Ты мне золото, а я тебе бочонок меду!

– Да возьми ты его себе, ежели оно тебе так по душе, – просто сказал мужчина и выкатил из тряпки слиток прямо в горсть Какоры, а тряпочку не дал, спрятал снова под сорочку.

– Бери бочонок! – крикнул Какора. – Все бери, что хочешь! Выбирай!

– Да зачем мне? – почесал за ухом мужчина. – Пускай вот она отведает твоего питья…

Он кивнул на молодицу, у которой из полотняной сорочки выбивались женские прелести. Какора мигом наполнил ковш, со смешным поклоном подскочил к женщине, хотел сам напоить ее, но она оттолкнула мохнатую руку купца, наклонилась к ковшу, пригубила, искривилась.

– Горькое! – засмеялась она и начала смотреть на Сивоока так, будто только что его увидела.

Хлопец зарделся, попытался спрятаться за телегой, но и там преследовал его взгляд молодицы, ее орехового оттенка глаза вселяли в него возбуждение, которого он не знал еще ранее, а может, это просто у него кружилась голова от длительного голода, потому что после смерти Лучука у него еще и крошки не было во рту.

Он обошел коней, очутился среди горожан, на него посматривали доброжелательно и открыто, и он тоже чувствовал себя своим среди этих красивых и таких непривычно простых людей. Какая-то девочка держала в деревянной мисочке вареное мясо. Он взглядом спросил ее согласия и, получив разрешение, взял кусочек мяса, отправил его в рот. С другой стороны кто-то подал ему горшочек с кашей, еще кто-то сунул кружку с питьем, настоянным на травах, видно, хмельным, потому что в голове у Сивоока закружилось еще сильнее, чем от ореховых глаз молодицы, и именно тут оказалось, что сосуд подала она же – молодица с глазами как сплошной грех.

Она игриво задела его локтем, засмеялась звонким смехом:

– А не осилишь жбан? Что ж ты за муж еси?

– Мал я, – стеснительно ответил Сивоок.

– Ой, гляньте на него! – молодица громко расхохоталась. Забежала с другой стороны, толкнула Сивоока уже сильнее, но парень не сдвинулся с места. – Видели такого малого! – выкрикивала неугомонная молодичка. – А откуда же ты взялся у нас тут?

– Оттуда, – махнул Сивоок рукой в сторону леса.

– Да там люди лишь исчезают, – вмешался в разговор один из мужчин, – а приходить оттуда – невиданное дело.

– Пришли же мы с купцом, – пробормотал Сивоок. – А вы кто такие? Что за город ваш?

– Радогость. – Молодичка, видимо, не хотела никому уступать своего гостя. – Город наш Радогость называется, а меня кличут Ягодой. А ты как зовешься?

– Сивоок.

– Почему же так?

– Не ведаю. Видать, из-за глаз.

– А какие же глаза имеешь? Взгляни на меня.

Сивоок вспыхнул до корней волос.

– Посмотри мне в глаза, посмотри.

Но как же он мог смотреть в ее бездонные глаза! Сивоок попытался было выбраться из толпы и спастись хотя бы возле Какоры. Но Ягода была быстрее не только телом, но и мыслью.

– Подожди-ка, поведу тебя к моей тетке, – сказала она, – тетка моя Звенислава хочет тебя видеть. А ей отказывать негоже.

Молодица схватила Сивоока за руку, потащила, расталкивая людей, тарахтела неумолчно:

– Тетка Звенислава у нас в величайшем почете. Потому как в Радогости женщины… Ты не ведаешь еще? Мужчин у нас мало… Исчезают в пущах… Идут и не возвращаются… И никто не может понять, что же это такое… Когда-то у нас были такие мужчины… Ой, такие же!.. А теперь видишь!.. И мой муж не возвратился из пущи… И все нам самим приходится… Вот так и тетке Звениславе… Тетя Звенислава, вот отрок, а зовется смешно: Сивоок.

Они остановились возле той темнолицей женщины, у которой на руке была золотая гривна с яблоками. Сивоок не столько смотрел на старую Звениславу, сколько на ее гривну, ибо ничего похожего еще нигде не видел. Золотой тур с изогнутой спиной, будто Рудь в давнишней своей стычке со старым Бутенем, упираясь задними ногами в огромное золотое яблоко, пробовал поддеть точно такое же яблоко рогами. Каждый мускул, каждая шерстинка на туре были отчеканены с подробностями почти невероятными. Кто бы это мог такое сотворить? И откуда привезена гривна? Неужели сюда могли добраться еще какие-нибудь гости, кроме них с Какорой? Ведь и назван город Радогость, видимо, в насмешку над тем далеким и широким миром, который никогда не одолеет тайных и опасных тропинок, ведущих сюда.

– У тебя глаз жадный, как и у твоего купца, – сурово сказала Звенислава, заметив, с каким вниманием всматривается Сивоок в ее гривну.

Хлопец зарделся еще больше, чем раньше от приставаний молодички с соблазнительными глазами.

– Люблю красивое… – пробормотал он. – Был у меня дед Родим… Он… творил богов – Световида, Даждьбога, Стрибога, Сварога… В дивных красках… На глине и на дереве… С малых лет привык…

– Рехнувшийся малость отрок, – прыснула Ягода, – здоровый, как тур, а бормочет про какую-то глину… Ведь это же дело женское… Тетка Звенислава вон…

– А кыш, – прикрикнула на нее старуха, – замолчи, пускай отрок посмотрит и у нас… Жилище наших богов…

– Видел снаружи, – сказал Сивоок, – уже все осмотрел… Чудно и прехорошо… Нигде такого нет, в самом Киеве даже…

– А что Киев? – молвила Звенислава. – Киев сам по себе, а Радогость – сам… Покажу тебе еще и середину, ежели хочешь.

– А хотел бы, – несмело промолвил Сивоок.

– Мал еще еси? – догадалась Звенислава.

– Не знаю, может, шестнадцать лет, а может, и меньше… Дед Родим погиб, а я не ведаю о себе теперь ничего…

– Вот что, Ягода, не приставай к хлопцу, – сурово велела Звенислава. – Приведешь Сивоока потом ко мне, покажу ему жилье наших богов.

Но тут протолкался к ним Какора, пьяный в дымину, раздраженный тем, что не удалась торговля. Услышал последние слова Звениславы и тотчас же ухватился за них.

– А мне? – взревел он. – Почему мне не показываешь здесь ничего? Кто здесь гость? Я или молокосос? Я – Какора! Хочу посмотреть ваш город! Почему бы и нет!

– Хочет, так покажи ему, Ягода, – сказала, отворачиваясь, Звенислава.

Ягода рада была еще побыть с Сивооком, ее не испугала расхристанная фигура купца, маленькая женщина смело подкатилась к Какоре, дернула его за корзно, закричала так, что он даже уши закрыл:

– Ежели так, то слушать меня, и иди за мной, и не отставать, и не приставать, потому что позову мужей, да угостят палками, а у нас хоть мужей и мало, да ежели палками измолотят, то ого!

– Ну-ну! – загремел Какора, пытаясь обнять Ягоду, но наткнулся рукой лишь на пустоту, покачнулся, чуть не упал, попытался прикрыть свою неудачу разухабистой песенкой, сыпал первыми попавшимися словами вдогонку Ягоде и Сивооку, а сам был настолько пьян, что вряд ли и видел что-нибудь.

Шли по городу, и никто им не мешал. Могло показаться, что первые основатели Радогостя выбрали совсем непригодное место: несколько холмов и глубокие ложбины, при нападении врагов и отпора не дашь, потому что нападающие будут валиться тебе прямо на голову. На главном из холмов стояла святыня, а остальные и вовсе светились наготой, на тощей земле не росла даже трава, зато в балках, где раскинулись хаты радогощан, аж кипела зелень садов, левад и дворов, сверкали там ручьи, а над ними тихо стояли вербы, березы и ольха; между дворами светились полоски ржи, проса и разных овощей; здесь паслись скотина, овцы, кони, в хлевах похрюкивали свиньи. Навстречу им часто попадались люди, и никто не удивлялся, словно бы Какора и Сивоок жили здесь постоянно. Какора то и дело покрикивал пьяным голосом на встречных:

– Ну, как ся?

– А так ся, – отвечали ему.

– А почему же?

– А потому же.

– Ну и что же?

– Вот и то же.

– Почему они так молвят? – удивлялся Сивоок, следуя за Ягодой.

– Потому что так с ними речь заводит твой купец, – улыбалась она.

– Так, будто не хотят ничего поведать.

– Может, и не хотят.

– Не верят нам, что ли?

– А все доверчивые ушли от нас. Ушли, да и не вернулись. Остались одни недоверы.

Она дошла до ручейка, неторопливо забрела в воду, принялась мыть ноги, показывая свое соблазнительно белое тело. Сивоок отвернулся, а Какора двинулся к Ягоде, намереваясь ущипнуть ее за какое-нибудь место. Она услышала его учащенное дыхание, своевременно извернулась – Какора неуклюже сел в воду, а Ягода, заливаясь смехом, выскочила на зеленую травку, села, протянула мокрые ноги.

– Отдохнем?! – весело воскликнула она. – Потому что ходить нам еще да ходить!

– А не буду больше ходить. Спать хочу, – сказал Какора, который и не обиделся на Ягоду, а только чуточку присмирел. – Завтра доходим до конца.

– Завтра мне уже не захочется, – засмеялась Ягода.

– Так пошли еще к озеру, – зевая, промолвил Какора, которому, видимо, не очень хотелось бродить по чужому городу в мокрых портах.

– А к озеру нельзя! – сказала Ягода.

– Почему бы?

– А потому!

– Да ты говори!

– А я говорю.

– Глупая девка, – сплюнул Какора, – была бы ты мужем, так я бы тебе хоть голову свернул, а так – только тьфу, да и только!

– Ворота к Яворову озеру только тетка Звенислава может открыть, – пропуская мимо ушей угрозы Какоры, сказала Ягода.

– А что там, в озере? – полюбопытствовал Сивоок.

– Боги живут.

– Вот полезу на вал и взгляну на ваше озеро, – пробормотал Какора и в самом деле потащился по крутому склону, на вершине которого темнели полузасыпанные землею, заросшие травой ребристые клети городского вала.

– Пойди-пойди, – равнодушно сказала Ягода.

– Я тоже хочу посмотреть, – взглянул на нее Сивоок, словно бы просил разрешения.

– Ну пойди, а я ноги посушу на солнце, – засмеялась молодичка, – а потом придешь ко мне. Правда же, придешь?

Сивоок ничего не ответил, потому что такая речь была еще не для него, хотя возраст у него был уже вполне подходящий.

Сивоок догнал Какору и обогнал. Первым увидел внизу, под валом, озеро, напоминавшее кривой серп, стиснутый отовсюду такими нетронуто-очаровательными лесами, что они непременно искусили бы к новым странствиям, если бы человек не знал там лиха. Вдоль берегов озера, забредя в черную воду, стояли могучие, многолетние яворы – сизо-черные стволы их поднимали курчавые шапки листьев на такую высоту, что они сравнивались с городом. Между яворами зеленеющими мертво чернели усохшие. Видимо, так окаменевают в вечной неподвижности умершие боги, если только боги могут умирать.

Какора равнодушно скользнул взглядом по озеру, взглянул на узкие мостки, ведшие к воде из низеньких ворот, тех самых, которые имела право открывать лишь Звенислава, загадочная женщина, которая, кажется, у радогощан обладала чрезвычайными полномочиями. Потом купец направил ухо снова в сторону города. Где-то неподалеку постукивали молоты, так, будто под одним из холмов скрывалось не менее сотни кузниц. Сивоок представил себе, как сидят в уютных, пропахших дымом хижинах мудрые деды и маленькими молоточками куют серебро и золото, выковывают такие гривны, как у Звениславы на руке, а рядом, в черных кузницах, среди зноя и красного пламени, кузнецы изготовляют мечи, куют их в две руки одновременно, и мечи эти должны быть непременно такими тяжелыми и широкими, каким был когда-то меч деда Родима.

– Переночуем, а на рассвете – айда, – совершенно трезвым голосом сказал Какора.

Сивоок сделал вид, что не слышит. Он стоял на валу, среди густой, не топтанной уже, видимо, множество лет травы, смотрел то на Яворово озеро, закованное в объятия лесов, то на город, с его лысыми пригорками-холмами и зелено-кипучими ложбинами, видел внизу, на зеленой мураве, Ягоду с ее маняще белыми ногами, слышал из-под земли звон невидимых молотов, которые ковали где-то тихое серебро, золото и режущее железо, был поднят над миром на этих валах, но и ощущал скованность в сердце, словно эти валы пролегали через самое сердце, и необъяснимая печаль толкала его за эти валы, за ворота, назад, в широкий мир, выйти, вырваться, выбежать, удрать. Вечная страсть к побегу. Откуда и от кого? Разве не все равно?

Но сказал совсем другое:

– Зачем нам торопиться?

– До окончания тепла нужно выбраться отсюда, – сказал Какора. – Должны быть в Киеве до первых холодов. Дорога трудная и длинная.

– Не знаю, пойду ли я, – ответил хлопец.

– То есть как?

– А зачем ты мне нужен? Лучука убил. Мы к тебе с добром, а ты – злом ответил?

– Не ведая.

– Такая у тебя душа нечистая. Не могу я с тобой.

– Заберу, – пригрозил Какора. – Присилую.

– Попробуй.

– А если нет – мечом ударю, как и твоего сопливого.

Он не успел закончить. В Сивооке закипело то непостижимое, что получил он в наследство от деда Родима, он подскочил к купцу, схватил его за корзно, встряхнул, а когда отпустил, тот полетел торчком и плюхнулся крестом в густую траву. Хлопец встал над ним, сторожко следя за каждым его движением. Когда правая рука купца потянулась к мечу, Сивоок молниеносно наклонился, отбросил руку купца, выхватив у него из ножен меч, и уже спокойно сказал:

– А теперь вставай.

– Так вот же и не встану! – в отчаянии заревел Какора.

– Лежи, ежели хочешь!

– И буду лежать, пока трава сквозь меня прорастет.

– Лежи.

– А ты в аду гореть будешь за то что душу христианскую погубил.

– Бесовская у тебя душа, – сказал Сивоок и, не оглядываясь, начал спускаться с вала к Ягоде, которая уже обеспокоенно посматривала вверх.

Какора еще немного полежал, потом встал, почесываясь и сквозь зубы проклиная своего спутника, побрел следом за непослушным отроком.

Ягода стояла внизу с поднятым вверх личиком, казалась еще меньше, чем до этого, зато глаза ее словно бы увеличились до необозримости, заслонили Сивооку весь мир, он уже и не знал, ее ли это глаза или глаза далекой и наполовину забытой Велички, или же просто зеленая сочная трава и таинственность лесных зарослей, которые манят его к себе, пробуждают какие-то еще неведомые силы в теле. А когда очутился возле Ягоды и увидел ее настоящие глаза, увидел, как они блестят в ожидании, в искушении всем женским, что только возможно и чего он еще не ведал, то застенчиво отвернулся и пробормотал:

– Глупый купец: боялся, чтобы не наткнуться на меч, когда будет спускаться, вот и отдал его мне.

– У него такое брюхо, что и наткнуться может! – засмеялась Ягода.

– Завтра трогаемся, – неизвестно для чего болтнул Сивоок.

Ягода молчала.

– На рассвете, – добавил он еще.

Ягода молчала.

– Потому как далеко до Киева.

Ягода не промолвила ничего.

– А дорога тяжелая.

– Ну и поезжай себе, чего разговорился, – небрежно сказала она изменившимся голосом.

– Переночуем и – айда, – словами Какоры сказал Сивоок.

– Ночуйте, – уже и вовсе холодно промолвила Ягода. – Поставьте шалаш на торжище да и спите. Тепло.

Тут к ним подоспел запыхавшийся Какора; он еще издалека махал руками, угрожал кулаками Сивооку, но хлопец не дал ему разбушеваться – протянул навстречу меч, рукояткой вперед, так что купец даже попятился от удивления.

– Не боишься? – вопросительно прохрипел он.

– Отчего бы должен бояться?

– Ну-ну, – вздохнул Какора. Но как только засунул меч в ножны, сразу же ожил и загорланил: – Гей-гоп! Теплу жону обойму!

Раздвинув руки для объятий, Какора неуклюже пошел на Ягоду, она вывернулась, бросилась бежать.