Текст книги "Девушка с голубой звездой"

Девушка посмотрела вниз. Казалось, сначала она не видела меня под решеткой в темноте. Будто крошечная тень от решетки превратила меня в невидимку. Затем, когда ее прищуренные глаза привыкли к темноте, она обнаружила меня. Я попыталась отступить от света, но было слишком поздно – ее лицо вытянулось от удивления, когда наши взгляды пересеклись. Она раскрыла рот, собираясь что-то сказать и выдать мое присутствие. Я снова отошла в тень. Потом остановилась. Я так долго рыскала в темноте, словно канализационная крыса. Больше я так не хочу. Вместо этого я закрыла глаза, готовясь к тому, что меня обнаружат, и представляя все, что за этим последует. Когда я снова открыла глаза, девушка уже отвернулась. В итоге она ничего не сказала обо мне.

Я выдохнула, но все еще стояла как вкопанная. И спустя мгновение девушка снова взглянула на меня и улыбнулась. Это была первая искренняя улыбка с тех пор, как я оказалась в канализации.

Наши глаза встретились, и хотя мы молчали, казалось, что девушка ощутила тяжесть всей моей утраты и горя. Я рассматривала ее, и меня охватила тоска. Она напомнила мне о друзьях, о солнечном свете, обо всем, что у меня когда-то было, а теперь ушло. Мне отчаянно хотелось подойти и встать рядом с ней. Я вытянула руку вверх. Она не приблизилась, но посмотрена меня со странной смесью жалости и печали.

Позади нее раздался стук, послышались шаги тяжелых ботинок. Возможно, девушка никому больше не расскажет обо мне, но наверняка расскажут другие. В ужасе я скользнула обратно в темноту и убежала прочь от решетки в безопасную комнату.

7

Элла

Тем лучше, подумала я, когда девушка под решеткой исчезла, а я вернулась с вишнями. Если кто-то и прятался в канализации, то без всякой причины. Последнее, чего мне недостает – ввязываться в чужие проблемы.

Но когда я возвращалась по мосту обратно в центр, в моем сознании возник образ Мириам, темноволосой девушки из Лицея, старшей школы, где я училась до начала войны. Тихая и прилежная Мириам, плиссированная юбка ее униформы всегда тщательно отглажена, коротенькие носочки сверкали идеальной белизной. До старшей школы мы не общались; она была из другого района и не входила в круг тех, кого я называла друзьями. Иногда она одалживала мне свой ластик и помогала с математикой на переменах, и за четыре года совместной учебы в школе мы подружились. За обедом я много раз сидела с ней, ее тихий, вдумчивый юмор был приятной переменой по сравнению с болтовней и сплетнями других. Однажды, вскоре после начала войны, учитель вызвала Мириам и велела ей идти в кабинет директора. Глаза Мириам расширились от страха, и она с тревогой посмотрела на меня. По классу прокатилась волна перешептываний. Вызов в кабинет директора означал неприятности. Я не могла представить, что натворила тихая, серьезная Мириам. Когда Мириам вышла из класса, я отпросилась в туалет. В коридоре струйка учеников покидала классы – их тоже вызывали в кабинет директора. Все они были евреями. Я увидела Мириам, она брела по коридору с опущенной головой, одинокая и напуганная. Я хотела что-то сказать или обратиться к ней, возразить, что учеников, которые хотят учиться, забирают. Но я молча вернулась в класс.

После того дня ученики-евреи не вернулись в школу. Когда я рассказала Крысу о произошедшем, он гневно сжал кулаки, но, похоже, не удивился.

– Они отнимают у евреев права и привилегии, – сказал он мне. – Если мы не остановим их, кто знает, что будет дальше?

Однако для меня речь шла не о политике, а о потерянном друге. Неожиданно, но уход Мириам из школы оставил во мне огромную пустоту. С тех пор я много раз думала о ней, интересно, что же с ней стало? Иногда я несколько раз прокручивала в голове события того дня. Что было бы, если бы я встала на ее защиту, попыталась помочь ей? Ничего бы не изменилось. У меня появились бы неприятности, и они все равно исключили бы еврейских студентов. Но Мириам бы знала, что кто-то на ее стороне. Но я ничего не сделала.

Девушка в канализации была еврейкой, как и Мириам, догадалась я. Скорее всего, она прячется от немцев. Я размышляла, должна ли я была что-то сделать, как-то помочь, если все обстоит именно так?

Признаться, я была не из храбрых. Но я бы никогда не стала помогать немцам – в этом я точно была уверена. Мне не хватило смелости помешать им изгнать Мириам, и я опасалась сейчас помогать этой странной девушке. Не высовывайся, вот урок, который я извлекла из войны. Тата сражался за свою страну, и поэтому его убили. Если не стоять ни на чьем пути, возможно, появится шанс выйти с другой стороны.

Тем не менее, когда я подошла к дому Анны-Люсии (я давно перестала его считать своим домом), я все еще думала о девушке под решеткой. Когда я вернулась домой, мачехи не было дома, поэтому я отдала вишни Ханне.

– Тут только половина, – протянула она, но не из чувства неблагодарности, а опасаясь страшного гнева хозяйки.

– Я поищу еще, – пообещала я. Правда, когда я достану еще вишни, будет уже слишком поздно для сегодняшнего десерта.

Ханна поблагодарила меня, в отличие от моей мачехи, и принялась за пирог. Я размышляла, как провести остаток дня. Была суббота, и я могла бы пройтись по магазинам или даже посмотреть фильм в единственном кинотеатре, куда все еще пускали поляков. Однако я не хотела столкнуться ни с кем из моих старых друзей, или еще хуже, с Крысом. Поэтому я поднялась по лестнице на крошечную мансарду нашего дома, где раньше жил Мачей. Это было узкое пространство с покатой крышей, и нужно было наклониться, чтобы не удариться головой. Это была самая тихая часть дома, удаленная от комнаты Анны-Люсии, с видом на шпили собора Старого города, видневшиеся через обветшалые крыши нашей улицы. После того, как брат оставил нас, я переселилась в его комнату и проводила много времени за рисованием. Я любила рисовать масляными красками, и мой учитель, пан Лысинский не раз говорил, что я могла бы учиться в Академии Изящных Искусств. Сейчас все это казалось давно забытым сном.

Сегодня я была слишком рассеяна для рисования. Я посмотрела через реку в сторону Дебников, снова вспоминая девушку из канализации. Я гадала, как долго она там находится и одна ли она там. Позже, когда наступила ночь, а звуки застолья Анны-Люсии не смолкали, я свернулась калачиком на старой кушетке, занимавшей большую часть места на чердаке, и завернулась в старое лоскутное одеяло моего брата. Долгая прогулка через реку и обратно утомила меня, веки смыкались. Задремав, я представила себе девушку. Как она спала в канализации? Было ли ей холодно? Наш дом, который я принимала как должное, внезапно показался мне дворцом. Я ела досыта и спала в теплой постели. Теперь эти бытовые удобства казались сокровищами. Тогда, в том месте, я поняла, что, несмотря на нерешительность и собственные страхи быть втянутой в чужие дела, я снова приду проведать эту девушку.

Или, по крайней мере, попытаюсь, решила я следующим утром, после пробуждения, с трудом поднимаясь с кушетки, где проспала всю ночь. Я бы отправилась опять к решетке канализации, но не было никакой уверенности, что она окажется там. Я оделась и спустилась к завтраку, планируя свое тайное возвращение к месту, где видела девушку. Для Анны-Люсии я заготовила с десяток оправданий на случай, если она спросит, куда я собралась. Но ее застолье продолжилось до глубокой ночи, и она даже не спустилась к завтраку.

Я надела пальто и шляпу и собралась выходить, но снова остановилась. Я должна что-то ей принести. Наверное, еды, решила я, вспоминая ее бледное и худое лицо. Я зашла на кухню. Вспомнив аромат восхитительного вишневого пирога Ханны, я надеялась найти кусочек, оставшийся от вчерашнего ужина. Однако Ханна по указанию мачехи держала кухню в безупречном порядке и нигде не лежало ни кусочка еды. Я полезла в хлебницу и развернула плотно обернутую буханку, оторвала кусок побольше, какой смогла, и сунула его в карман. Затем вышла из дома.

Снаружи небо затянуло серыми и тяжелыми тучами, апрельский воздух по-зимнему холодный, совсем не весенний. В этот раз я поехала на трамвае, потому что сегодня у меня не было причины отлучаться надолго, как вчера, когда я искала вишню, а я не хотела, чтобы Анна-Люсия, обнаружив мое отсутствие, стала задавать вопросы.

Когда трамвай с лязгом проезжал по мосту через Вислу, я посмотрела на незнакомый промышленный район на дальнем берегу. Мои сомнения усилились: зачем вообще возвращаться и встречаться с девушкой? Я не знала ее, и это означало рискнуть всем. Если меня поймают, то арестуют или хуже того. И все же по какой-то неведомой причине я не могла повернуть назад. Еще не было десяти, а я уже пришла на Дебницкий рынок. Немногочисленные местные жители все еще осмеливались идти в костел. Я пришла на час раньше, чем накануне, после встречи с Крысом. Придется подождать еще немного, ругала я себя. Окажись я у решетки в то же самое время, было бы больше шансов увидеть девушку снова. Я шла по рыночной площади, лениво осматриваясь, чтобы убить время. Но было воскресенье, и большинство лавок оказалось закрыто. Я не могла не появляться дома слишком долго, поэтому через пятнадцать минут завернула за угол и подошла к решетке.

Я посмотрела вниз, но ничего не увидела, кроме темноты. Я неуверенно ждала, надеясь, что девушка скоро появится. Несколько прихожан, заметив меня, с любопытством заглянули в переулок. Я стала нервничать. Я не осмеливалась слишком долго стоять перед решеткой, кто-то мог обратить внимание на мое странное поведение и подойти с вопросами или сообщить полицейским, которые, казалось, стояли на каждом углу.

Прошло несколько минут, зазвонили церковные колокола, возвещая о начале воскресной мессы. Под решеткой все еще было пусто. Расстроенная, я собиралась уходить. Но спустя мгновение в темноте решетки появился яркий круг. Девушка пришла. Я воодушевилась. Образ, который рисовало сознание со вчерашнего дня, внезапно воплотился в реальность.

Девушка несколько секунд смотрела на меня, две темных глаза моргали, как у испуганного животного, попавшего в ловушку света. Теперь я могла разглядеть ее поближе. Маленькие веснушки на носу, передний зуб немного сколот. Кожа была настолько бледной, почти прозрачной, что проглядывали вены, формируя под кожей причудливую карту. Она походила на фарфоровую куклу, готовую разбиться в любое мгновение.

– Что ты там делаешь внизу? – спросила я. Девушка открыла рот, будто для ответа. Затем, передумав, отвернулась. Я попыталась еще раз. – Тебе нужна помощь?

Я не знала, что еще сказать. Казалось, она не хотела говорить, но стояла там и глядела на меня. Оставь ей хлеб и уходи, подумала я. Я сунула руку в карман и вытащила хлеб, затем опустилась на колени рядом с решеткой. Я засомневалась. Всплыло воспоминание, как несколько лет тому назад я подобрала на улице бездомную собаку. Я с гордостью принесла ее домой, но Анна-Люсия нахмурилась. Моя мачеха ненавидела животных и беспорядок, и я была уверена, что она заставит вернуть животное на улицу. К моему удивлению, она этого не сделала. Ты взяла его себе, и тебе же придется заботиться о нем. Какой бы ужасной ни была моя мачеха, она обладала чувством долга и заставляла меня кормить и выгуливать его, пока спустя несколько месяцев он не умер.

Хуже всего было сравнивать эту бедную девушку из канализации с животным. Но я понимала, что если помогу ей сейчас, то возьму ответственность за нее, а это меня пугало.

И все же я просунула хлеб через решетку.

– Вот! – Девушка была ниже меня ростом, и хлеб проскользнул слишком далеко, левее от нее, так что я испугалась, что она его не поймает. Но она подскочила с удивительной скоростью и схватила. Когда она увидела, что это еда, ее глаза округлились от восторга.

– Дженькуе бардзо. Спасибо большое. – Она широко улыбнулась, и та радость, которую подарил ей крошечный кусок хлеба, разбила мне сердце.

Я ожидала, что она сразу проглотит его, но она так не поступила.

– Я должна поделиться им, – объяснила она, кладя его в карман.

Раньше мне не приходило в голову, что вместе с ней под землей могут быть и другие.

– Сколько вас здесь?

Она замялась, не зная, стоит ли отвечать.

– Пять. Моя мать, я, и еще одна семья.

На ее рукаве я заметила линию, равномерно проходящую по окружности с выдернутыми стежками ниток. У меня перехватило дыхание. Сэди носила повязку с голубой звездой, как и моя одноклассница Мириам.

– Вы евреи? – Она опустила голову в знак подтверждения. Конечно, где-то в душе я уже догадывалась об этом. Иначе зачем кому-то прятаться в канализации?

– Ты из гетто? – спросила я.

– Нет! – огрызнулась она, обидевшись. – В гетто мы провели несколько ужасных месяцев, но это был не наш дом. Я из Кракова, как и ты. До войны мы жили в квартире на улице Мейзельса.

– Да-да, – проговорила я, пристыженная. – Я имела в виду, были ли в гетто перед тем, как оказались здесь?

– Да, – тихо произнесла она. Мой взгляд заскользил над переулками на востоке. Несколько лет назад немцы построили гетто с высокими стенами в Подгуже, в районе вдоль берега реки, всего в нескольких километрах восточнее, и вынудили всех евреев из Кракова и окрестных деревень переехать туда. Затем, так же невероятно, они разгромили гетто и вывезли всех евреев.

– Когда немцы ликвидировали гетто, мы смогли сбежать в канализацию.

– Но с тех пор прошло больше месяца. – Я вспомнила, как услышала новость, что немцы забрали последних евреев из гетто в Подгуже. Я не знала, куда их отправили. Но теперь поняла, что именно по этой причине девушка скрывалась в канализации. – И с тех пор ты была здесь? – Девушка кивнула. По спине побежали мурашки. Жить в канализации, должно быть, ужасно. Но там, куда увезли евреев, наверняка еще хуже. Безусловно, уход в подполье избавил их от этой участи.

– Как долго вы там пробудете? – спросила я.

– Пока война не закончится.

– Но это могут быть годы! – выпалила я.

– Нам правда некуда идти. – Она говорила спокойно, словно смирившись со своим положением. Я восхищалась ее храбростью, окажись я на ее месте, я бы не смогла продержаться дольше часа в канализации. Меня охватила жалость. Я хотела помочь как-то еще, но не знала, как именно. Я вытащила монетку из кармана и просунула ее через решетку. Она со звоном упала на землю, и она бросилась поднимать ее из грязи.

– Это очень любезно, но я не могу никак ее потратить внизу, – ответила она.

– Ну да, точно, – сказала я, чувствуя себя глупо. – Прости, у меня больше нет еды.

– Из твоего окна видно небо? – резко сменила она тему разговора.

– Да, конечно. – Ее вопрос показался мне странным.

– И все звезды? – Я кивнула. – Как мне их не хватает! Отсюда я вижу только крошечный кусочек неба.

– И что? – Я не хотела показаться невежливой, но, учитывая ее положение, это не то, о чем следовало бы беспокоиться. – Разве они не одинаковые?

– Вовсе нет! У каждой из них свой рисунок. Есть Кассиопея и Большая Медведица…

Она была умной и в чем-то напоминала мне мою подругу Мириам.

– Откуда ты столько знаешь о звездах?

– Я люблю все науки, а особенно – астрономию. Мы с отцом часто поднимались на крышу нашего многоквартирного дома, чтобы понаблюдать за ними. – Ее глаза наполнились печалью. Она жила полной жизнью, а теперь она закончилась.

– Твой отец, он разве не с тобой?

Она помотала головой:

– Он погиб сразу после того, как мы сбежали из гетто. Утонул в канализационных водах.

– Ох! – Я не могла вообразить под землей воду, достаточно широкую и глубокую, чтобы утонуть в ней. – Как ужасно. Мой отец тоже погиб, на фронте. Сожалею о твоей утрате.

– Спасибо тебе. А я сожалею о твоей.

– Элла! – раздался позади меня голос.

Я обернулась, пытаясь быстро вскочить на ноги, споткнулась. Я никак не ожидала услышать собственное имя в этой отдаленной части города. Я застыла, молясь, чтобы девушка скрылась из виду.

Затем я повернулась и увидела Крыса.

– Крыс. – Неожиданная встреча застала меня врасплох, и на меня обрушилась волна смешанных эмоций. Теплота и счастье, которые я обычно ощущала при виде его. Печаль и злость, когда вспомнила, как он расстался со мной и что нас уже ничего не связывает. И удивление: как он меня отыскал здесь?

Крыс помог мне подняться на ноги. Он был красив, как никогда, небольшая щетина покрывала его массивную челюсть, голубые глаза поблескивали под низко надвинутой кепкой. Его рука неловко задержалась в моей, послав мне электрический импульс. Вот только мы уже больше не те, вспомнила я. Горечь от расставания снова захлестнула меня. Я отступила назад. Из дома я ушла в спешке. Волосы лежали не так, как должны, платье испачкалось на подоле, там, где я стояла на коленях. Я отвернулась, стараясь не встречаться с ним взглядом.

– Неподходящая часть города для тебя, – заметил он. – Что, черт возьми, ты здесь делаешь?

– Могу задать тебе тот же вопрос, – ответила я, стараясь оттянуть время. Затем я вспомнила о вчерашнем поручении. – Мачехе нужны вишни, она послала меня за ними. – Отговорка прозвучала неправдоподобно, поскольку сегодня воскресенье, но лучшего ответа я не придумала.

– Выполняешь поручения Анны-Люсии? – улыбнулся он. – Странно. – Мы не раз шутили по поводу моей неприязни к мачехе. Теперь это казалось слишком личным, не его делом.

– Я просто хотела помочь, – холодно отрезала я, не желая больше смеяться с ним.

– Давай помогу тебе, – предложил он.

– В этом нет необходимости. Я справлюсь, – сдерживая свою гордость, проговорила я. – Спасибо. – Когда-то я принимала его помощь, но теперь словно настала другая жизнь.

Он опустил взгляд, переступил с ноги на ногу.

– Элла, насчет вчерашнего… Позволь мне все объяснить.

– Все в порядке, – ответила я, обрывая его. – Лучше не надо. – Последнее, чего мне хотелось – это длинных оправданий, почему в его новой жизни больше нет места для меня. Крыс не передумал. Скорее, он просто пытался оправдать свое решение порвать со мной. Дальнейшее обсуждение только усиливало ненужную боль, а она мне сейчас нужна меньше всего.

Несколько секунд мы стояли, глядя друг на друга, не произнося ни слова. Его взгляд скользил поверх моего плеча. Проследив за его взглядом, я увидела, что на углу стоит польский полицейский и наблюдает за нами.

– Элла, будь осторожна, – сказал Крыс. – На улицах неспокойно и становится опаснее. – Он все еще заботился обо мне, это было понятно. Но недостаточно, чтобы снова быть вместе.

– Пора, – сказала я.

– Элла… – начал он. Но что еще можно было сказать?

– Прощай, Крыс. – Я повернулась, не желая смотреть, как он снова оставит меня.

8

Сэди

Когда над решеткой появился мужчина и заговорил с девушкой на улице, я нырнула в тень. Элла, так он ее окликнул. Ее имя слетело с моего языка как музыка. Я не могла слышать их разговор, но по выражению ее лица и по тому, как близко они стояли друг к другу, я заключила, что она хорошо знала и любила его – или, по крайней мере, когда-то любила.

Пока я наблюдала за ними, мои глаза заметили крестик на ее шее, он выдавал в ней католичку и увеличивал разрыв между нами. Тогда я вспомнила эпизод из детства, когда поняла, что мы не такие, как все. Мне было пять лет, и мы с мамой ходили на Плац Нови, уличный рынок, куда за покупками являлось все еврейское и нееврейское население Казимежа. Был конец апреля, третий день Песаха. Мы убрали хамец, хлеб и другие продукты из перебродившего теста с кухни – они были запрещены все восемь дней после праздника. Но, проходя мимо пекарни, я заметила свежие булочки, соблазнительно лежавшие на витрине.

– Но сейчас же Песах, – заметила я, со смущением разглядывая булочки.

Мама объяснила мне, что лишь небольшой процент поляков были евреями.

– У остальных свои праздники и обычаи. И это здорово, – добавила она. – Представь, каким скучным был бы мир, если бы все были одинаковыми. – Но я хотела быть такими же, как и другие дети моего возраста, и есть выпечку когда захочу, даже во время Песаха. Именно тогда я впервые поняла, насколько мы, евреи, отличаемся от остальных. Тогда это была репетиция урока, который я очень хорошо усвою с приходом немцев. Теперь, стоя в канализации, глядя на прекрасную Эллу с крестом, я ощущала эту инаковость сильнее, чем когда-либо, даже во время преследований и страданий войны.

Наконец мужчина ушел. Несколько минут спустя, осторожно оглядевшись, Элла снова посмотрела вниз, в поисках меня. Я подошла к решетке и вышла на свет, чтобы она меня увидела.

Она улыбнулась.

– Вот ты где. Я подумала, что ты, наверное, уже ушла. – Завершив разговор с мужчиной на улице, она тоже могла уйти. Уйти и притвориться, что она никогда меня не видела, было для нее безопаснее. Но она так не поступила.

– Я Сэди, – представилась я. Где-то в глубине души я понимала, что лучше не называть своего имени, но ничего не могла с собой поделать.

– Элла. – У нее был тонкий голос, похожий на чириканье воробья. Она произносила слова по-другому, не как я, а четче заканчивала каждое слово. И дело не только в манере говорить – за ее акцентом скрывались интеллигентность, великолепный дом, возможно, каникулы за границей и другие чудеса, о которых я могла только догадываться. А это сильнее красивого платья или крестика подтверждало наше различие.

– Я знаю. Я слышала, как этот человек произнес твое имя. Кто он? – Я отругала себя за этот вопрос, он был слишком личным для той, кого я едва знала.

Она сглотнула.

– Просто парень, давний знакомый. – В ее голосе прозвучала нотка боли. Очевидно, он значил для нее больше. – Как там внизу? – сменила она тему беседы.

Как я могла объяснить странный, темный мир под землей, теперь единственный мне знакомый? Я старалась подобрать слова, но не смогла.

– Ужасно, – наконец выдавила я.

– Как вы там выживаете? Там есть еда? – посыпались ее вопросы, ее манера напомнила мне меня саму.

Я выдержала паузу, подбирая ответ. Я никак не могла рассказать про Павла, не рискуя его жизнью. Если немцы узнают, что он укрывает евреев, его ждет страшное.

– Справляемся.

– Но как ты это выносишь? – вырвалось у нее, и я увидела крошечный изъян в ее изящной манере.

Я никогда не задумывалась над этим вопросом.

– Потому что у меня нет выбора, – медленно ответила я. – Сначала я считала, что не выдержу и минуты. Затем прошла минута, и я подумала, что не продержусь и часа. Потом день, потом неделя, и так далее. Удивительно, к чему только не привыкаешь. И я не одна. У меня есть мама, и скоро у меня появится маленький брат или сестра. – На мгновение я подумала, не упомянуть ли Сола, но решила, что это будет глупо.

– Твоя мать ждет ребенка?

– Да, она должна родить через несколько месяцев.

Она с недоверием уставилась на меня.

– Как она может родить ребенка в канализации?

– Все возможно, если ты остаешься с теми, кого любишь, – ответила я, пытаясь убедить в этом не только ее, но и себя. Лицо Эллы погрустнело. – В чем дело? – спросила я, надеясь, что не ляпнула ничего обидного.

– Да ничего, – быстро проговорила она.

– Где ты живешь? – спросила я, меняя тему.

– На улице Канонича, – ответила она с оттенком смущения, произнося торжественный адрес. – Это недалеко от Гроздки.

– Я знаю, где это, – ответила я, немного раздраженная тем, что она думала, будто мне не знакомы старые улицы в центре города. Я много раз гуляла по этому шикарному району. Даже до войны благоустроенная улица с ее высокими, ухоженными рядами домов у рыночной площади походила на иную страну, бесконечно далекую от моего собственного скромного жилища. Теперь, в канализации, подобное место виделось почти недосягаемым, как из книжных романов. Я представила кабинет с полками, полными книг, сверкающую кухню, заполненную лучшей едой.

– Наверное, там здорово, – я не смогла сдержать тоски в голосе.

– На самом деле нет, – ответила Элла, обескуражив меня. – Мои родители умерли, а брат и сестры ушли из дома. Осталась только моя мачеха, Анна-Люсия. Она просто невыносима. А еще есть мой бывший жених, Крыс.

– Мужчина, которого только что ты видела на улице? – спросила я.

Она кивнула:

– Да. Мой бывший ухажер, на самом деле мы официально не были помолвлены. Он бросил меня перед уходом на войну. Я была уверена, что мы снова будем вместе, но потом он вернулся и даже не сообщил мне. И у меня тоже больше нет друзей. – Тогда ее страдальческий взгляд, когда несколько минут назад я произнесла, что могу пережить что угодно с близкими, стал мне понятен. Несмотря на прекрасные условия жизни, Элла была совершенно одинока.

– Могло быть и хуже. Ты могла бы жить в канализации. – На мгновение я испугалась, что неприятно пошутила. Но она расплылась в улыбке, и мы рассмеялись.

– Мне очень жаль, – сказала она. – Мои жалобы – пустяки по сравнению с твоими трудностями. Мне не с кем поговорить.

– Ничего.

Канализация – грязное и ужасное место. Но по крайней мере у меня была любящая мама и Сол. У Эллы не было никого. Я видела, она в ловушке, в своего рода тюрьме.

– Ты всегда можешь поговорить со мной, – предложила я. – Понимаю, это немного разговор с грязной девушкой из канализации.

– Этого достаточно. – Элла просунула руку сквозь решетку. Я встала на цыпочки, пытаясь дотронуться до ее пальцев. Но расстояние между ними было слишком велико, сантиметры оказались океаном, и наши руки болтались в воздухе сами по себе.

– Я могу помочь тебе, – сказала она, и на секунду мое сердце воспрянуло. – Может, я попытаюсь найти какой-нибудь способ вытащить тебя, попросить кого-нибудь…

– Нет! – воскликнула я, застыв от мысли, что она может сообщить о нашем местонахождении. – Никому никогда не говори обо мне, – строго велела я, стараясь казаться старше и авторитетнее, чем была. – Иначе никогда больше не увидишь меня. – Угрозы казались пустыми. Конечно, они не могли напугать ее.

Элла кивнула.

– Клянусь, не скажу, – тихо обещала она, и я поняла, что она тоже хочет вернуться и увидеть меня снова. – Но разве ты не хочешь сбежать?

– Нет… То есть да. – Я пыталась придумать объяснение. – Здесь внизу ужасно, но сейчас канализация – самое безопасное место. Нам правда некуда больше идти. – И хотя иногда я задавалась вопросом, так ли это, но я должна была доверять нашему защитнику Павлу и в первую очередь моему отцу, который и привел нас сюда.

– Сегодня я ненадолго, – добавила она. – Мачеха будет ждать моего возвращения.

– Я понимаю. – Я старалась не показывать своего разочарования. Конечно, я осознавала, что в какой-то момент она уйдет. Но беседа с Эллой напоминала воссоединение со старым другом, хотя мы только что встретились.

– Подожди здесь, – сказала она, вставая и исчезая. Минуту спустя она снова опустилась на колени и просунула что-то еще через решетку. Я прыгнула, чтобы поймать предмет, пока он не шлепнулся в канализационную воду под моими ногами. Это был обважанек, покрытый маком крендель, который поляки продавали на улице. – Еще немного еды, – продолжила она.

– Спасибо. – Я сунула его в карман, чтобы поделиться с матерью.

– Мне пора, – сказала она после этого.

Я не могла сдержать разочарования из-за ее ухода.

– Ты придешь снова?

– Если смогу уйти. Я постараюсь прийти в следующую субботу и принести еще еды. – Я хотела сказать ей, что не нужно ничего приносить; мне нужна только ее компания. Но слова застряли у меня в горле, а потом было слишком поздно. Она исчезла.

Я снова стояла одна в холоде и темноте. Словно я сама придумала Эллу. Но кусок хлеба, и крендель в кармане, и монета на ладони убеждали меня в обратном. Я молилась, чтобы у нее появилась возможность прийти снова.

– Сэди! – настойчиво прошептал голос позади меня. Это был Сол, который, должно быть, вышел прогуляться. Или, может быть, он искал меня. Обычно я была рада его появлению, но сейчас вздрогнула. Его взгляд скользнул по решетке, а затем вернулся ко мне. Видел ли он Эллу?

– Сэди, нет! – Он схватил меня за руку и потянул обратно в тень, во взгляде читалась тревога. – Никто не должен видеть тебя. Я понимаю, тебе одиноко. Но полякам нельзя доверять, – решительно добавил он.

– Не всем полякам, конечно.

– Всем. – Его лицо окаменело, в строгости его голоса я уловила ужасы историй, пережитых им, но мне не рассказанных.

– А как насчет Павла? – спросила я. – Он поляк, и он помогает нам.

Он помолчал.

– Обещай мне, что больше не пойдешь, – с нежностью в голосе сказал он.

– Обещаю. – Я понимала, что хоть и произнесла эти слова, они были неправдой. Я бы снова вернулась к решетке, чтобы увидеть Эллу.

В ней было что-то, что говорило мне – я могу ей доверять, даже если Сол этого не видит.

Сол взял кувшин с водой, и мы пошли обратно по туннелю, в комнату. Когда мы приблизились, у прохода встала Баббе, не давая пройти.

– Что это? – воскликнула она, указывая на мой карман, из которого выглядывал край кренделя. За недели, проведенные в канализации, мы сблизились с Розенбергами, несмотря на трудности совместной жизни в такой тесноте, бытовых конфликтов между нашими семьями было немного. Но старая Баббе со временем становилась все более ворчливой и безумной, будто бремя жизни здесь изнашивало ее.

– Это мое, – возразила я, пытаясь обойти ее.

Баббе повернулась боком ко мне, чтобы пропустить.

– Воровка! – закричала он, думая, что я взяла крендель из наших продовольственных запасов. Я открыла рот, чтобы сказать ей, что это не так. У нас даже не было обважанок; это не та еда, что принес Павел, как я могла ее украсть?

Не успела я ответить, как за спиной Баббе появилась мама.

– Как вы смеете? – обратилась она к Баббе, услышав разговор в туннеле. В последние несколько недель, по мере того как тянулось время и ее беременность здесь, мама стала угрюмой и замкнутой. Казалось, теперь она нашла в себе силы защитить меня.

– Она получает больше еды, – обвинила меня Баббе, тыкая своим скрюченным пальцем мне в лицо. – Либо она крадет, либо поднимается наверх без нашего ведома.

– Это просто смешно! – огрызнулась мама. Хотя она обычно относилась с почтением к пожилой женщине, она не потерпела бы от нее обвинений в мой адрес. Но она перевела взгляд на мой карман, и, увидев кусочек кренделя, ее глаза округлились. Я заметила, как она вспомнила, с каким выражением лица я смотрела на девушку на улице, и поняла, как именно я его получила. Выражение беспокойства на ее лице сменилось гневом.

И все же мама защищала меня:

– Оставьте мою дочь в покое. – Она подошла и встала между мной и Баббе. Затем опустила направленный на меня палец старухи. Это привело Баббе в бешенство, и она грубо схватила маму за запястье.

– Прекратите! – вмешалась я, крикнув чересчур громко, забыв о том, что нас могут услышать. Как она посмела так схватить мою беременную мать? Я протянула руку и попыталась вырвать мамино запястье из ладоней Баббе, но ее хватка оказалась на удивление крепкой. Мама высвободилась и дернулась назад. Ее нога подвернулась, и она с визгом рухнула мешком, словно раненое животное. Я быстро помогла ей подняться на ноги.