Текст книги "История сироты"

Он забирает документы и уходит из поезда.

Я кусаю губу, чтобы ничего ему не сказать.

– Что сейчас было? – спрашивает Ноа, в ее голосе паника и замешательство.

Я не отвечаю. Какая-то деталь в наших паспортах выдала нас, подтвердила, что они фальшивые. «Спокойно», – думаю я, заставляя себя дышать нормально, чтобы Ноа не запаниковала. Другие нервно поглядывают на нас. Ноа берет меня за руку вспотевшей ладонью, она доверчива, как ребенок. Я собираюсь с духом, ожидая, что пограничник вернется и вытащит нас из вагона.

– Обувь, – шепчу я торопливо.

– Что? – Ноа напрягается, ногтями впиваясь в мою влажную ладонь.

– Надень ботинки. Если они заберут нас… – Я останавливаюсь, не закончив, а она начинает трястись. Нам, конечно же, надо выглядеть спокойными, когда он вернется.

Но он не возвращается. Проходит пять минут, затем десять, мой ужас нарастает с каждой секундой. Он пошел за другими? Как же я хочу, чтобы рядом был Петр. Ноа сжимает мои пальцы, крепко хватается за них, не отпуская. Вагон дергается, а потом начинает двигаться вперед.

– Наши документы, – шепчет Ноа, повышая голос от напряженности ситуации. – Они их забрали.

– Тс-с-с.

Мы все еще в поезде. Нас не арестовали. Однако теперь мы едем без документов, что почти так же плохо.

Через некоторое время в проеме появляется герр Нойхофф и подзывает меня к себе.

– Вот, – говорит он, когда я подхожу. У него в руках наши документы. По его лицу пробегает странная тень, и я задаюсь вопросом, сколько ему пришлось потратить на взятку, чтобы пограничники смотрели на документы сквозь пальцы и не задавали слишком много вопросов.

Когда поезд начинает набирать скорость, все разом выдыхают. Теперь уже никто не спит, девушки поднимаются и одеваются, врезаясь друг в друга в ограниченном и постоянно качающемся пространстве. Небо за окном светлеет, за темными силуэтами виноградных террас, над которыми возвышается полуразрушенная церковь, оно обретает розоватый оттенок.

Через некоторое время в конце вагона появляется кто-то из работников кухни, раздает завтрак: холодный хлеб и сыр. Сельская местность становится все менее дикой, среди полей все чаще попадаются фермы. Из окон домов с любопытством выглядывают дети, некоторые бегут вдоль путей, надеясь увидеть животных, пока наш ярко разукрашенный поезд идет мимо.

Мы едем в тишине, переезжаем акведук, и перед нами расстилается долина: деревня с красными крышами, окруженная кольцами увядших осенью кустов, перед ней – руины каменного замка. По холму точками рассыпаны дома с крышами, поросшими мхом. Иногда среди них попадается какой-нибудь замок или церковь с разрушающейся колокольней, их алебастровые каменные стены нагревает солнце, теперь оно уже поднялось высоко.

По вагону проходит волна возбуждения. Мы почти на месте.

– Надо приготовиться к параду, – говорю я Ноа.

– Параду? – спрашивает она, нахмурившись.

Я вздыхаю, напоминая себе, что она еще многого не знает.

– Да, после того, как мы приедем, мы выйдем из поезда и тут же прошествуем по городу на наших вагонетках. Это анонс, чтобы местные вдохновились предстоящим представлением.

Я исследую ее лицо, пока она переваривает новую информацию, ищу на нем беспокойство или страх. Но она просто кивает головой и усаживает Тео на койку, чтобы успеть переодеться.

Девочки начинают прихорашиваться, насколько это возможно при такой качке, наносят румяна, красят брови.

– Держи.

Я вытаскиваю из своего чемодана розовое платье, расшитое блестками, и передаю его Ноа. Она озирается, ей все еще неловко переодеваться при всех. Но уйти здесь некуда, поэтому она втискивается в него, в спешке едва не запутавшись в ткани.

– Они что, придут посмотреть на нас? – спрашивает Ноа. – Французы, я про них. Ведь мы для них немцы…

– В первый год после начала войны я думала так же, – ответила я. – Не волнуйся. Люди все так же любят праздники. Для цирка нет границ. – Зрители не думают о цирке как о чем-то немецком, и каждый год они исправно приходят на выступления.

Колеса поезда трутся о шпалы, замедляясь по мере того, как мы приближаемся к станции. Мы не выходим сразу же, а продолжаем готовиться, пока рабочие выстраивают вагоны, некоторые привезли сюда заранее, некоторые арендовали тут, на месте. Сначала выгружают животных, ставят клетки на платформы с колесами. Мы толпимся у выхода, ожидая отмашки, места становится еще меньше, полуденный воздух нагревается.

Наконец, дверь вагона распахивается настежь, и внутрь проникает волна холодного свежего воздуха. На станции почти так же тесно, как внутри вагона: десятки зрителей столпились, ожидают, когда можно будет встретить цирк. Непрерывно сверкают быстрые вспышки фотокамер. После тишины поезда этот хаос обескураживает, как будто кто-то слишком резко включил свет посреди ночи. Я иду вперед, но вдруг останавливаюсь, от чего девушка, идущая позади, врезается в меня. Меня наполняют сомнения, я не могу сдвинуться с места. Обычно я люблю туры, но сейчас я тоскую по Дармштадту, где я знаю каждый сантиметр, где мне есть куда спрятаться. Отправляться в путь в прошлом году, делая вид, будто и нет никакой войны, было трудно. Теперь на мне лежит еще больший груз: я должна быть уверена, что Ноа сможет выступать, что они с Тео будут в безопасности. Как я смогу это выдержать?

– Астрид? – спрашивает Ноа пугливо. Я поворачиваюсь к ней. Он смотрит на меня с беспокойством, не зная, что ей делать.

Я прогоняю сомнения и беру ее за руку.

– Идем, – говорю я, и вместе мы выходим из поезда.

Оглядывая толпу, я замечаю в глазах людей не презрение, а, напротив, восхищение и надежду, которую вдохнул в них наш приезд. Взрослые люди смотрят на нас с удивлением, точно дети. Цирк всегда приносил свет туда, куда приезжал. А теперь это линия жизни. Я поднимаю подбородок. Если мы можем дарить людям эти чувства, значит, цирк не умер. Цирковые представления существовали со времен римлян и греков, нашим традициям сотни лет. Мы пережили Средние века, Наполеоновские войны, Мировую войну. Переживем и эту.

Глава 8
Астрид

Мы пробираемся по толпе людей на платформе. Лошади, которых запрягли везти клетки с животными, нетерпеливо переступают с ноги на ногу, фыркают, пар выходит из их раздувающихся ноздрей. В клетках, которые они везут, на обозрение всему народу сидят львы и одинокий тигр. Еще у нас есть верблюды и маленький коричневый медведь, которого ведут вдоль процессии на поводке. В прошлом году была и зебра, но она умерла зимой, и герр Нойхофф не смог заменить ее.

Постепенно парад начинает двигаться, змеей он тянется по дороге, ведущей в город. Блеклые крыши грифельного цвета россыпью разбросаны по холму, а над ними, будто оглядывая всех нас сверху, возвышается средневековый собор. Этот город не слишком отличается от десятков других, которые я видела в турах за многие годы. Когда-то цирк передвигался быстрее, по одному городу в день: мы ставились, выступали два-три раза, после чего сворачивали шапито[22]22
  Цирковой разборный шатер, состоящий из мачт и разноцветного полотна.


[Закрыть] и переезжали ночью. Но теперь поезда не дают нам двигаться быстро, а места, куда мы можем поехать, определяют немцы. Поэтому все стратегически рассчитано так, чтобы мы могли оставаться на неделю в одном месте, как магнит притягивая зрителей из соседних деревень. Но получится ли это? Сомнения Ноа эхом проносятся в голове. Здесь люди живут в страданиях и тяготах уже больше четырех лет. Если война затянется так надолго, люди просто перестанут приходить.

Уклон становится сильнее, и процессия замедляется, лошади тянут тяжелые вагонетки наверх. Вдоль дороги расположено небольшое кладбище, надгробия хаотично разбросаны по склону холма. В итоге мы добираемся до самого Тьера с его паутинами узких улиц, трех– и четырехэтажными домами, стоящими вплотную и будто налегающими друг на друга в поисках опоры. Наверху, в начале главной улицы, нарастает шум от ожидающей нас толпы, воздух искрится от воодушевления. Раздаются фанфары, объявляющие о нашем прибытии. Мы едем в открытых повозках, украшенных лентами и запряженных лошадьми – на их головах украшения, инкрустированные камнями. Мы близко к началу процессии, во главе едут клетки со львами, на одной из них сидит дрессировщик. Роскошь и яркие краски нашей процессии контрастируют с выцветшими фасадами зданий. Улицы ничем не отличаются от улиц в тех поселениях, в которых цирк проезжал в прошлом. Если бы не красные флаги со свастикой, висящие на некоторых домах, можно подумать, что никакой войны нет.

Шаг за шагом мы движемся по городу, вагонетки медленно тянутся вперед. Мальчишки из толпы машут и свистят нам. Ноа рядом со мной напрягается в ответ на такое внимание, прижимает Тео крепче к себе. Я глажу ее по руке, придавая уверенности. Для меня это нормально, но она, должно быть, чувствует себя так беззащитно на виду у всех.

– Улыбайся, – говорю я через сжатые зубы. Выступление началось с того самого момента, как мы вышли из вагона.

На кованом балконе на втором этаже одного из зданий я замечаю мальчика, или скорее юношу, ему максимум девятнадцать или двадцать. Он не присоединился к толпе приветствующих и машущих руками. Смотрит на нас со смесью безразличия и веселья, сложив руки на поясе. Надо признать, он очень красив, у него иссиня-черные кудрявые волосы и точеный подбородок. Мне кажется, что его глаза – если бы я была достаточно близко, чтобы их увидеть, – темно-синего цвета. Что-то в нашей повозке привлекает его внимание. Я стараюсь помахать ему со всем возможным дружелюбием. Но он смотрит не на меня, а на Ноа. Я думаю, не сказать ли об этом ей, но не хочу, чтобы она стала нервничать еще больше. Через секунду он уходит.

Мощеная улочка становится уже, так что процессия становится еще ближе к зрителям. К нам тянутся руки, маленькие дети хотят прикоснуться к нам, к этому спектаклю, в любой другой ситуации это выглядело бы грубо. Однако они не могут дотянуться до нас, что меня радует. Лица не такие, как в прошлом году: глаза, уставшие от войны, кожа обтягивает скулы. Но и мы изменились. Вблизи можно заметить наши изъяны: животные стали слишком тощими, артисты стали использовать чуть больше румян, чтобы скрыть усталость.

Зрители идут за парадом вниз по извилистой улочке к рыночной площади, а затем по другой дороге, которая ведет прочь из города. Здесь спуск более плавный, чем на дороге, по которой мы сюда поднимались, но сама дорога неровная, ухабистая, вся в рытвинах и выбоинах. Когда мы начинаем сталкиваться друг с другом, я приобнимаю рукой Ноа и Тео, чтобы они не упали с лавки. Я могла предложить ей оставить Тео с Эльси или кем-то из рабочих, ребенку не место на параде. Однако я знала, что Ноа будет нервничать, ей будет некомфортно без него. Я оглядываю ребенка. Похоже, его не пугают шум и толпа. Напротив, он удобно устроился на Ноа, поднял голову, увлеченный шумихой вокруг.

Через пару километров мощеная дорога превращается в грязь. Ноа оглядывает толпу, которая бежит позади.

– Они все еще идут за нами, – говорит она. – Я думала, им скоро надоест.

– О нет, – отвечаю я. Зрители без устали следуют за нами. Женщины укачивают младенцев, а дети крутят педали своих велосипедов, проезжая рядом, их выходные костюмчики становятся коричневыми от дорожной грязи. Даже лающие собаки вносят свой вклад, сами превращаясь в часть парада.

Через пару минут дорога выходит на широкое плоское поле, разделенное лишь небольшим скоплением деревьев вдали. Повозка резко останавливается, с нами не церемонятся. Я вылезаю первой, подаю руку Ноа. Но она смотрит мимо меня, ее глаза широко распахнуты. Возведение шатра такое же увлекательное зрелище, как парад, и не только потому, что это бесплатно. Поле заполнено целой армией рабочих с палатками, металлическими шестами и веревками. Цирку нужно больше рук, чем мы можем привезти с собой, и это хорошие новости для тех местных, кто хочет подзаработать. Люди с закатанными рукавами, потные, стоят по периметру растянутого и привязанного к кольям брезента, который покрывает все поле.

– Чувствую себя бесполезной от того, что просто стою здесь, – говорит Ноа, спустившись с повозки. – Нам нужно помогать или что-нибудь делать?

Я качаю головой.

– Пусть они делают свою работу.

Мы будем возводить шатер не лучше, чем рабочие – качаться на трапеции.

Вся подготовительная работа сделана, но настоящее шоу приберегли для толпы. Сейчас запрягут слонов, которые не были частью процессии – их привезли сюда сразу из поезда. Они по команде начинают идти из центра в разные стороны, приводя головную мачту в вертикальное положение. Затем выводят лошадей, которые поднимают более короткие металлические шесты так, что они встают на нужные места, и все начинает подниматься, как феникс из пепла. На месте, где всего пару секунд назад не было ничего, возникает палатка размером с огромный тренировочный зал в Дармштадте. Конечно, зрители видят это год за годом, однако вся толпа разом вздыхает от удивления и искренне аплодирует. Ноа смотрит на это безмолвно, она испытывает благоговейный трепет, впервые увидев, как поднимается шатер. Тео, который в этот момент пожевывал свои пальцы, издает одобрительный взвизг.

Рабочие переходят к укреплению шестов, и публика начинает расходиться.

– Пойдем, – говорю я, глядя в сторону шатра. – Нам надо тренироваться.

Ноа не двигается, нерешительно глядя то на меня, то на ребенка.

– Мы были в пути почти два дня, – жалуется она.

– Знаю, – отвечаю я, начиная раздражаться. – Но у нас есть всего пара часов перед тем, как начнется подготовка к первому выступлению. Ты должна хотя бы раз потренироваться под куполом.

– Нужно покормить Тео, а я совсем выбилась из сил, – практически хнычет она, и это снова напоминает, какая она еще юная. Всего на секунду, но я вспоминаю, как это было, когда я хотела заниматься чем-то другим, выглядывала из окна тренировочного зала и видела девочек, прыгающих через скакалку, мечтая присоединиться к ним.

– Хорошо, – уступаю я. – Даю тебе пятнадцать минут. Отдай его Эльси. Встретимся под куполом.

Я ожидала, что она снова возразит мне, но она не делает этого. На лице у нее расцветает широкая улыбка, полная благодарности, как будто ей подарили большой подарок.

– Спасибо, – говорит она. Пока она несет Тео в сторону поезда, я оглядываюсь на шатер. Я уступила не только ради Ноа. Рабочие все еще укрепляют шесты, трапеция еще не готова. И она будет лучше репетировать, если сможет сконцентрироваться на полете, а не на переживаниях о Тео.

Когда Ноа исчезает в поезде, все мои сомнения вдруг возвращаются ко мне. Она стала сильнее с тех пор, как отпустила гриф и полетела, это было в прошлом месяце. Но она все такая же неопытная. Выдержит ли она ежедневные выступления под прожекторами и пристальными взглядами зрителей?

Я захожу в шатер, вдыхая запах сырой земли и влажного дерева. Это один из моих любимых моментов каждый сезон, когда все в цирке свежее и новое. Внутрь просочились и другие артисты – жонглеры, акробаты отрабатывают свои номера. Петра нигде не было видно. Не репетирует ли он где-нибудь в одиночку, чтобы его никто не увидел и не осудил за политический номер, который герр Нойхофф запретил ему?

Петр говорил об этом пару дней назад.

– Герр Нойхофф пытается уговорить меня изменить номер, сделать его мягче. Но это его уничтожит.

– Знаю, – ответила я. – Он и со мной об этом говорил.

– Что ты думаешь? – Обычно Петр уверен в себе. Но сейчас у него встревоженное лицо, я вижу, что он правда не знает, как быть.

Он готов обдумать этот вопрос только ради меня.

– Не ограничивай себя.

Я не хочу, чтобы он жертвовал своим искусством из-за моего положения, а потом винил бы в этом меня.

Рабочие только что закончили укреплять трапецию. Бригадир, Курт, велел им сделать это до установки посадочных мест и другого оборудования, зная, что я захочу потренироваться сразу же. Я подхожу туда, где он обсуждает с двумя работниками то, под каким углом устанавливать лавки.

– Земля уже выровнена? – спрашиваю я. Он кивает. Это очень важно для трапеции. Небольшая неровность может повлиять на скорость нашего полета, нарушив точность наших привычных движений, из-за чего я могу не успеть подхватить Ноа.

Я подхожу к одной из лестниц и хорошенько дергаю ее, чтобы убедиться, что она надежна. Затем я поднимаюсь на платформу наверху. Снизу раздается бормотание танцоров, которые болтают во время растяжки. Я прыгаю без колебаний. Меня встречает порыв ветра, я вытягиваюсь ему навстречу. В такие моменты, как и всегда, я снова чувствую себя шестнадцатилетней, слышу смех своих родственников, пока лечу по воздуху. Когда я вернулась в цирк, боялась, что отсутствие практики сделает меня медленной, что не смогу вспомнить движений. Мне уже под сорок, возможно, меня считают слишком старой для этого занятия. Большинство гимнастов к этому возрасту выходят на пенсию, становятся учителями, выходят замуж или идут выступать в сомнительные кабаре в Дрездене или Гамбурге. Но воздух – это все, что я умею. Я по-прежнему хороша. Почему бы мне не продолжать? Всего за несколько недель мое тело стало тоньше, обильные долгие ужины в Берлине стремительно уходили с моих боков, и я справлялась не хуже прежнего, а, может, даже лучше, как однажды отметил герр Нойхофф. Я не могла объяснить ему, что я взлетала выше и подбрасывала себя сильнее только для того, чтобы долететь до самого купола, где я могла слышать смех своих братьев и где меня больше не беспокоили мысли об Эрихе, отвергшем меня.

Через пару минут, когда я возвращаюсь на платформу, болтовня внизу вдруг прекращается, и в шатре становится тихо. У входа в шатер стоит Ноа, она кажется юной и испуганной. Все поглядывают на нее с опаской. В течение тех недель, которые она провела в цирке, никто не был с ней груб, но все обозначали дистанцию, показывали, что ей здесь не место. Новым артистам всегда тяжело в цирке. На самом деле, когда я вернулась, меня тоже не встретили с распростертыми объятиями. Ноа еще тяжелее: она для них недостаточно квалифицированна, слишком неопытна, чтобы рассчитывать на успех.

Задумываюсь: а я-то сама разве лучше? Я тоже в начале относилась к Ноа холодно, хотела, чтобы она ушла. Я приняла ее, когда полиция приходила в Дармштадт, но для меня это было скорее необходимостью, частью плана. Я не сделала ничего для того, чтобы она чувствовала себя здесь на своем месте.

Почувствовав вину, я спускаюсь с лестницы и иду к ней. Я игнорирую реакцию окружающих, надеясь, что она сделает так же.

– Ты готова? – Ноа не отвечает и осматривает шатер. Для меня тут все привычно, здесь та единственная жизнь, которая мне известна. Но теперь я вижу все ее глазами: пространство, похожее на пещеру, бесконечные ряды сидячих мест, расположенные друг за другом.

Я взяла ее за руку и тяжелым взглядом посмотрела на других артистов, отчего многие отвернулись.

– Идем. Лестницы здесь не такие крепкие, как в зале. И все трясется немного больше.

Я продолжаю говорить, пока мы поднимаемся наверх, отчасти, чтобы она немного расслабилась, отчасти, потому что есть много деталей – важных деталей, – которые она должна знать. После целой жизни, проведенной в цирке, я могу выступать где угодно – декорации уходят на второй план, остаются только я, гриф и воздух. Но для Ноа каждая мелкая деталь может иметь значение.

– Начнем с чего-нибудь простого, – говорю я, но у нее в глазах ужас, когда она смотрит вниз. Она сдается.

– Представь, что здесь никого нет.

Трясущимися руками она берет перекладину и прыгает. Сначала она двигается рывками, как будто это ее первый день на трапеции.

– Чувствуй ее, – подбадриваю я, надеясь, что она вспомнит все то, чему я учила ее. Когда она входит в привычный ритм, ее движения становятся плавными.

– Хорошо, – говорю я, когда она возвращается на площадку. Я не баловала ее комплиментами, не хотела, чтобы она расслабилась. Но сейчас я говорю их больше, чем обычно, надеясь, что это поможет ей обрести уверенность. Она улыбается, впитывает мою похвалу, как воду.

– Теперь давай потренируемся отпускать.

Ноа выглядит так, будто вот-вот откажется. Я не уверена, что она готова, но у нас нет выбора. Я иду к другой лестнице и забираюсь на ловиторку[23]23
  Качающаяся или статичная перекладина, висящая на двух тросах.


[Закрыть], кивая Герде, которая праздно стоит рядом с другими акробатами. Она безразлично поднимается по лестнице вслед за Ноа. Я обеспокоенно смотрю на нее. Она так же неприветлива к Ноа, как и все остальные, но у нее достаточно практичный подход, она готова терпеть ее, поскольку она нужна нам для номера.

Когда Ноа приближается к верхней точке лестницы, у нее соскальзывает нога, и она едва не падает.

– Тихо, – кричу я со своего места. Я хотела, чтобы это было словом поддержки, но выходит скорее упрек. Снизу раздаются смешки, подозрения выступающих о том, что Ноа не хватает навыков, подтверждаются. Даже на расстоянии я вижу, что на ее глазах выступают слезы.

Затем она точно каменеет и кивает. Ноа прыгает с такой силой, которой я в ней никогда не видела.

– Оп! – кричу я.

Она отпускает перекладину с удивительной точностью для первого раза под куполом. Наши руки смыкаются. Когда-то было иначе, на земле стоял тренер и давал команды, а ловцами были мужчины. Но учитывая, как много мужчин ушло на войну, нам приходится справляться своими силами. Мой брат Жюль был моим ловитором. До того момента, когда я начала тренировать Ноа, я не ценила его силу и ловкость в полной мере.

Когда мы качаемся в противоположную сторону, я отпускаю ее в сторону перекладины, которую Герда отправила обратно. С каждым разом движения Ноа становятся все сильнее. Она выступает наперекор скептичному отношению остальных артистов. Лица людей внизу нехотя меняются, кажется, они проникаются уважением. Во мне просыпается надежда. Ноа заработала их уважение – заработает и уважение публики.

– Браво! – кричит кто-то снизу. Но это было сказано с насмешкой. Возвращаясь, Ноа едва не пролетает мимо дальней площадки. Герда вытягивается и хватает ее, не дав упасть. Я смотрю вниз. Эммет поднял швабру кверху, поддразнивая Ноа.

Разозлившись, я спускаюсь с лестницы.

– Ты идиот! – шиплю я на него.

– Она не гимнастка, – отвечает Эммет нарочито спокойным тоном, как будто говорит с маленьким ребенком. – Она уборщица с вокзала в Бенсхайме. Она ничего другого не умеет. Эммет, как я теперь понимаю, строил козни и подначивал артистов, чтобы они не признавали Ноа. Он всегда приставал к кому-нибудь, чтобы скрыть свои собственные слабости. Но как он узнал, что она работала на вокзале? Он ведь точно не знает о ее прошлом.

– Почему ты это делаешь сейчас? – спрашиваю я. – Выступление через час. Нам нужно подготовить ее, а ты лишаешь ее уверенности.

– Я и не думал, что мы правда пойдем на это, это же просто фарс, – отвечает он. «Или что она будет способна на это», – добавляю я про себя. Подозреваю, что он просто завидует ей. Ноа удалось стать лучше всего через несколько недель практики, а он всю жизнь провел в цирке, но не продемонстрировал никаких талантов. Однако будет глупо указывать ему на это сейчас.

– Нам нужно, чтобы это сработало, Эммет, – говорю я медленно.

– Тебе нужно.

– Нам всем, – поправляю его я.

Ноа уже спустилась с лестницы и смотрит на нас издалека. Я знаю, что она услышала достаточно, чтобы чувствовать себя неловко. В ее глазах мелькнуло что-то, она как будто ждет, что ее снова отвергнут. Как это возможно: как она может позволять людям задевать ее, после всего, через что ей пришлось пройти?

Она стоит с одной стороны от меня, а все остальные – с другой. Я зажата между ними.

Я делаю шаг к ней.

– Нам нужна Ноа. – Я говорю твердо и достаточно громко, чтобы остальные меня услышали. Этот риск оправдан: симпатия циркового сообщества нужна мне не меньше, чем ей, я должна скрывать свою личность, прятаться. Никто не отвечает. Однако я зашла слишком далеко, чтобы пойти на попятную.

– Так или иначе, я с ней, а все, кто не с ней – те против меня.

Ноа хмурится, не веря своим ушам, как будто это первый раз, когда за нее кто-то заступился.

Все разошлись, чтобы продолжить репетировать.

– Идем, подготовимся к выступлению, – говорю я, взяв ее за руку и уводя из шатра.

– Ты не должна была этого делать, – говорит Ноа, когда мы оказываемся снаружи. И хотя мы уже далеко от чужих ушей, она говорит это едва слышным шепотом. – Ты должна думать о своей собственной безопасности.

– Ерунда. – Я небрежно отмахиваюсь, хотя на самом деле она права. – Ты должна стать жестче и не реагировать на отношение окружающих.

– А что думаешь ты? – Она говорит это с придыханием. Несмотря на то что я только что сказала, я вижу, что мое мнение беспокоит ее больше, чем что-либо другое. – Как ты думаешь, я готова?

Не знаю, что сказать. Я думаю, что ей нужно заниматься еще год. Я думаю, что даже этого может быть недостаточно, потому что прожектора и тысячи глаз, глядящих на тебя, меняют все.

Я думаю, что у нас нет выбора.

– Да.

Я вру, не в силах смотреть на ее лучезарную улыбку. А потом мы идем готовиться к выступлению.