Текст книги "Приближения к Афону"

Пять чудотворных икон

Марево полуденной жары дрожит над огромным пустым двором. Нет ни тени, ни воды. Булыжный дворик, пыль и твердая утрамбованная ногами земля, проросшая кое-где пучками сухой травы. В проходах и коридорах монастыря Зограф – никого. Все отдыхают, даже мухи… Все, кроме одного человека, толкающего тачку у северной стены. После темных лестниц стены, залитые светом, слепят глаза. Сначала я плохо его вижу, пока иду через двор к его движущейся фигуре.

Уже по приветствию он понимает, что я из Сербии, радуется. Не только сегодня так пусто в монастыре. В громадных братских корпусах живет всего десять человек, гостей мало – монастырь далеко от моря – людей с родины, болгар, еще меньше. За весь год можно по пальцам перечесть.

На застекленной веранде монастырской кухни попиваем кофе и холодную воду. Затем анисовку, сначала чистую, потом наполовину разбавленную водой: она белеет как молоко. И, напоследок, арбуз. Солнце над нами раскаленное и белое. Мой любезный хозяин, видно, любит поговорить. Рассказывает о жизни в монастыре, о животных, расплодившихся в святогорских лесах. Множество волков из материковой Греции переселилось сюда. Даже если бы и были охотники, как найти волков на таком пространстве? Зимой, во время редких снегопадов, здесь опасно стало ходить пешком. Так, прихлебывая разные напитки и вспоминая даже о снеге, мы забываем жажду и зной этого дня.

Сухощавый, помоложе, монах готов показать мне церковь. Он молча шагает передо мной. Открывает двери, отходит в сторону и остается стоять, прислонившись к высокой спинке одной из стасидий[5]5
  Стасидия – деревянное приспособление для стояния с высокой спинкой и подлокотниками, на которые можно опираться стоя. Благодаря складному сидению, также может использоваться как кресло.


[Закрыть] у стены. На его лице изображается нечто среднее между досадой и угрюмостью. Смотрит в пол и не имеет, очевидно, никакой охоты говорить со мной. А мне-таки досадно, потому что я ничего не знаю о монастыре.

Но что-то меняется в поведении монаха. Может быть, заметив, что я не брожу бесцельно по церкви и не веду себя, как любопытный и бестактный турист, он решается сказать несколько слов об иконах. А когда он понял, что я немного сведущ в богослужении и что внимательно слушаю его скупые пояснения, то и совсем оттаял. И поделился со мной одним из самых красивых сказаний, слышанных мной на Афоне. Несколько часов рассказывал он мне о происхождении и значении пяти чудотворных икон и о событиях, с ними связанных. Вот история, рассказанная с верой и гордостью; я невольно искажаю и сокращаю ее, виной тому мое недостаточное знание болгарского языка и слабая память. Надеюсь, что эта история в полном своем блеске сохранена в ныне мне недоступных монастырских летописях.

* * *

Строили светлый царский монастырь. Вот он прочно построен и украшен. Но щедрый и богобоязненный государь, как и никто из церковных иерархов, не имел смелости по собственной воле и усмотрению посвятить монастырь одному из праздников или святых. Поэтому решили молиться и ждать знака от Господа. День и ночь возносилась молитва, воскурялся ладан, двигались крестные ходы. Монахи не торопились. Жизнь текла мирно, делались ежедневные дела – качали мед из переполненных сот, сушили фрукты, собирали маслины, переписывали книги и писали иконы.

На большой, покрытой левкасом доске, подготовленной для иконы и стоявшей в притворе, однажды утром сам собой появился образ св. Георгия. Иконописец, не успевший нанести на икону ни крупицы краски, в изумлении замер перед ликом строгого юного великомученика.

Великая радость охватила весь Афон, когда узнали о чуде. Паломники, прибывшие отовсюду, теснились в монастыре. Один вельможа приблизился к иконе, желая проверить, давно ли она написана: покрытая красками поверхность показалась ему еще свежей. Палец недоверчивого вельможи уткнулся в образ святого под левым оком. И не смог святотатец оторвать палец от иконы (видно, богохульная мысль промелькнула в голове несчастного). Пришлось отрезать кончик пальца. Он и сегодня виден на прекрасном юношеском лике святого. А в то время, когда на Афоне был обретен нерукотворный образ, в одном из каппадокийских монастырей древняя икона превратилась в пустую доску. Отцу настоятелю во сне явился сам святой и поведал, что уходит в далекую западную страну, к инокам, которые обращают к нему свои молитвы.

Еще одна икона св. Георгия – на ней святой изображен почти в натуральную величину – пришла в монастырь чудесным образом. В одно пасмурное и ненастное утро после бури иноки монастыря Ватопед увидели недалеко от своей пристани плывущую по волнам огромную икону. Тут же сели они в лодки и долго, но безуспешно пытались выловить ее. И лишь когда вместе с толпой любопытных к берегу подошли зографские монахи, икона подплыла к ним сама, и они без труда выловили ее и хотели взять себе. Но возник спор: ватопедская братия утверждала, что раз икона найдена на их территории, значит им и принадлежит, а зографские иноки не хотели отдавать того, что само приплыло им в руки. Спор разрешил один мудрый старец из Иверской обители. Икону положили на спину молодого осла, только что привезенного на Афон и не знавшего святогорских тропинок. Осла оставили гулять по воле Божией. Через три дня он был найден издохшим на холме напротив монастыря Зограф. Икону сразу же перенесли в монастырь, но святой Георгий, явившись настоятелю во сне, потребовал, чтобы и на том месте, где пал осел, построили церковь. Она и сегодня стоит на вершине крутого холма, окруженного опустевшими монастырскими зданиями.

Келлия Св. Георгия у Зографского монастыря

Икона Христа Пантократора в монастыре Хиландар

Третий, намного меньший, чем первые два, обрамленный связками дукатов образ св. Георгия – дар валашского полководца. В решающей битве против турок ему, после отчаянных молитв, помог огненный всадник, разгонявший лютые полчища, как ветер разгоняет туман. Полководец узнал воина по иконе, перед которой молился о помощи, и выполнил данный им обет – богато одарил святогорский монастырь и завещал, чтобы перед этой иконой там веками ежедневно пелся тропарь св. Георгию: «Яко пленных свободитель и нищих защититель… победоносче и великомучениче Георгие…»

Защищают монастырь и две чудотворные иконы Пресвятой Богородицы. Та, которая находится сейчас в соборном храме монастыря, принадлежала святому Косме. Он многие годы молился перед ней, прося, чтобы Пресвятая Владычица указала ему путь духовного очищения. Уступая его упорным и усердным молитвам, во время чтения канона Пресвятой Богородице Божия Матерь обратилась ко Младенцу Христу, которого держала на руках, умоляя Его, чтобы смиренный Косма получил желаемое наставление. И Младенец Христос наказал святому уйти в самые дальние афонские лесные пещеры, разъяснив, как там подвизаться. Долго после этого афонские монахи приходили к старцу, обретая в нем врачевателя своей души и духа, получая прозорливые ответы, исцелявшие их сокровенные муки.

В маленькой церкви около центрального собора стоит акафистная икона Богородицы. Когда-то она находилась в затерянной лесной келье, где молчаливый инок читал перед ней ежедневно благовещенский акафист: «Радуйся, Ею же радость возсияет…»[6]6
  Речь идет о древнейшем акафисте Божией Матери, начинающемся со слов: «Взбранной Воеводе победительная, яко избавлынеся от злых…»


[Закрыть] – «Радуйся и ты, старче, – послышался однажды благой ответ, – ибо ты удостоен чести предупредить свою зографскую братию, что ей готовится испытание и мученичество. Пойди и скажи братии, что те, кто готов принять мученический венец, пусть остаются в монастыре, а остальные пусть бегут скорее в лес». Бедного старика высмеяли в монастыре. Кто знает, может быть, он перегрелся на солнце, а может быть, слишком много выпил вина. Но у ругателей захватило дух, когда икона, несомая ангелами, сама пришла по воздуху, чтобы подтвердить слова старца. После этого монастырь, убоявшись, покинули все, кроме двадцати четырех монахов и двух монастырских работников, духовно сильных и готовых пострадать за веру. Вскоре в монастырь ворвались крестоносцы, свернувшие сюда на пути в Иерусалим. Насельники монастыря встретили их, запершись в высокой башне. И начался необычный богословский спор между монахами и латинскими священниками, сопровождавшими войско. Пришельцы добивались унии: единого богослужения и принятия латинских догматов. Последним аргументом католиков был костер, разложенный под башней. А последним доводом афонских монахов стала готовность сгореть, но не отступить ни на йоту от истины.

Когда войско покинуло Афон, мир временно возвратился на Святую Гору. Через год после того, как погибли монахи, по ним служили панихиду. Вдруг с неба спустились двадцать шесть лучей света и упали на пепелище, где раньше была башня.

На подступах к Хиландару

Перебравшись через почти пересохшую речку, а потом, пробежав по левому склону холма в густой тени буковых деревьев, тропинка поднимается к низкому гребню горы, разделяющей земли Зографского и Хиландарского монастырей. Здесь, как и везде на Афоне, перекрещивается множество тропинок, исчезающих в зарослях. Но, как нигде в другом месте, каждая снабжена указателем. Надписи по-гречески и по-сербски, кое-где к названию «Хиландар» добавлено слово «сербский». Написанные хиландарскими монахами, эти указатели показывают заботу братии о том, чтобы не заблудились путники (и не только на горных тропинках, но и на духовном поприще, которое, быть может, здесь и начинается). Надписи же, добавленные паломниками, говорят о душевном состоянии людей, приближающихся к чему-то своему, родному.

Наверху пейзаж быстро меняется. Спускаемся по северному, сухому и песчаному, склону, заросшему карликовыми соснами. На раскаленном дне лощины неожиданно появляется буйная зелень и сквозь пышные кроны деревьев открывается вид на южную сторону монастыря. Над стенами – маленькие купола. Еще дальше – три купола собора, разросшиеся, почти черные кипарисы и оборонительная башня Св. Саввы. Место необычайной красоты, созданное Богом и человеком. Бог сотворил этот зеленый храм жизненной радости, а человеческие руки украсили его драгоценным камнем вековых усилий, положенных на строительство каменных, кирпичных, деревянных стен, балконов и арок, галерей и крыш.

Древний монастырь св. Василия, принадлежащий Хиландарскому монастырю

Чувство, что я приближаюсь к чему-то необыкновенному, становится еще более полным и ярким при входе в монастырь, в коридорах братского корпуса, где размещена небольшая выставка работ современных сербских живописцев, в том числе и самых известных. Средневековая обитель вдруг оборачивается современным культурным центром, поддерживающим живую связь с творчеством своего народа, отделенного от монастыря двумя государственными границами. На эту связь указывают не только картины, но и страницы книг современных сербских прозаиков и, в еще большей степени, стихи, посвященные монастырю и его игуменье – чудотворной иконе Троеручице, а также галерея портретов всех национальных героев, деятелей науки и искусства за последние два века; постоянные гости обители – исследователи национальной культуры и истории.

После многих лет полного отрицания для сербов вновь воскресли ценности богатой средневековой традиции: иконописи, фресок, архитектуры, литературы и музыки. Великая культура прошлого, ее животворящие соки обновляют наше тусклое и усредненное время.

Я встречал монахов, которые вполне отдают себе отчет в том, что сегодня монастырь должен выполнять двойную функцию – как духовный источник и как носитель исторического национального самосознания. Поэтому здесь с одинаковой любовью принимают и самого скромного богомольца, и довольно-таки скептически настроенного академика. Но ни все подобные заботы, ни тактичность духовников не мешают разглядеть скрытое в сердцах иноков желание (оно тем более заметно, что сердца их открыты и прозрачны), чтобы те, кто своими знаниями и талантом многое дают монастырю, не покинули его, не обогатившись сами – и не только красотой его древних зданий. Больше, чем статьи, стихи, книги и картины, больше, чем денежные взносы, встречаемые здесь с большой благодарностью, радует монахов оттаивание человеческой души перед Богом, «зажженная искорка жизни в груди».

Литургия

Тени уже полностью покрыли пространство двора, лишь два гиганта-кипариса и сторожевая башня подставляют свои вершины лучам уходящего солнца. Из обложенного камнем источника с журчанием вытекает серебряная струйка воды. То низко, у самых стен, то вдруг взмывая ввысь, носятся в шелковистом воздухе стаи ласточек. Среди них многие только недавно в первый раз покинули гнезда и теперь учатся головокружительному пилотажу. Им нравится пролететь мимо человека на расстоянии вытянутой руки, задеть его плечо и тут же раствориться в пепельно-синих сумерках. Остро свистят крылышки, и раздается веселый щебет.

Двор монастыря Хиландар

Откуда-то, как будто из самых недр земли, поднимается запах свежеиспеченного хлеба.

Хиландар

Завтра праздник. Било приглашает к бдению. Оно уже возвещает начало праздника: на Афоне нет астрономического счета часов, здесь живут по византийскому богослужебному времени. Как в книге Бытия: «И был вечер, и было утро: день один»[7]7
  Быт. I,5.


[Закрыть]. День начинается вечером, вечерней службой. Хотя на западе еще догорает полоска света, монастырский двор уже погружен в тихую теплую тьму, сочащуюся из всех углов. В церкви горит несколько свечей и лампадок перед главными иконами. К иконам подходят неслышно, прикладываются и занимают свои места у стен. И Неманичи[8]8
  Неманичи – средневековая сербская династия, к которой принадлежал и св. Савва.


[Закрыть] на фресках склонились, подготовились к службе. «Благословен Бог наш…» Начинается церковная молитва. Следует псалом о сотворении мира, бодрый, радостный[9]9
  Пс. 103.


[Закрыть]. Мир заполняется жизнью, даже «вино веселит сердце человека», сердце кипит от благодатных сил. Высокий молодой монах, следуя какому-то ему одному известному распорядку, зажигает одну за другой свечи и лампадки. Паникадило горит и сверкает, подсвечники взметнулись к куполу, сияние качается в поющей церкви. Небесная радость молитвы усилена радостью света. Как тепло в еще невинном мире… Голос диакона свеж и звонок. Идет великая ектения, молитва соборности всех Божиих творений. Потом стихира на «Господи, воззвах…». Завеса на Царских Вратах еще не убрана, богослужение движется в пространстве земного мира, потерянного рая. Вечерня, часы, утреня, литургия. С небольшим перерывом великая праздничная служба медленно тянется сквозь ночь.

Хиландар

Хиландар. Над входом в башню

Все тот же высокий монах, следуя своему таинственному распорядку, гасит свечи и лампады. Оставляет только предписанный Типиконом минимум. Читаются покаянные псалмы, тьма объяла нас еще сильнее, богослужение постепенно подводит нас к Страшному Суду. Какой контраст со страстными, живописными картинами, вдохновленными Апокалипсисом: кромешная тьма так сгустилась, что даже звук с трудом пробивается сквозь нее. Поразительно скорбное молитвенное чтение доходит до сознания из какой-то страшной глубины. Один монах научил меня прежде, что в этом месте нужно молиться так: «Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного, и в день Страшного Суда». Как немощны человеческие мысли в абсолютной тьме и тишине. Это опыт, который свидетельствует и предупреждает больше, чем громогласные трубы и пламя, бьющее из распахнутых челюстей ада. Оставленность и неизвестность загробных мук и тьмы, времена, когда Истина искажена и скрыта под наслоениями греха и забытья. Откроется ли когда-нибудь эта Истина? Выберемся ли мы из этой страшной ямы? Это опыт встречи со своей собственной жизнью, радикальное испытание – истинна ли она?

Из этого провала нельзя выйти быстро и легко, даже через самую набожную монастырскую литургию. Долго и ритмично сменяются мольбы и пение, псалмы и вариации на их темы, тропари и кондаки к празднику. Медленно входит в церковь свет. По светлой гальке стихир утренняя служба течет к заре, к литургии. Вся радость от заново призванного творения мира и жизни, вся печаль о потерянном рае, все изумление перед святыми, прославляемыми в тропарях и кондаках, – все обретает свой окончательный облик, свой полный смысл в евхаристической службе жертвой и любовью дарованного бытия. «Всякое ныне житейское отложим попечение…» Во время Херувимской песни в густом облаке ладана храм начинает кружиться, свет трепещет и блещет новым сиянием, трехнефная церковь окончательно отделяется от земли и движется по своим небесным стезям. Давешний оживленный разговор двух хоров получает новый импульс. Служба больше не тянется медленно к своему концу, а летит по спирали ко все более ясной цели. «Святая святым…» – и выходит ангелоподобный священник с чашей кипящей пурпурной крови в руках.

Горы в дымке, жемчужное утреннее море под нами. Благоухает освященная кутья.

Не торопясь и не оступаясь, вся гора Афонская, вместе со своими обитателями, мирно держит путь в Царство Небесное.

Размышления по поводу

Два рассказа о музеях

Первые достоверные сведения о святогорской жизни относятся ко времени построения византийских монастырей, начиная с лавры Св. Афанасия (963 г.). В те времена были заложены основы нынешней организации афонской монашеской республики, с ее самоуправлением и разнообразием форм аскетической жизни. С той поры строили и поддерживали святогорские обители сначала византийские, болгарские и грузинские, через два века сербские, а после их падения валашские и молдавские властители, чтобы, в конце концов, покровительницей афонских монастырей стала богатая Россия. Вертоград Богородицы расцветал ожерельями архитектурных памятников, величался ризницами и библиотеками, славился как самая большая галерея византийского церковного искусства. Здесь сохраняются иконы и фрески XI века, императорские и архиерейские одежды, золотые и серебряные сосуды, подаренные Комнинами, Палеологами, Неманичами, Романовыми. Сотни и тысячи средневековых рукописей, подлинных грамот, вышитых завес со священными надписями, целые горы археологических находок. Во всем этом отразился православный мир со своими духовными взлетами и земными падениями, весь, от древности до наших дней.

Для многих посетителей Святой Горы она и есть всего лишь чудесный живой музей, где веками ничего не меняется, где воскресает не только образ, но и запах, и вкус древних времен, где раздаются звуки била, слышится старинное пение, где обедают за каменными столами под благословляющими взглядами ликов, глядящих с фресок трапезной. Ученые, исследователи и писатели, просто любители старины иногда приезжают сюда как в Лувр или Прадо, или как в музейные архивы и запасники, переполненные еще неисследованными этнографическими материалами. И стараются унести что могут – не только впечатления, но и списки, снимки, а иногда даже и сами сокровища.

Их понять нетрудно, ведь нигде больше в мире нет такого огромного музея. Но еще легче понять святогорцев, неохотно показывающих свои богатства. Потому что, хотя Святая Гора действительно музей, это в ней менее всего важно. Если ее прекрасные древности не вдохновляют на молитву и очищение сердца, а только служат удовлетворению эстетических аппетитов и любопытства, в худшем же случае становятся предметом торговли, то, по здешним понятиям, им лучше скрытно пребывать в ризнице. Из-за неуважения к монастырским порядкам и строю жизни, а иногда из-за попросту нахального поведения «просвещенных» мирян, многие здешние сокровища еще не исследованы, не внесены в каталоги, не подвергались консервации. О существовании некоторых из них мир и не подозревает. Так и пропадут, ибо нет доверия между ревниво оберегающими священный смысл своей жизни монахами и учеными, которым нет дела до сути и души своего «предмета изучения».

Когда-то давно, в Белграде, а потом в среде педантичных ученых немцев, да и здесь несколько дней тому назад из уст француза-священника средних лет (одетого в черную рубашку с пластмассовой вставкой в воротничке, вероятно, одного из тех иезуитов, которые проводят свою жизнь, замаскировавшись под филолога, этнолога, социолога, антрополога, биолога и проч.) я слышал одну и ту же историю о монахах и старых рукописях. Повествовалось всегда о разных монахах, о разных монастырях и даже странах, но все остальные детали были одинаковы. Описывалась наполовину опустошенная монастырская библиотека, два-три старых и забитых монаха в лохмотьях, студеные ночи и эти несчастные, которые, пытаясь согреться, сжигают одну за другой старинные рукописи, начиная, обязательно, с самых древних, а затем и редкие первопечатные издания позднего средневековья. Маленький француз страстно размахивает руками, глаза почти вылезают из орбит – он повествует своему младшему земляку об ужасах невежества и темноты.

Терплю и молчу. А может, нужно было срезать эту книжную моль, возразить ему, что его сведения, по меньшей мере, давно устарели, если вообще не выдуманы, как удобное оправдание для ворующих пергаментные кодексы и златопечатные грамоты. Сказать ему, что это просто ловкий прием, чтобы выдать обычных воров за спасителей культуры.

Может быть, этот рассказ мог иметь некоторый смысл, если бы речь шла о монастыре св. Екатерины на Синае, окруженном песками пустынь. Но здесь, на Афоне, где человеку стоит сделать шаг, чтобы оказаться в густом лесу, который все время надо рубить и прореживать, иначе зарастут все дороги и тропы? Не говоря уже о том, на сколько бы зим хватило в таком случае даже самой большой библиотеки. Или каким сумасшествием было бы жечь грамоты, из которых многие являются еще действующими документами, удостоверяющими право на владение землей.

Но стоит ли тратить слова? Достаточно хоть раз побывать в современной монастырской библиотеке, всегда закрытой на три замка, снабженной приборами для определения влажности и температуры. И если даже в какой-то миг монашеской истории и происходило подобное безумие (а сколько подобного случалось в «просвещенных» странах, вспомнить хоть Францию двести лет назад), то теперь все великие монастыри дорожат тем, что их веками украшало: строгостью тех мест, где книгу чтут, хранят и создают.

* * *

Злобный рассказ о монашеской примитивности я слышал на суденышке, курсирующем между Ватопедом и Ивероном. А вот что произошло в Ивероне.

Мы уже закончили визит туда и, поклонившись знаменитой Иверской Богородице («Портаиссе» – Надвратной) и отведав обеда, которым нас угостили в неурочное время и сверх программы, покидали монастырь, как вдруг уже в воротах нас окликнул молодой монах и попросил вернуться. Оказывается, пока мы обедали, библиотекарь отлучался за ключами и теперь готов показать нам свои богатства. Скрежещет и скрипит железная дверь, в нос ударяет густой запах нафталина. В глубину помещения уходят ряды железных полок, посередине несколько застекленных столов-витрин. Там разложены одеяния, тускло мерцает золотое шитье. Чаши, украшенные рубинами, митры, похожие на серебряные фонтанчики в брызгах жемчуга. Библиотекарь со здоровым светлым лицом обо всем говорит легко и свободно, приводя множество дат и сведений. Иногда переходит на русский, чтобы понятнее было нам, иностранцам. На вопрос одного учителя с Крита отвечает, что, к сожалению, не может показать вышитую завесу для Царских Врат с изображением семи ангелов малоазийских церквей вокруг Богородицы, увенчанной и сидящей на престоле (улыбаясь, библиотекарь напоминает посетителю точное название завесы, время ее изготовления и мастерскую, где она была создана). Показать ее он не может, поскольку она временно вывезена из монастыря. А потом библиотекарь находит для другого грека среди тысяч хранящихся в полотняных футлярах книг – нужную и безошибочно отыскивает требуемую цитату, затем снова, как ребенка, бережно укутывает книгу в ее пелены.

Видел ли это француз?

Раскаялся ли?

Такой же совершенный порядок в симонопетрской библиотеке, в ризнице Великой Лавры, в новой хиландарской библиотеке и музее. Здесь хранятся не только грамоты сербских и византийских правителей, присланные в монастырь, но имеются также микрофильмы всех важнейших сербскославянских рукописей из библиотек всего мира. Монах, ведающий микрофильмами и их приобретением, с жаром и волнением расскажет вам о времени и обстоятельствах возникновения того или иного документа, о его значении для монастыря и для истории сербского народа. У вас перехватит дыхание перед великолепными иконами Христа и Богородицы, ровесниками монастыря, перед воспетой поэтами завесой Евфимии[10]10
  Евфимия – инокиня, вдова деспота Углеша, известна, преимущественно, как автор двух поэтических текстов: первый, «Похвала князю Лазарю», был вышит ею на погребальном покрове князя (погибшего в битве на Косовом поле), а второй, «Молитва Христу», – на завесе Царских Врат Хиландарского монастыря. (Обе вещи датируются 1399 г.) Монахиня Евфимия считается родоначальницей сербской поэзии.


[Закрыть].

А потом, если повезет, вам откроют ту часть хранилища, куда обычно не водят посетителей. Поведут вас в комнату, где сотни икон разложены на полках, уже отреставрированные или ожидающие поновления. Их так много, что им уже не находится места в церкви или в монастырских залах.

Поблизости находится кабинет, где под ключом и под надзором трудятся ученые, приезжающие в Хиландар. Здесь я услышал еще один рассказ, и очень печальный, об исчезновении старинных рукописей. О том, как некто, доверчиво оставленный монахами без присмотра, ножом вырезал страницы драгоценных книг и выносил, спрятав их под пальто.