Текст книги "Имя его неизвестно"

«Это звезды», – успокаивал себя Василий. Ему хотелось крикнуть эти слова, чтобы человеческий голос отозвался: «Да, это звезды».

Ему вдруг послышался голос матери: «Глупенький, это же сказка…» Мать… Она обучала детей в школе немецкому языку и очень хотела, чтобы Василий хорошо владел им. «Ты хочешь быть инженером, а знаешь, сколько интересных технических книг написано на немецком языке?» – убеждала она. Василий действительно мечтал стать инженером по радио. Но, когда началась война, со» второго курса политехнического института его по путевке комсомола направили в специальное училище, где также изучали радио и иностранные языки.

Еще несколько лет назад, когда Василий заканчивал десятилетку, будущее представлялось ему радостным, как весеннее небо в погожий день. Живи честно, пользуйся своим правом на учение, на труд и отдых, и жизнь станет прекрасной. Правда, в ту пору о своих обязанностях юноши и девушки думали меньше. В училище, где Василий изучал радио и немецкий язык, ему казалось, что и защита родины и сама война не будут обременительными хотя бы уже потому, что советские войска сразу станут бить врага на его собственной территории – малой кровью, могучим ударом, как пели танкисты в кинофильме.

Но случилось иначе. Фашисты принесли на броне своих танков, на крыльях самолетов смерть в занятые ими районы. Политая кровью, родная земля родила уже не хлеб, а вот этот бурьян. Война требовала много людских жертв, много крови. На них, пятерых разведчиков, надеялся сам командующий. И сейчас штаб фронта ждет от них вестей о войсках, о складах боеприпасов и движении противника. Без этого нельзя бить врага уверенно и меньшей кровью… Нельзя.. Нельзя без этого быстро освободить от фашистской неволи Украину, Белоруссию, Смоленщину, Прибалтику.

Василий сжимал кулаки и до боли закусывал губу. А что он сделает один? Он не знает, что будет завтра. Но одно несомненно: фашисты будут искать его.

Холодало. Василий ворочался, поджимал ноги, прятал руки в коленях. Не помогало. Он снова приподымался, приседал. Согревшись, снова глядел на звезды, на луну, которая уже успела передвинуться по небосклону.

Только теперь он вспомнил, что у него в мешочке есть хлеб, кусок сала и несколько луковиц. Кладовщик оказался предусмотрителыным, видимо, хотел выслужиться перед «служащим» из СД. А может, догадался, что Василий свой, из тех, кто отбивался у леса от немецких солдат? И хлеб дал как своему?.. А черноглазая девушка – как она говорила о жатве! Она верит, что жать они будут, уже когда придет Красная Армия. Может быть, имеются специальные указания подпольных советских органов, чтобы этой весной посеять как можно больше? Зря он, Василий, посчитал всех работающих в экономии предателями.

«Беги, Вася! Может, кто из вас в сорочке родился?!» Евгений надеялся на «его.

Василий тяжко вздохнул.

Как и раньше, шелестел в бурьяне ветерок. На востоке выглядывал, словио выгнутое лезвие сабли, рог старого месяца. Долго и протяжно завывали волки.

– И какая же ты длинная, ночка! – шептал Василий, сжимая холодный как лед автомат.

Он смежил веки и как будто забыл обо всем. Уснул… И во сне слышался посвист ветра, прерывистый волчий вой. Перед глазами предстала черноглазая девушка из экономии. Она смотрела на него добрым и приветливым взглядом и улыбалась… Василий протянул к ней руки. И вдруг… вместо девушки из бурьяна вынырнул волк с огоньками в глазах. «Убирайся!» – Василий наставил на него автомат. Но зверь не разевал пасти, не лязгал зубами, а приблизился к разведчику, лизнул ему руку…

Обливаясь холодным потом, Василий вскочил на ноги. Месяц уже висел над степью, золотистый, таинственный и какой-то страшноватый на темном небе. Где-то далеко-далеко прогремели артиллерийские залпы. Там линия фронта…

Василий снова улегся. От земли тянуло сыростью. А на пересохших губах было горьковато от полыни.

Солнце взошло и принесло тепло. Василий подставил его лучам свое истомленное, уже обросшее лицо.

Но солнце и утро принесли также и первые тревоги нового дня. Тишину разбудили выстрелы, выкрики людей, урчание машин. Видно, напали на его след!.. Что ж… Такова работа полицаев и гестаповцев – искать красных.

Внешне Василий был равнодушен ко всему, что делалось за бурьянами. Он истомился. «Черт с вами! Ищите! Найдете – поборемся.. А бежать некуда».

Он все грелся на солнце.

Прошло с полчаса, и Василию снова пришлось приготовить свой автомат к бою. В бурьяне послышался шорох. Ближе и ближе. Василий стал на колени, оттянул, затвор автомата, готовясь стрелять.

И вдруг отпрянул. Прямо перед ним, задыхаясь, остановилась девушка в старой, некогда нарядной гейше, с серым платком в руке. Открыв с перепугу рот, Орися – это была она – замерла.

Она убегала от немцев, которые (так думали девушки) устроили на них облаву, чтобы увезти в Германию, и вот убежала… под самое дуло автомата. Куда теперь? Так внезапно, так неожиданно она попала в эту засаду в бурьяне. Какое несчастье! Бежать не было сил. Она и так мчалась без передышки два километра. Закрыв лицо руками, она упала и заплакала от бессилия и ярости.

– Проклятые! Я все равно убегу! Или повешусь! Не поеду! Никуда из дому не поеду!

Василий наклонился, положил руку на ее голову. Она отшатнулась, словно ее кто ударил, а он шепотом заговорил:

– Я свой! Вечером в экономии брал хлеб. Тебя как будто Орисей звать?

Орися подняла голову, вытерла рукой щеки и недоверчиво взглянула на Василия.

– Свой? Правду говоришь? – опросила она.

– Наверно, это за мной приехали в экономию солдаты… Садись, отдохни…

– А ты не врешь? – спросила девушка.

– Не вру, честное комсомольское! – поклялся Василий и грустно продолжал: – Я из тех, что вчера дрались возле леса… Четверо наших погибли в том бою. А я… Сама видишь. Дым помог мне ускользнуть.

– А девчата подумали, что на нас облава. Все кинулись врассыпную, кто куда. А я в самый высокий бурьян, – проговорила тихим голосом Орися и несмело подняла глаза на товарища по неочастью. – И ты просидел всю ночь среди волков?

Снова где-то возле лесочка началась стрельба, и, глянув на Орисю, Василий побледнел:

– Слушай… Ты иди своей дорогой. Иди домой. Тебе незачем рисковать из-за меня жизнью. Иди, я тебя прошу.

«Идти домой», – подумала Орися. Ее село в десяти километрах отсюда. Она нанялась на работу в экономию, чтобы избавиться от страшной угрозы увоза на чужбину, и вот тебе – нет покоя и в экономии. Фашисты, как пришли вторично, снова начали забирать молодежь. Им нужны рабочие руки, потому что всех взрослых и даже пожилых немцев Гитлер призвал в армию, объявив после поражения под Сталинградом тотальную мобилизацию..

Орися снова посмотрела на Василия. Истомленное, худощавое лицо, серые глаза, пересохшие, обветренные губы, всклокоченные белокурые волосы…

– Хочешь воды? – спросила она.

– Тут высокие места. Поутру я обсосал росу на старой траве. И теперь какая-то горечь во рту, – сказал он. – Иди в село! Слышишь, там не умолкают!..

– А ты?..

– Иди, Орися, домой! – повторил он сердито.

– Поле не только твое! Заладил. А может, мне с тобой лучше прятаться от напасти! – наконец ответила она.

Снова прозвучали автоматные очереди. Орисе стало страшно. Она знала, что им обоим не миновать смерти, если немцы найдут их здесь. Ведь этот юноша из тех, которые переходят линию фронта или спускаются на парашютах с самолетов. Иначе фашисты не устроили бы таких поисков. Люди говорили, что во вчерашнем бою погибло больше двадцати немецких солдат и полицаев.

Еще выстрелы, звонкие, угрожающие. Орися в испуге вдруг прижалась к его груди. Пули просвистели где-то стороной. Орися слушала биение сердца – и не своего… его сердца, которое отстукивало сильно и тревожно. Она чувствовала над лицом своим дыхание. И это не мать склонилась над ней. Нет. Пылали жаром его губы. Не материнская, а его рука крепко обняла ее за плечо, а другая несмело гладила шелковистые волосы.

– Не бойся… Это же сказка, – шептал он, напряженно прислушиваясь к выстрелам. – А в сказке не убивают хороших людей.

Теперь ему стало легче жить на свете! Сейчас у него зародилась уверенность, что ни фашисты, ни полицаи не придут сюда, в бурьян.

– Ты будешь мне помогать? – опросил Василий девушку.

– Как? – отозвалась она в забытьи и, отпрянув от него, виновато потупила взгляд. – Уже не стреляют? – опросила она, покраснев, как маков цвет.

– Навек бы им заткнуться! – сердито кинул Василий.

– Чем же я могу тебе помочь?

– Работы хватит! – коротко ответил Василий.

Затаив дыхание, она выслушала его и оказала:

– Бурьянами, по волчьим следам дойдем до села. Не бойся: я тебя спрячу так, что и с собаками не сыщут. Отдохнешь, а потом возьмешься за работу. Идем!..

Он глубоко вдохнул степной весенний воздух и подал О рисе руку.

В чистом небе летали жаворонки. Василий шел и думал о том, что, будь у него крылья, полетел бы и он в далекий лес, откопал бы там запасную радиостанцию и послал бы печальную весть за линию фронта.

– Упадешь, вон как задумался! – услышал он голос, похожий на песню жаворонка…

></emphasis>

Село, где жила Орися, находилось у самого городка, через который проходила железная дорога на Харьков и Сумы. Здесь скрещивались шоссейные и грунтовые дороги; отсюда грузы и войска шли в Харьков, через Грайворон – на север и на северо-восток, в Борисовку, Тамаровку и Белгород. Линия фронта в сто километров питалась через этот город и село продовольствием, горючим и техникой. Не зря командование именно сюда направляло пятерых разведчиков. А дошел только один.

Работы здесь непочатый край. Но до настоящей работы еще далеко. Одна разбитая радиостанция сгорела в покинутой избе, другая закопана в лесочке, в пятидесяти километрах отсюда. А сам Василий лежит в кустах терновника и ждет, когда наступят сумерки и за ним придет Орися.

Потихоньку опускался на землю вечер. В небе, гогоча, пролетели, направляясь к зарослям очерета у Ворсклы, вереницы уток. Возле колодца дзенькнули ведра. Василий напряг зрение. По воду пришла Орися. Она сняла с коромысла ведра и, поставив их на землю, направилась к кустам терновника и начала рвать молодую крапиву и лебеду, кидая их в фартук.

– На борщ? – спросил ее Василий, и у него защекотало в иоздрях.

Уже неделю не ел он ничего горячего, кроме того чая, что так дорого обошелся им.

– Мать постится. Варим борщок с травой, картошкой и бурачками, – ответила Орися, продолжая рвать крапиву.

– И ты постишься?

– А как же… Мяса-то дома нет.

– Как в селе? Где немцы?

– Неподалеку, в школе.

– А как же я… у вас?

Орися подошла к кустам и сказала, глядя Василию прямо в лицо:

– Шила в мешке не утаишь… Куда тебя спрячешь от матери? Ругай меня, но мать все знает и согласилась. У меня же два брата воюют. Ты будешь у нас! – шепотом закончила она.

«Ну, и разведчик из меня! – горько усмехнулся Василий. – Шага еще не сделал в работе, а обо мне уже знает не только девушка, прожившая два года в оккупации, а и ее мать. Вот тебе и конспирация!..» Он наклонил голову, словно провинившийся ученик. Разве можно быть таким доверчивым с людьми, которых не знаешь. Но как же быть? Он посмотрел Орисе в глаза. И они показались ему добрыми, ясными. Видно, хорошая душа у девушки. Как он смеет не верить этой Орисе и ее матери, пославшей двух сынов в Красную Армию! Да это все одно, что не верить в свою родную землю, в народ. Надо верить людям, настоящим людям. Иначе один ты не выполнишь задания, ничего не сделаешь для победы.

– Так сразу и согласилась мать? – недоверчиво спросил Василий.

– Это уж не твоя забота, сразу она согласилась или, может, только к вечеру, – продолжая рвать траву, сказала Орися.

– Говорят, в лебеде и крапиве много витаминов, – промолвил, лишь бы что-нибудь сказать, Василий.

Он также положил в Орисин фартук травы и дотронулся до ее горячей руки.

– Орися!

– Что?

– А хорошо, что я тебя встретил?

– Не знаю!

Орися приложила руку с травой к щеке, забыв о том, что там крапива, и рывком отдернула руку.

– Идем. На улице уже ходят патрули. Услышат шелест во дворе, беды не миновать. Строго запрещено выходить из хаты после захода солнца. А сейчас темнеет!..

Они пошли на гору. Василий нес ведра, и они качались на коромысле, брызгами выплескивая воду.

– Где ты рос? Ты что, никогда не носил ведра на коромысле?

– Носил… Я всегда клал в ведра листок капусты или подсолнечника – вода не хлюпала, – едва слышно, тяжело дыша, ответил Василий. – Отвык…

Он почувствовал, что очень ослаб за последние дни. Орися, догадавшись, что ему нелегко, сказала:

– Давай я сама понесу…

Они прошли садик и на цыпочках через открытые ворота вошли в небольшой и опрятный двор.

Орися указала на покрытый соломой хлевец возле ворот и плетня, отделявших двор от огорода.

Василий окинул взглядом подворье. Напротив тоже был хлев, подлиннее того, в котором ему придется ночевать. Через дверь он услышал, как сонно квохтали и шуршали, устраиваясь на насесте, куры. Домик под железной крышей глядел на подворье темными окнами.

– Идем! – пpомолвила Орися. – Смотри в погреб не упади! На чердаке снопы обмолоченного жита… Полезай за мной по лесенке.. Вот твоя постель…

Василий нащупал руками рядно, потом суконное одеяло, еще выше – подушки.

– Зачем это? Меньше вещей – не так заметно для чужого глаза… – возразил он.

– Завтра же все заберу в хату, – обиженно проговорила Орися. – Ему хочешь как лучше, а он…

– Орисенька! – не сдержался Василий и обнял ее. – Не обижайся…

Он приподнялся и ударился головой о выгнутый железный лист.

– Что это?

– Когда-то было голубиное гнездо… Немецкие солдаты на жаркое перебили голубей.. А стреха не толстая. Можно прорвать, – говорила она, заметив, как он ощупывает соломенную кровлю. – Ну теперь садись и ее двигайся.

Орися подала ему горячую, покрытую крышкой глиняную миску и деревянную ложку.

– Для такого борща траву рвали. Кушай на здоровье…

Их пальцы, обвившись вокруг миски, встретились. Он дружески сжал их.

– Держи миску, а не мои руки… Доброй тебе ночи и приятных снов. Я пошла…

Уже не слыхать было девичьих шагов, а он, замечтавшись, все прислушивался. Внизу мышь грызла дерево. Под рядном шуршала солома.

Поужинав, Василий отставил миску и поднялся. Он прорвал небольшую дырку в кровле и долго смотрел на звезды. В крышу упиралась ветвями какое-то дерево. Василий отломил маленькую веточку и начал ее грызть. Как ему быть далее, одному, без боевых товарищей?..

Доносилась мелодия, и не своя, что хватает за самое сердце, а чужая, которую напевали, видимо приплясывая.

Василий повернулся к постели, скинул сапоги и лег, вытянув ноги.

«А работу надо начинать. Надо!»

Василий квартировал уже два дня на погребне у Марфы Ефимовны и Ориси Сегеды. Орисю он видел часто. Она тоже скрывалась от полицаев и немцев, которые могли увезти ее в Германию. Дважды на погребню приходила сама хозяйка. Но она делала вид, что ее совсем не интересует, кто сидит наверху, на широких досках. Она набирала из подвала в ведро картофель, сверху клала свеклу, доставала, из бочки огурцы и, закрыв лаз, начинала говорить сама с собой:

– Голубей, проклятые, порезали. Теперь шастают по селу за курами! Их гонят на машинах на фронт под Белгород и Краснополье, так они, ироды, хотят проводы справить! Проводила бы их нечистая сила в самое пекло!

Потом Марфа брала ведро, миску и отправлялась в избу.

На следующий день утром Орися рассказывала, что немцы собираются отъезжать на передовую, а сюда ждут пополнения из Германии.

Солдаты справляли проводы, жарили кур и гусей, паленым пером пахло на все село. Василий опасался, что немцы придут за курами и к Марфе Сегеде.

Но в то же время его волновали новые мысли. Эти солдаты едут на передовую, другие приедут. Раздобыть бы документы одного из тех, что прибудут! Это сделать не так уж трудно. Хуже, что он не знает ни обычаев, ни диалекта того края, уроженцем которого будет солдат – его жертва.

Василий обхватил руками горячую голову. Нет, за коренного немца ему не сойти. А все же добыть документы необходимо. И еще необходимо доставить сюда радиостанцию, кое-какие вещи и оружие. Надо завтра же двинуться в далекий путь…

Скрипнула дверь. Вошла Орися.

– Немцы действительно сматывают удочки?

– Даже переводчика коменданта Хариха отправляют на фронт, – ответила Орися.

Она поставила кружку с горячей водой, подала зеркальце, мыльницу и бритву.

– Братова бритва? – опросил Василий.

– Его… Только туповата. Сумеешь наточить? Побрейся, а то зарос, как старый дед…

– А откуда мыло?

– Одна женщина варит и меняет на картошку или кукурузу…

– Пахнет каким-то жиром…

– А ты не принюхивайся.

– Орисенька… Приготовь мне старую одежду твоего брата, поищи какие-нибудь башмаки…

– И что дальше?

– Пойду на Курщину «менять» вещи на хлеб и продукты, как ходят тысячи людей из Харькова, – ответил Василий.

– Что ж? И я с тобой. Мне безопасней будет, а то того и жди, что заберут в Германию.. Пойдем…

– Не боишься?

– Да брейся же, а то мыло засохнет.

Орися исчезла, а он брился, едва сдерживаясь, чтобы не чихнуть. Наконец он облегченно вздохнул и полез к отверстию в кровле – посмотреть на божий свет.

Ветви тополя над крышей уже выбросили клейкие почки. Еще несколько дней, неделя, и, если не ударят заморозки, распустятся молодые, блестящие, тугие листочки. Отдыхавшая под парами земля ждала трудолюбивых рук хлеборобов. А в небе гудели «Юнкерсы» и «Хейнкели», перелетая куда-то поближе к фронту.

«Когда же настанет вечер, а за ним и ночь? – думал Василий. – С рассветом мы отправимся в тот лесок…»

Вечер начался неспокойно. Во двор ворвались гитлеровцы и потребовали у Марфы Ефимовны кур или поросят для банкета. Напрасно женщина заверяла их, что свиней нет уже два года, а кур всего две, и те квохчут.

– А-а! – вдруг увидел солдат Орисю. – Вот какая тут пташка! Девушка, приходи к нам вечером. Потанцуем!

Он не успел договорить, как другой погнался за рыжей курицей. Та с испуганным кудахтаньем помчалась стрелой по подворью.

Унтера охватил азарт. Он бросился за курицей в огород, снял автомат и начал стрелять.

Со двора выскочил еще один солдат, и они вместе прикончили несчастную курицу.

– Долг за вами. Мы его не снимаем, – сказал унтер. – Пусть медхен вечером придет к нам… Ну, пойдем, красавица… – подхватил он курицу и двинулся, распевая куплеты из «Дон-Жуана».

Василий боялся не за себя, а за Орисю и ее мать: с каждым часом он все сильнее чувствовал, что девушка становится для него самым дорогим человеком. Это чувство ворвалось неожиданно. Он засыпал с мыслью о девушке и просыпался, представляя себе ее стройную фигуру, волнистые, густые, коротко подстриженные волосы. Он мечтал о ней и в то же время словно боялся ее близости.

Василий и стыдил себя за эти мысли, и ругал за то, что доныне не смог наладить связи с командованием, не мог сообщать своим вот об этих солдатах, которые собираются на передовую, о тех новых дивизиях, что мчатся из Германии, Франции, Голландии на Восточный фронт.

Пять дней минуло с тех пор, как он передал по радио последние вести о движении врага и сообщил, что они направляются в этот город на выполнение задания. На исходе шестой день, а Василию казалось, что он сидит здесь целый год, нежится мыслями о дивчине, ест горячие борщи из крапивы и мятую картошку с огурчиками. «Ничего себе устроился! Словно приймак. Так воевать можно», – издевался он над самим собой.

На улице солдаты горланили чужие песни. Иногда раздавался женский визг или отчаянный крик.

У ворот соседей Сегеды внезапно сильно застучали.

– Открывай! Не прячьтесь! Все равно найдем и вытащим Орисю за волосы! Слышишь, Марфа? Таков наказ немцев! Что, вам уши позаложило?.. Ломай, Данило Иванович, калитку!.. – проговорил хриплым голосом полицай.

– Тю-ю, дурень! Да это же двор Прокопа Штанько, а не Марфы… Нализался и разглядеть не можешь!..

– Невелика беда…

Василий поспешно собрал вещи, спрятал рядно и одеяло под солому и опустился вниз. Приблизились шаги.

– Они будут искать меня на настиле. У них электрические фонари, – тревожно промолвила Орися. – Бежим на отород…

Бесшумно метнулись они из садика. Возле крайней яблони была яма, поросшая прошлогодней лебедой и дурманом. Орися спрыгнула вниз и потянула Василия к себе.

Грунт в яме был мягкий, но не вязкий. Дно устлано ботвой тыквы, картофеля и даже соломой. Девушка раздвинула руками сухие стебли подсолнечника и исчезла в пещерке.

– Сюда! – прошептала сна. – Ты наступил мне на ногу. Косолапый. Садись на выступ. Как-нибудь поместимся.

Потом она закрыла подсолнечником отверстие в пещерку, и стало совсем темно.

– Ты уже пряталась тут? – едва слышно спросил Василий.

– Ага… Мимо этой ямы уже не раз пробегали полицаи. Не найдут и на этот раз…

А на подворье кричали, ругались, угрожали старой матери. Та громко говорила:

– Орися побежала к тетке в гости!..

– Ба, черт ее туда занес. А нам – кровь из носа! – необходимо сегодня же набрать в Германию восемь человек. А где их взять, когда все такие же, как твоя Орина! – отчитывал полицай мать так, что слова долетали до самой ямы.

– Разве же я над нею командир? – вела свое Сегедиха. – Ты же сам, Омелько, знаешь, какая теперь молодежь крученая. Я ей и так и сяк: поезжай в Германию… Говорят, там и мебель прекрасная, и паровое отопление, и электричество сияет даже в хлевах… А может, она до солдат пошла? Ее звали еще днем. Может, она ужин им готовит…

– Брось заливать, старая! Была бы с солдатами, сюда не пришли бы!..

– И что мне с таким неслухом делать! – жаловалась Сегедиха. – И уродится же такая. Два парня были, те послушные. А Орися…

– Не хнычь… Лучше угости самогоном, мы и скажем пану Хариху, что дочка к родичам пошла… Гей, Данько Иванович!! Ты на погребне смотрел?

– Да светил. Ни черта и там…

– Нет самогону, паны полицаи… Бурачка даже мерзлого не осталось…

– А-а! – выкрикнул Омелько. – Тогда слушай: если ты не уговоришь дочь, спалят хату. А из экономии почему она убежала?

– Докрутится она! Если и не попадет в Германию, то виселицы не избежит! – пригрозил Данько Иванович.

– Да я уж поговорю. Я уж отругаю ее, чтобы уважала мать старую. Такие переживания из-за нее, – приговаривала Марфа, провожая непрошеных гостей.

Прижавшись друг к другу, Василий и Орися сидели в пещерке. Ои думал, что судьба нарочно сводит их так близко. Он отсчитывал удары ее сердца и, сжимая руку, чувствовал биение пульса.

А Орися вспоминала, как эта яма впервые спасла ее от немцев в сорок первом году. Тогда многих девушек согнали чистить картофель на кухне. Войска стояли и в городе и в селе. Орися с подругами чистила, а дежурный по кухне следил за их работой. Показалось ли ему, что они медленно работают, или просто ему было скучно, но он придумал себе забаву: взяв самую большую картофелину, кидал ею прямо в Орисю, в ее подруг. А потом смеялся, хватаясь за живот. Картофелины попадали в грудь, было больно. Но еще больнее было на сердце оттого, что их не считали за людей. Работа прерывалась плачем. Это раздражало дежурного по кухне. Он вздумал поколотить нерасторопных работниц палкой и пошел в другую комнату, к плите, где лежала куча хворосту. Как только Орися увидела в руках у солдата палку, она вскочила, точно ошпаренная, и кинулась через окно на улицу. Прибежав домой, бросилась на огород и спрыгнула в жомовую яму.

Жома там было по пояс. Орися пригнулась. Немец бегал по подворью, как вот сейчас полицаи, и кричал, что это ей, Орисе, так не сойдет. Но найти не смог.

Со временем не стало у Сегеды коровы, опустела и жомовая яма. Орися, углубив ее, устроила там пещерку, закрыла вход стеблями подсолнечника и тыквы. Летом здесь росла лебеда, лопухи, бешеница. Злым людям и в голову не придет, что тут, в десяти шагах от ворот, можно скрыться от опасности.

А сейчас она не одна. С ним!.. Орися заметила, что в последнее время исчезла молодеческая смелость Василия. Он стал каким-то робким, стыдливым. Вот и сейчас держит руку, даже не стиснув ее. Ей казалось теперь, что Василий необычный, героический парень, такой, наверно, может полюбить не каждую девушку, и уж, разумеется, не ее, Орисю, которая и среди своих сверстниц только тем и выделялась, что сумела до сего времени избежать немецкого плена. Что-что, а бегать она умеет! Так говорили об Орисе матери дивчат, которых угнали в Германию. На то и ноги бог дал… «А разве она плохо училась? Может, была бы агрономом или врачом, если бы не война!» – говорила мать.

«Агрономом, врачом», – горько усмехнулась Орется.

Мечты. Мечты… Завтра она пойдет с Василием за грузом, Надо помочь парню. Может, и про нее скажут советски о командиры, что она умеет не только бегать. Сделать все, что скажет Василий. Если надо, то и на радио научится работать. Не святые горшки обжигают.

До встречи с Василием Орися думала больше о себе, считала, что самое важное – убежать от немцев, чтобы не осквернить своих рук работой на фашистов. Она бы и в экономию не пошла, если бы не узнала, что партизаны из Ахтырских лесов советовала людям идти в экономию и сеять. Ведь собирать хлеб придется, говорили, уже при своих, при советской власти.

– А мы не онемели, Орися? – спросил наконец Василий.

– Ага…

– Что «ага»?..

– Слышите? – прозвучал голос матери. – Вот вам узлы с одеждой, и собирайтесь скорее. Завтра нечистая сила принесет опять Омельку или Данько. Здесь все, что просила Орися…

– Спасибо, Марфа Ефимовна, спасибо! – благодарил Василий, вылезая из ямы. – Дай руку! – И он помог Орисе.

– Иди, гость, на погребню, там переоденься, – сказала мать. – А ты, доня, в хату. Поспишь часок, там и заря займется, и двинетесь с богом. Иди, хлопче! – положила она руку на плечо Василия.

– Спасибо, мама, – прижался ом щекой к ее жилистой руке. – Я всю жизнь буду помнить вас, как свою родную мать. Вы такая же: с виду суровая, а душой сердечная…

Марфа пропустила его через воротца, что висели на одном крюке, во двор.

– Малые – неслухи; только отпусти вожжи, они и сядут на голову. Ох-хо-хо-хо… И правду говорят: малые дети – малое гоpe. А вырастут… – промолвила она, махнув рукою.

Широкими шляхами и узкими дорогами двигались по Слобожанщине не только немецкие вездеходы, грузовики, пушки, машины с цистернами, но плелись и истомленные, истощенные люди с котомками за плечами. Люди шли из городов в села менять одежду и случайные вещи на картошку, ячмень, кукурузное зерно, муку. Жить людям как-то надо, и они разбредались во все стороны в поисках драгоценного куска хлеба, которого не хватало для них в большом Харькове.

Вышли на зорьке с котомками и Василий с Орисей. Василий надел просторный пиджак брата Ориси, его серые латаные штаны, обул стоптанные ботинки на резиновой подошве, а на голову натянул картуз с маленьким козырьком, из-под которого торчал пучок светло-русых волос. Чем не парубок!

Орися – в сапогах с хромовыми голенищами, какие очень любят носить слобожанские девушки, в материной гейше с большими черными застежками из крученого сутажа, пришитыми еще в старые времена, в цветастом платке, который мать купила в Богодухове в предвоенный год.

Василий поглядывал на свою спутницу, любуясь ее приветливым лицом, свежим румянцем, и потихоньку улыбался.

– Что тебе?

– Ты – как цветок! А я на нищего похож..

– Нашел цветок!.. А что у тебя штаны латаные, так меньше спросу. Видишь, сколько немцев ездит по дорогам.

– Вижу… Подожди! Вон из машины выкинули конверт… – он наклонился и поднял синеватую бумагу. – Пригодится!

– Зачем это тебе?

– Здесь номер полевой почты… Значит, машины были из определенной части. Так и передадим, когда доберемся до леса.

Они шли и шли. Под вечер у Василия отстала подошва, и он привязал ее тонкой бечевкой. Ноги страшно устали.

– Где мы будем ночевать?

– А как ты думаешь?

– Как и все люди, где-нибудь в селе.

– Нет, Орися. Пойдем полями. Уже недалеко. Еще пятнадцать километров, и будем на коне, как говорят… Что, ноги болят? Ничего, Орися! Надо. Пока месяц взойдет, мы будем в том лесу. Но если ты очень устала, зайдем в какую-нибудь хату.

– Можешь не уговаривать! Пойдем!

Тянулись неимоверно долгие часы. Пальцы на ногах у Василия горели, болели натертые мозоли, он хромал. Если бы можно было скинуть эти башмаки и отойти босиком. Но тут колючий бурьян, а земля ночью холодная.

– Уже немного осталось, – напоминал он через три-четыре километра. Ему хотелось говорить девушке нежные слава, лишь бы она шла, лишь бы не думала об усталости.

– Орисенька! Вот обойдем село, а там и лесок за дорогой. А в том лесу… остались мы впятером. Если бы ты знала, какие они были хорошие – Евгений, Дмитрий, Анатолий и мой напарник – радист Роман. Были! – голос его задрожал, как натянутая струна.

– Да я же не жалуюсь. Расскажи лучше о них, о своих ребятах!

– «Судьба!» – скажут соседи Анатолия, утешая его жену и сына. Судьба! Не балует она нашего брата. И Романа будут поджидать его родные, когда наши войска пройдут через Галичину. Будут писать в часть, командиру, братья и мать Дмитрия. Будут запрашивать, где их сын и брат?.. А Евгений – сирота, ленинградец: отец и мать у него умерли с голоду в блокаду.

– А у него была девушка? – спросила Орися, заслушавшись.

– Была: Нина, беленькая такая, с задумчивыми глазами. Женя показывал мне ее фотографию. Она тоже ленинградка!

– Какие они герои! Не зря немцы и в сорок первом и в сорок автором при упоминании о Ленинграде зубами скрежетали, – сказала Орися.

– Умирая, Евгений оказал: «На тебя надежда!» На нас с тобой надежда, Орися… Ты устала? Давай, я понесу тебя.

Погибшие товарищи Василия, мужественный город Ленина, Нина, которая никогда не дождется своего любимого, предсмертные слова лейтенанта Евгения – все это, сливаясь воедино, взывало, требовало: «Надо. Надо. И не стонать. И не обращать внимания на усталость, на жгучую боль в ногах! Надо!..»

Они снова ускорили шаг. Мягко шелестели старая трава и бурьян под ногами. Лицо обвевал свежий встречный ветерок.

Орися замечталась. Ей представилось, как она с Василием встречает Красную Армию. Он снова идет с армией на запад изгонять фашистов. А там и конец войне. Василий возвращается, и не к себе домой, а сразу к ней, к Орисе. И они вместе, всегда, везде. А потом у них родится доченька или сынок. Если мальчик, то на нее похожий, кареглазый, со слегка вьющимися волосиками. Если девочка – то на него, чтобы была счастливая, такая же сероглазая, немного стеснительная. И улыбка у девочки будет такая же широкая, мечтательная, как у этого разведчика. Мечты, мечты… Орисе стало стыдно за них. И она радовалась, что вокруг темнота и еще не взошел месяц. «А наверно, хорошо быть любимой таким вот, как он!»

Орися посмотрела на своего спутника нежным, внимательным взглядом. Но Василий шел со склоненной головой, шел быстро, видимо забыв в эти минуты, что идет не один. Думает о своем, нерадостном…