Текст книги "Девушка с голубой звездой"

– Это голонка, – прошептала мама. – Свиная рулька. Съешь ее. – И хотя раньше я никогда не пробовала ее, у меня заурчало в животе.

Но пан Розенберг посмотрел на предложенное Павлом мясо и недовольно поморщился.

– Это трайф, – сказал он с отвращением, при мысли о том, чтобы съесть что-то некошерное. – Мы не можем есть это.

– Сожалею, но за такое короткое время я смог только это раздобыть, – ответил Павел с искренним раскаянием в голосе. Он протянул ему еще раз, но пан Розенберг отмахнулся.

– Возьми хотя бы для матери и сына, – предпринял очередную попытку Павел. – Боюсь, что в ближайшие день-два ничего больше не будет.

– Нет, категорически.

Павел пожал плечами и дал маме лишнее мясо. Она замялась, разрываясь между желанием накормить нас и нежеланием брать больше положенного.

– Если вы уверены…

– Это не должно пропасть даром, – сказал он. Мама взяла маленький кусочек свинины для себя, а остальное отдала мне. Торопясь, я проглотила его, пока пан Розенберг не передумал, стараясь на обращать внимания на злобные глаза его сына. Старуха держалась ближе к своей семье, не жалуясь, но я виновато думала, что наверняка она бы не отказалась. Я смотрела на Розенбергов в их непривычной темной одежде. Что они сделали, чтобы заслужить спасительную милость от работника канализации? Они так отличались от нас. И все же нам придется здесь вместе жить. Мы были избавлены от необходимости делить квартиру в гетто. Но теперь наша единственная надежда – прятаться в этом крохотном пространстве с этими незнакомцами.

А потом Павел ушел, оставив нас одних в комнате.

– Сюда, – позвала Мама, указывая на одну из скамеек. Она показала на место, такое грязное и мокрое, что еще вчера отругала бы меня за то, что я там сижу.

Когда я села, моя нога запульсировала, напоминая о свежей ране.

– Я порезала ногу, – призналась я, хотя казалось глупым упоминать об этом в свете всего произошедшего. Мама присела передо мной, и без того грязный подол ее юбки опустился в вонючую воду. Она подняла мою правую ногу и, вынув ее из промокшего ботинка, обтерла сухим куском своего платья. – Ноги должны быть сухими. – Я не понимала, как она может думать о таких вещах в это время.

Она потянулась за сумкой, которую папа бросил мне перед тем, как упал в воду. Что было в сумке, за которую отец заплатил своей жизнью? Мама открыла ее. Лекарства и бинты, бело-голубое детское одеяло и запасная пара носков для меня. Я сжалась в маленький комочек, вновь опустошенная горем.

– Носки, – медленно проговорила я страдальческим голосом, не веря в это. – Папа умер из-за пары носков.

– Нет, – сказала мама. – Он умер, чтобы спасти тебя. – Она притянула меня ближе. – Я знаю, это трудно, – прошептала она, ее глаза блестели от слез. – Но мы должны делать все возможное, чтобы выжить. Именно этого он бы хотел. Понимаешь? – У нее было стальное, решительное выражение лица, которого я никогда раньше не видела. Она наклонила голову к моей, и я почувствовала, что мягкие завитки волос вокруг ее уха все еще пахли водой с корицей, которую она нанесла накануне после мытья. Мне было интересно, как долго мы здесь пробудем, прежде чем этот восхитительный аромат исчезнет.

– Я понимаю. – Я позволила ей смазать мне ногу мазью, затем надела чистую пару носков, что она мне вручила. Когда я наклонилась, то заметила на своем рукаве повязку с голубой звездой, которую заставляли нас носить немцы, чтобы обозначить как евреев. – По крайней мере, нам это больше не нужно. – Я потянула за повязку, и ткань затрещала, радуя меня.

Мама улыбнулась.

– Вот она, моя девочка, всегда видит светлую сторону.

Она последовала моему примеру и сорвала собственную повязку, затем удовлетворенно хихикнула.

Когда мать подошла, чтобы закрыть сумку, что-то маленькое и металлическое выпало из нее на канализационный пол. Я поспешила поднять этот предмет. Это была золотая цепочка с кулоном, где было выгравировано еврейское слова «чай», или жизнь – ее мой отец всегда носил под рубашкой. Мужчины обычно не носят украшения, но кулон подарили отцу его родители на бар-мицву. Я считала, что он утонул в нем и тот затерялся в канализационной реке, но, видимо, он снял его перед нашим побегом. Теперь цепочка была здесь, с нами.

Я протянула его матери. Но она помотала головой.

– Он бы хотел, чтобы ты носила его. – Она застегнула застежку у меня на шее, и «чай» оказался у меня на груди, у сердца.

Снаружи послышался грохот. Мы поднялись, как по тревоге. Неужели немцы пришли так быстро? Но это в очередной раз был Павел.

– Свет, – указал он на одинокую карбидную лампу, свисавшую с крюка. – С улицы виден пар от лампы. Вы должны погасить ее. – Мы нехотя отказались от нашего единственного источника света, и канализация снова стала темной и холодной.

5

Элла

Апрель 1943 года

Весна в Краков всегда не торопилась, как сонный ребенок, не желающий вставать с постели школьным утром. Казалось, в этом году она вообще может не наступить. Грязный снег все еще лежал у моста, когда я шла из центра города в Дебники, промышленный район на южном берегу Вислы. Было зябко, дул резкий ветер. Словно сама мать-природа восстала против оккупации нацистами, что тянулась уже четвертый год.

Этим субботним утром я не ожидала оказаться с поручением в этой отдаленной части города. Час назад я сидела в своей комнате и писала письмо брату Мачею. Он прожил в Париже почти десять лет, и хотя у меня не было возможности навестить его, благодаря пляшущему почерку его писем с подробным описанием, полным сарказма и острот, город оживал. Я ответила ему, описав все в самых общих чертах, помня о том, что наши письма могут прочитать другие. «Соколиха на охоте», написала я однажды. Этим прозвищем мы стали называть Анну-Люсию за ее любовь носить шкуры животных, «на охоте» – так мы обозначали те периоды, когда она была особенно невыносима. Приезжай в Париж, призывал он в своем последнем письме, и я улыбнулась, услышав, как его новоприобретенный французский друг проскочил в его словах. Мы с Филиппом будем очень рады тебе. Как будто это было так просто. Путешествовать сейчас почти невозможно, но есть вероятность, что когда закончится война, он пошлет за мной. Мачехе было бы все равно, если бы я уехала, главное, чтобы поездка ей ничего не стоила.

Я только закончила запечатывать письмо кусочком воска, когда услышала шум внизу, на кухне. Анна-Люсия кричала на нашу горничную Ханну. Бедная Ханна часто служила основной мишенью для гнева мачехи. Когда-то у нас было четверо штатных слуг. Но война предполагала жертвы, а в мире мачехи это значило довольствоваться одной служанкой. Ханна была нашей горничной, крошечной беспризорной девушкой из деревни, без собственной семьи – единственная из всех, кто взял на себя труд всего домашнего персонала, храбро справляясь с обязанностями экономки, дворецкого, садовника и повара одновременно, потому что ей больше некуда было идти.

Мне стало интересно, на что сегодня разгневалась мачеха. Спустившись, я узнала, что дело в вишне.

– Я пообещала гауптштурмфюреру Краусу лучший вишневый пирог в Кракове на десерт сегодня вечером. Только у нас нет вишни! – Щеки Анны-Люсии пылали от гнева, будто она только что вышла из ванной.

– Извините, госпожа, – оправдывалась Ханна. Взволнованное выражение застыло на ее рябом лице. – Сейчас не сезон.

– И что? – Бытовые аспекты Анна-Люсия упустила из виду. Она хотела того, чего хотела.

– Может быть, подойдут сушеные вишни, – предложила я свою помощь. – Или консервированные.

Анна-Люсия повернулась ко мне, и я ждала, что она сразу отвергнет мое предложение, как всегда делала.

– Да, подойдут, – протянула она, словно удивляясь, что у меня появилась разумная мысль.

Ханна покачала головой.

– Я пробовала купить. Их нет на рынке.

– Тогда идите на другие рынки! – взорвалась Анна-Люсия. Я боялась, что мое предложение, хотя и было сделано с благими намерениями, только усугубило положение бедной девушки.

– Но нужно приготовить жаркое… – беспомощно, с ужасом в голосе проговорила Ханна.

– Я пойду, – вмешалась я. Они обе удивленно уставились на меня. Дело было не в том, что я хотела помочь мачехе утолить аппетит какой-то нацистской свиньи. Напротив, я бы скорее запихнула вишни ему в глотку со всеми косточками. Но мне было скучно. И я хотела зайти на почту, чтобы оправить Мачею письмо, поэтому могла все совместить.

Я ждала возражений от мачехи, но она промолчала. Вместо этого вручила мне горсть монет, мерзких рейхсмарок, которые заменили нам польский злотый.

– Я слышала, что в Дебниках продается вишня, – сказала Ханна, ее голос был полон благодарности.

– Через реку? – спросила я. Ханна кивнула, умоляя меня взглядом не менять решения. Дебники, район на другой стороне Вислы, находился по меньшей мере в тридцати минутах езды на трамвае, а пешком еще дольше. Я не собиралась уходить так далеко. Но я уже пообещала, и я не могла бросить Ханну на растерзание мачехе во второй раз.

– Пирог должен быть в духовке к трем, – надменно сказала Анна-Люсия вместо благодарности.

Я надела пальто и перед выходом из дома взяла маленькую корзинку, с которой часто ходила за покупками. Я могла бы поехать на трамвае, но была рада бодрящему воздуху и возможности размять ноги. Я шла по улице Гроздка на юг, пока не добралась до Плантов и пересекла ныне увядшую полосу парковой зоны, окружавшей центр города. Мой маршрут из Плантов, простирающихся на юг, к реке, вел меня вдоль окраины Казимежа, района на юго-востоке, где когда-то размещался Еврейский квартал. Я редко была в Казимеже, он всегда казался мне экзотическим и чужим с его мужчинами, одетыми в высокие темные шляпы и еврейскими буквами на витринах магазинов. Я прошла мимо того, что когда-то было пекарней, и почти ощутила запах халы[2]2
  Хала – еврейский традиционный хлеб, который едят в Шаббат или на праздники.


[Закрыть], которую они пекли. Теперь все это исчезло – с тех пор, как немцы согнали евреев в гетто в Подгуже. Магазины были заброшены, стеклянные витрины разбиты или закрыты ставнями. Синагоги, веками заполненные молящимися по субботам, теперь стояли пустые и безмолвные.

Я тревожно промчалась мимо города-призрака и теперь стояла у моста, перекинутого через широкий участок Вислы. Река отделяла центр города и Казимеж от районов Дебники и Подгуже на юге. Я оглянулась на громадину Вавельского замка. Когда-то он был резиденцией польских монархов, которые управляли городом почти тысячу лет. Как и все остальное, теперь он принадлежал правительству и был занят немцами, там располагалась резиденция их администрации.

Сейчас, глядя на замок, я вспомнила ночь после вторжения, когда я отправилась на прогулку. Добравшись до высокой набережной, я увидела лодки, теснившиеся возле замка. Из замка вытаскивали большие ящики и грузили по пандусу в лодку, а те, что потяжелее, катили на колесах. Ограбление – разыгралось мое детское воображение. Я представила, как вызываю полицию, как меня чествуют как героя за сорванный план. Однако люди, забиравшие вещи, не были похожи на преступников. Это были сотрудники музея, которые тайком выносили наши национальные сокровища из замка, чтобы их спасти. Но от чего? От ограбления? От воздушных налетов? Картины спасали, а жителей оставляли на произвол той судьбы, которая ждала нас при немцах. Тогда я осознала, что ничто уже не будет как раньше.

По ту сторону моста располагались Дебники, соседний район, где Ханна советовала купить вишен. Его горизонт выглядел смесью фабрик и складов, другим миром, отличным от величественных костелов и шпилей в центре города. Я остановилась на Замковой улице, недалеко от реки, чтобы сориентироваться. Раньше я не бывала в Дебниках одна, и до сих пор мне не приходило в голову, что я могу заблудиться. Я колебалась, глядя на низкое здание на углу, откуда грузили ящики на баржу, пришвартованную у реки. Не самое подходящее место для того, чтобы спрашивать дорогу. Но прохожих, к которым я могла обратиться, не было, поэтому это казалось мне лучшим вариантом, если я хотела добраться до рынка вовремя, чтобы купить вишен и спасти Ханну. Я собралась с духом и направилась к курящим у погрузочной платформы мужчинам.

– Прошу прощения, – начала я и по их вытянувшимся лицам поняла, насколько я здесь неуместна.

– Элла? – Я удивилась, услышав собственное имя. Я обернулась и увидела знакомое лицо: отец Крыса. Высокий лоб и глубоко посаженные глаза – точная копия своего сына. Крыс вырос в рабочем районе Дебники. Его отец был портовым грузчиком, и его семья была нам совсем не ровня, как не раз напоминала мне Анна-Люсия. Я была в доме Крыса всего несколько раз, чтобы познакомиться с его родителями. Хотя он никогда бы мне в этом не признался, отчасти он смутился, когда показал мне скромный дом на обычной улице, где вырос. Однако искренняя теплота его семьи и то, как мать души не чаяла в своей «деточке», хотя он был рослым двадцатилетним парнем, возвышавшимся над ней почти на тридцать сантиметров, покорили меня. Мне нравилось проводить время в их доме, где мне были всегда рады, как в родном, теперь уже холодном.

Конечно, их дом и сейчас был на месте. Родители Крыса отправили на войну троих сыновей, двух старших убили, а третий пропал без вести. Его отец выглядел старше, чем я помнила: морщины на лице залегли глубже, широкие плечи сутулились, волосы поседели. Я почувствовала себя виноватой. Несмотря на то, что я не была близка с родителями Крыса, мне следовало бы проведать их в его отсутствие.

Но его отец ни в чем меня не упрекнул, когда шагнул ко мне, глядя тепло и озадаченно.

– Элла, что ты здесь делаешь? – Я начала спрашивать у него направление. – Если ты ищешь Крыса, он скоро вернется, – добавил он.

– Вернется? – Я повторила это слово, уверенная, что неправильно его расслышала. Получил ли он весточку от Крыса? У меня сердце замерло. – С войны?

– Нет, с обеда. Будет в течение часа.

– Простите, я не понимаю. Крыс же до сих пор на войне. – Я озадачилась, не напутал ли его отец, не сыграла ли утрата злую шутку с его разумом.

Но он смотрел ясными глазами.

– Нет, он вернулся две недели назад. Работает здесь, со мной, – сказал он уверенным, спокойным голосом, не оставляющим сомнений. Я застыла от изумления. Крыс вернулся. – Прости, – замялся отец Крыса, – я думал, ты знаешь.

Нет, я не знала.

– Пожалуйста, скажите, где я могу его найти?

– Он сказал, что идет по делам. Думаю, отправился в кафе на Барской, то самое, куда часто забегал до войны. – Он показал на улицу, что вела прочь от реки. – Вторая улица справа. Возможно, он там.

– Спасибо. – С роем мыслей в голове я направилась в сторону кафе. Крыс вернулся. Отчасти я ликовала. Пройти еще немного, и через пару минут я его увижу. Но человек, за которого я собиралась замуж, вернулся с войны – и не потрудился сообщить об этом. Полагаю, в этом был смысл; в конце концов, он порвал со мной перед отъездом. Я была просто девушкой из прошлого, мелькнула запоздалая мысль. И все же не сказать мне, что он вернулся, что теперь он в безопасности, по-прежнему заставляя меня волноваться и переживать, было возмутительно. Я обдумывала, что предпринять: пойти за ним или ничего не делать. Если он не встретился со мной сам, я не опущусь до того, чтобы волочиться за ним. Но мне нужно выяснить, что случилось, почему он не вернулся ко мне. Отбросим приличия. Я направилась к кафе.

Улица Барска, куда послал меня отец Крыса, находилась недалеко от центра района Дебники. Минуя окрестности, я заметила, что здешние дома теснились друг к другу, их фасады покрывали рябые пятна и копоть. Вскоре я добралась до кафе. Это был не какой-нибудь изысканный ресторан на рыночной площади, а рядовое кафе, где люди брали чашку черного эрзац-кофе, крендель с маком или булку со сладким сыром перед тем, как вернуться к работе. Я оглядела посетителей, стоявших вокруг нескольких столов у дальнего окна. За последние несколько лет я представляла Крыса бесчисленное количество раз. Иногда мне даже казалось, что я мельком видела его в троллейбусе или в оживленной толпе. Конечно же, в реальности это был не он. Здесь я тоже не видела Крыса и подумала, не ошибся ли его отец. Или, может Крыс был здесь, а я его упустила. Я зашла в кафе, и в нос ударил аромат кофе и сигаретный дым. Я пробиралась между тесно расставленными столами. Наконец я заметила знакомую фигуру, сидевшую в самом конце, спиной ко мне. Это был Крыс. Мое сердце возликовало, а потом быстро упало. Напротив Крыса сидела миловидная брюнетка, на несколько лет старше меня, с восхищенным выражением лица она следила за его речью.

Я смотрела на него, как на привидение. Как это возможно? Я бесконечно думала о нем и мечтала. Сначала я представляла себе, как он сражается. Когда от него перестали приходить письма, я представляла его мертвым или раненным. Но вот он здесь, сидит в кафе, за чашкой кофе, а рядом с ним другая женщина, как будто ничего и не было. Как будто между нами ничего не было. На мгновение я почувствовала облегчение, даже обрадовалась, увидев его здесь в безопасности. Но когда реальность происходящего обрушилась на меня, я вскипела от гнева. Я прошла через кафе. Затем остановилась, на мгновение запнувшись, не зная, что сказать. Женщина рядом с Крысом заметила мое приближение и смутилась. Крыс обернулся, и наши глаза встретились. Казалось, все кафе замерло. Крыс что-то прошептал спутнице, затем встал и направился ко мне. Я двинулась к выходу с чувством, что не хватает воздуха. Я собиралась уйти.

Крыс побежал за мной.

– Элла, стой! – Я порывалась убежать, но он со своими длинными ногами быстро догнал меня, потянувшись ко мне до того, как я смогла увернуться. Его теплые пальцы обхватили мое предплечье, остановив меня уверенной и мягкой манерой. Его прикосновение наполнило мое сердце и вновь разбило его. Я подняла на него глаза, преисполненная гнева, радости и боли. Оказавшись вблизи, я хотела потянуться к нему, положить ему голову на грудь и заставить весь мир остановиться, как раньше. Через его плечо я увидела его спутницу, вопросительно смотревшую на нас сквозь окно кафе. Мои теплые чувства угасли.

– Элла, – снова произнес Крыс. Он наклонился ко мне. Но его поцелуй, предназначенный для щеки, совсем не походил на наши страстные объятия последнего свидания. Я отстранилась. Уловив знакомый запах его тела, я погрузилась в пучину болезненных воспоминаний. Час назад мужчина, которого я любила, все еще был в моих воспоминаниях. Но теперь он стоял передо мной – живой, но чужой.

– Когда ты вернулся? – задала я вопрос.

– Всего несколько дней назад. – Я задумалась, правда ли это. Две недели назад, сказал его отец. Крыс никогда не лгал, но я не предполагала, что он скроет от меня свое возвращение. – Я собирался встретиться с тобой, – добавил он.

– После твоего свидания в кафе? – огрызнулась я.

– Все совсем не так. Я хочу объяснить, но не могу это сделать здесь. Встретишься со мной позже?

– Зачем? Между нами все кончено, не так ли?

Он снова посмотрел мне в глаза, не в силах соврать.

– Верно. Это не то, что ты думаешь, но это правда. Мне жаль, но мы не можем больше быть вместе. Я говорил тебе об этом еще до войны.

Он говорил, молча признала я. Я вспомнила наш последний разговор до того, как он ушел на фронт. Я была как никогда уверена, что мы должны быть вместе, но он отстранялся. Но тогда я не хотела этого слышать.

– Поверь, прошу, я никогда бы не причинил тебе боли. – Его глаза умоляюще смотрели на меня. – Это к лучшему.

Как он мог такое сказать? Я собиралась поспорить с ним. Я хотела напомнить ему обо всем, чем мы были друг для друга, обо всем, что сейчас происходит между нами. Но моя гордость восстала и помешала. Я бы не стала умолять кого-то, кто больше не хотел быть со мной.

– Тогда прощай, – стараясь не выдать дрожи в голосе, бросила я.

Не сказав больше ничего, я повернулась и пошла прочь, чуть не столкнувшись с мужчиной, выгружавшим ящики из повозки, запряженной лошадьми.

– Элла, постой! – звал Крыс, но я продолжала бежать, стараясь скрыться от боли, вызванной появлением Крыса, и осознанием того, что нам не быть вместе.

Когда я пробежала несколько кварталов, то повернула назад, втайне надеясь, что он последовал за мной. Но он этого не сделал. Я шла, теперь уже медленнее, дав волю слезам. Моим отношениям конец. Мое будущее умерло. Я не понимала этого. Когда я смотрела Крысу в глаза, я чувствовала то же самое, что и всегда. Но он уставился на меня своим каменным взглядом, будто мы были чужаками. Как он мог забыть? Даже когда я гневно думала о нем, теплые воспоминания затмевали мой разум. Война началась – и возникло ощущение, что-то вроде отчаяния, ощущение, что каждое наше свидание может оказаться последним. Это чувство опьяняло меня, я ощущала себя живой. Но и вела себя так, как не повела бы в других обстоятельствах. Я переспала с Крысом всего один раз, до того, как он ушел, вместо того, чтобы подождать до нашей свадьбы или помолвки – отчаянной попытки продлить отношения чуть дольше. Я считала, что для него это значит так же много, как и для меня. Теперь он бросил меня навсегда.

Несколько минут спустя я подняла глаза и увидела свое отражение в витрине мясной лавки. Опухшие и красные от слез глаза, одутловатое лицо. Жалкая, ругала я себя, вытирая слезы. И все же я не могла перестать думать о Крысе. Я представила, как он возвращается к женщине в кафе и продолжает беседу как ни в чем не бывало. Кто она? Встретил ли он ее там, пока отсутствовал? Несмотря ни на что, я знала, что Крыс – человек благородный, и не могла представить, что она была в его жизни, пока мы были вместе. Но теперь он казался чужим и эпизод между тем, когда ушел на войну, и тем, что было сейчас, словно виднелся за запотевшим стеклом, скрытым от посторонних глаз. Я решила, что не могу оставаться в Кракове. Здесь у меня больше нет будущего. Краков был самым маленьким крупным городом, так часто шутили мы с друзьями. Мы бы вечно сталкивались друг с другом. Я бы все равно видела Крыса, и даже если бы не видела, город все равно был бы отравлен болезненными воспоминаниями. Париж, внезапно вспомнила я, когда в моем сознании вспыхнуло лицо брата. В своих письмах Мачей не раз уговаривал меня приехать к нему. Я бы переписала письмо, попросила бы прислать за мной поскорее. Война может все усложнить, даже сделать невозможным, но я знала, что Мачей попытается. Я достала из корзинки письмо, которое собиралась отправить ему по почте, и выбросила в ближайшую мусорную корзину. Напишу другое позже.

Я посмотрела на небо. Солнце стояло уже высоко, обозначая почти полдень, а я все еще ничего не сделала, чтобы достать вишни для Ханны. Я направилась в сторону Дебницкого рынка, главной рыночной площади города, где по субботам на простых деревянных прилавках торговцы выставляли товары на продажу. Оказавшись на рынке, я удивилась тому, что он все еще открыт – после многих лет нормирования и лишений там почти ничего не продавалось. Не было мяса, почти не было хлеба, а то немногое, что продавалось, уже подгнивало. Заключенная в свой мир привилегий и покровительства, я не часто сталкивалась с трудностями, которые в военное время переживали рядовые жители. Теперь, когда я видела, как местные жители снуют между прилавками, рассматривая, что есть, и могут ли они себе это позволить, наши различия сильно бросались в глаза. Покупатели были тощими, с впалыми щеками. Казалось, они не удивились отсутствию еды, которую можно купить, а скорее взяли то, что могли достать, и ушли со своими корзинами и сумками, в основном пустыми.

Я подошла к ближайшему продавцу, оглядела скудный ассортимент прилавка. В основном картофель и немного гниющей капусты.

– У вас есть сушеная или консервированная вишня? – спросила я, уже заранее зная ответ. В начале лета за городом на деревьях в изобилии росли вишни. Если прошлогодний урожай собрали и обработали, то его должно хватить. Но немцы лишили Польшу многих природных богатств, от урожая до крупного рогатого скота и овец. Разумеется, они забрали и вишню. Тем не менее я спросила у него, есть ли у него что-нибудь, что не выставлено на продажу, с чем он мог бы расстаться за определенную цену. Отчасти я хотела, чтобы продавец сказал мне, что вишни нет, чтобы Анна-Люсия не смогла приготовить свое особое угощение для немца. Но это просто подарило бы мачехе очередную возможность упрекнуть меня.

Он помотал головой, кепка покачнулась над его лицом с глубокими бороздами морщин.

– И не будет еще несколько месяцев, – процедил он сквозь прокуренные зубы. Я досадовала, что проделала такой путь напрасно и Ханна ошиблась. Продавец смотрел с сожалением, что упустил покупателя. Я машинально указала на букет хризантем, который он продавал. Его лицо просияло.

– Может, посмотрите на чарны рынек за углом, на улице Пуласкего, – добавил он, взяв ярко-красные цветы и завернув их в свежую коричневую бумагу. Он протянул мне букет, и я положила монету в его загрубевшую ладонь.

Я удивилась, что два рынка находятся так близко друг к другу. Но завернув за угол, обнаружила, что место, куда он меня отправил, было не постоянным рынком, а скорее узким переулком, вытянувшимся позади костела, где толпилось около дюжины человек. Тогда я все поняла. Чарны рынек означал черный рынок, нелегальное место, где люди продавали запрещенные или дефицитные товары по более высокой цене. Я слышала о таких местах, но не была на них до сегодняшнего дня. У некоторых продавцов не было прилавков, и они раскладывали товар на расстеленных на земле старых одеялах или брезенте, которые можно было поднять одним махом, если нужно убегать от полиции. Там было намешано все – от труднодоступных продуктов, таких как шоколад и сыр, до контрабандного радио и антикварного ружья, такого старого, что я задавалась вопросом, правда ли оно стреляет.

Я подумывала о том, чтобы вернуться обратно. Черный рынок был запрещен, и за покупку и продажу на нем могли арестовать. Но я видела продавца фруктов на полпути вниз по переулку, у которого было гораздо больше продуктов, чем на всем Дебницком рынке. Я пошла вперед. Здесь были сушеные вишни, по крайней мере, какое-то количество лежало на грязном брезенте. Я взяла все без остатка и заплатила беззубому продавцу большую часть оставшихся монет, которые дала мне мачеха. Я сунула одну из вишен в рот, чтобы оценить товар, стараясь не думать о грязных ногтях продавца, который только что мне их вручил. От кисловатой сладости защекотало в челюсти. По дороге я рассосала ее до косточки, а затем выплюнула в ближайшую канализационную решетку. Я перешагнула через решетку, стараясь не зацепиться каблуком. Снизу донесся шорох, он меня сильно напугал. Я вздрогнула. Наверное, просто крыса, сказала я себе, вроде тех, что выходят ночью поживиться тем, что найдут. Но сейчас был день, и я не ожидала, что мерзкие грызуны окажутся поблизости. Шорох внизу повторился, слишком громкий для крысы. Я посмотрела вниз. Два глаза смотрели на меня. Это были не глаза-бусинки животного, а темные круги, окруженные белым. Человек. В канализации был человек. Не просто человек – девушка. Сначала я подумала, что мне померещилось. Я моргнула, чтобы взгляд стал яснее, ожидая, что видение исчезнет, как какой-то мираж. Но когда я посмотрела снова, девушка все еще была там. Тощая, грязная, мокрая, она смотрела вверх. Она отступила немного, опасаясь быть замеченной, но я все еще могла разглядеть ее глаза в темноте, ищущие. Наблюдающие за мной.

Я собиралась громко выдать ее присутствие. Однако что-то остановило меня, словно кулак, который сжал горло, заставляя замолчать, не издавать ни звука. Что бы ни заставило ее отправиться в это ужасное место, это значило, что она не хотела, чтобы ее нашли. Я не должна, не могла ничего говорить. Я хватала ртом воздух, желая, чтобы напряжение ослабло. Затем огляделась, не заметил ли меня кто-нибудь еще, не увидел ли то, что я видела. Остальные прохожие беззаботно продолжали свой путь. Я снова обернулась, гадая, кем была эта девушка и как она оказалась там, внизу.

Когда я снова заглянула в канализацию, ее уже не было.