Текст книги "Девушка с голубой звездой"

– Мама, ты в порядке? – Она не ответила, но кивнула с бледным лицом.

Между мной и бабушкой встал Сол.

– Сэди ничего не брала. Возвращайся в комнату, Баббе, – спокойно, но строго велел он ей. Старуха что-то пробормотала и исчезла.

– Мне жаль, что так вышло, – тихо сказал Сол, когда мы последовали за старухой в комнату. – Зла она не желает, но ей почти девяносто, и она немного не в себе. Тяжело видеть, как стареют любимые люди.

– Не видеть тоже тяжело, – ответила я, вспоминая отца и размышляя о том, каким он мог быть в старости, проживи подольше. Я так и не узнаю никогда.

Я последовала за Солом, но мама, шедшая позади, остановила меня.

– Обещай мне, – начала она. В ее голосе ощущалась такая твердость, которую я никогда не слышала. – Что ты больше никогда туда не пойдешь. – Я удивленно повернулась к ней. Когда она обнаружила меня у решетки канализации, она не выглядела рассерженной. Но теперь она выпрямилась своим крошечным телом во весь рост. Она нависла надо мной так близко, прижимая меня своим животом. – Обещай мне, что ты больше не пойдешь к ней, не дашь себя увидеть и не заговоришь с ней.

Ее слова повторяли слова Сола.

– Я знаю, тебе здесь одиноко. Но это слишком опасно.

Я подумала об Элле и о том обнадеживающем чувстве, что она мне подарила. Но мама была права: безответственно с моей стороны ставить под угрозу нашу безопасность.

– Хорошо, – сказала я наконец, пристыженная. Одно дело – нарушить обещание, данное Солу, другое – данное матери. Образ моей новой подруги померк и исчез.

Затем в туннеле появился Павел.

– Здравствуйте, – поздоровалась я, удивленная его появлением. Обычно он не приходит в воскресенье, к тому же он уже был здесь накануне. Но вчера у него не получилось достать достаточно еды, и теперь при виде его сумки я надеялась, что он принес еще.

Он кивнул, не отвечая на мое приветствие. Его обычно веселое лицо выглядело мрачным и напряженным, пропала теплота в глазах. Мне было интересно, слышал ли он нашу ссору и разозлился ли он. Он молча прошел за нами в комнату и протянул сумку с едой.

– Что-то случилось? – спросила мама, предчувствуя плохие новости.

Павел отвернулся от нее и подошел к пану Розенбергу.

– Боюсь, я получил плохие известия из Бедзина, – начал он. При упоминании о родной деревне пан Розенберг напрягся. – Маленькая синагога в гетто… немцы сожгли ее.

В животе от ужаса все завязалось узлом. Я вспомнила, как Сол с гордостью рассказывал мне, как его оставшийся в гетто брат организовал синагогу в маленьком магазине, чтобы у тех, кто вынужден там жить, было место для молитвы. В тот момент мне представлялось невероятно глупым идти куда-то молиться. Несомненно, Бог слышит нас отовсюду.

Я посмотрела на пана Розенберга, чье лицо под лохматой бородой побелело как полотно.

– Тора, – в ужасе сказал он. Меня накрыла тревога. Без сомнения, разрушение синагоги – ужасная вещь. Но темнота в глазах Павла говорила о худшем, нежели об утрате молитвенных свитков. Рядом Сол напрягся от осознания. Я потянулась к его руке. Он поколебался немного и стал отстраняться, зажатый в тисках сомнений между религиозными ограничениями и потребностью в утешении. Его рука ослабла, и он не протестовал, когда я обхватила его пальцы своими, готовясь к тому, что будет дальше.

Павел продолжил:

– Боюсь, что это еще не все. Видите ли, там был молодой раввин, он пытался остановить немцев и ударил одного из них. В отместку немцы заперли оставшихся евреев в синагоге и подожгли ее.

– Мика, – закричал пан Розенберг, спотыкаясь. Баббе издала резкий вопль. Сол разжал руку и подхватил бабушку, пока та не рухнула. Он подвел Баббе к своему отцу, ее сыну, и они втроем обнялись. Я стояла, наблюдая за их горем, не в силах помочь.

– Моя невеста… – пробормотал Сол, поднимая глаза. – Она тоже была в гетто и часто приходила в синагогу к брату.

Павел опустил голову.

– Мне жаль, но насколько я понимаю, все, кто был тогда в синагоге, убиты. – Колени Сола подогнулись, и я подумал, что он упадет, как его бабушка, но он усилием воли устоял на ногах.

– Пойдем, – тихо сказала мама Павлу и мне. – Им нужно побыть наедине со своим горем.

Я замялась, желая остаться и утешить Сола. Потом нехотя поплелась за мамой в туннель.

– Я не знал, стоит ли им говорить, – грустно сказал Павел.

– Вы поступили правильно, – заверила его мама. Я кивнула. Даже в канализации правды не скроешь.

– Павел… – неуверенно начала я. Сейчас было не лучшее время для расспросов. Но был один вопрос, терзавший меня, – вместе с потерей отца, мы утратили ответы. Я чувствовала, что скоро может не хватить времени. – Как так вышло, что ты нам помогаешь? То есть как мой отец нашел тебя?

Павел улыбнулся, и это был первая искорка в его глазах за все последние визиты.

– Он был таким дружелюбным человеком. Я часто встречал его на улицах, и он всегда здоровался, не то, что другие господа, которые не обращали внимания на простого монтажника. – Я тоже улыбнулась, понимая, что он имел в виду. Отец был добр ко всем, независимо от положения. – Мы иногда говорили о том о сем. Однажды он рассказал мне о месте, куда требовались рабочие и дал рекомендацию. В другой раз дал немного денег за выполненное поручение. Видите ли, он помогал мне только из-за знакомства. Но он всегда вел себя так, будто на самом деле это я помогаю ему. Он не хотел задеть мою гордость.

Он продолжил:

– Однажды я заметил, что он носит повязку и чем-то обеспокоен. Я завел разговор, и он стал расспрашивать окольными путями о складах и тому подобном, о местах, где могла бы спрятаться его семья. Я знал, что эти места не годятся. Поэтому я рассказал ему о канализации, а позже, после вашего переселения в гетто, мы начали строить вход.

– А Розенберги?

– Я увидел их на улице, в тот день, когда гетто ликвидировали, а я спешил к твоему отцу. День был неважный, и других, одетых так же, как они, окружали, избивали, брили или еще хуже. – Он остановился, словно некоторые вещи все еще были неприемлемы для молодых ушей. – Я сказал им пойти со мной, и они пошли. – Удачное спасение, пока другие страдали и умирали. Он помолчал пару секунд. – Затем, перед канализацией, мы заметили бегущую пару с маленьким ребенком. Я думал, что спасу и их тоже. – Его голос зазвенел грустью.

– Вы всегда работали в канализации? – спросила я.

– Сэди, так много вопросов! – воскликнула мама.

Но Павел улыбнулся.

– Я не против. До войны я был вором. – Я изумилась. Он казался таким хорошим, хотя на самом деле был обычным преступником. – Знаю, знаю, это ужасно. Но так долго не было подходящей работы для монтажника, а мне приходилось кормить жену и дочь. А потом появились вы, и после всей доброты вашего отца я осознал, что должен что-то сделать. Ваше спасение – дело моей жизни. И тогда я поняла. Спасение нас стало его миссией, его шансом на спасение души.

Позже Павел ушел, а мы с мамой вернулись в комнату. Я хотела подойти к Солу и узнать, как он себя чувствует и попытаться его утешить. Но он не отходил от своей безутешной бабушки и отца, который просто молился. Позже, той ночью Сол лежал возле него, положив одну руку ему на спину. Я была уверена, что он не пойдет в пристройку. Но когда дыхание отца выровнялось, Сол встал и направился к выходу. Я увязалась за ним.

– Не возражаешь, если я пойду с тобой? – спросила я, гадая, не предпочтет ли он посидеть в одиночестве. Он мотнул головой. Мы шли вместе, но молчание между нами было тягостнее обычного.

– Сожалею о твоем брате, – произнесла я спустя пару минут. – И о Шифре. – Я хотела поддержать его, но, похоже, была не тем человеком, который был в силах с этим справиться.

Он продолжал идти и молчал. Я попробовала еще раз.

– Я понимаю. Когда мой отец…

Мой голос замер. Хотела бы я, чтобы моя собственная потеря, моя скорбь подарила мне немного мудрости и я могла сказать что-то, облегчающее боль другого. Однако каждый человек – остров своего горя, изолированный и одинокий. Мое горе утешало Сола не больше, чем мамина скорбь, когда умер отец.

Мы добрались до пристройки. Сол не потянулся за книгой, а уставился вдаль.

– Расскажи мне, – начала я, – о твоем брате.

Он изумленно посмотрел на меня.

– Зачем?

– Я думаю, разговор помогает. С тех пор как умер мой отец, мне часто хотелось поделиться воспоминаниями о нем. Но мать никогда о нем не говорит. Если бы заговорила, думаю, стало бы лучше. – Я не смогла поделиться ни с кем этой частью себя после папиной смерти. Но сейчас для Сола я бы сделала это.

Сначала Сол не говорил ничего, и я гадала – он не хочет или не может говорить о брате. Возможно, было слишком рано.

– Из нас двоих он меньше всего подходил на роль раввина, – выдавил он наконец. – Он всегда находил неприятности. Однажды в детстве он вбил в голову, что мы должны отбелить все камни хлоркой. Во всем доме. Наша мама была вне себя от ярости. – Он скупо улыбнулся. – Знаешь, он мог бы оставить все и уйти с нами. Но он остался в деревне, чтобы помочь тем, кто уехать не мог, предлагая религиозное утешение женщинам и детям. И теперь его не стало. – На глазах проступили слезы, которые он сдерживал, утешая бабушку и отца. Я протянула руку и обняла его в надежде, что он примет объятия без возражений. На мгновение Сол напрягся, будто собираясь отстраниться, однако этого не сделал. Я притянула его ближе, словно пытаясь оградить от горя и боли, пронизывающих его, или хотя бы разделить бремя его утраты, чтобы он не нес его в одиночку. Конечно, я не могла оплакать его брата. Все, что я могла сделать – просто быть рядом.

Сол говорил и говорил сквозь слезы, рассказывая истории о своем брате, будто вкладывая воспоминания о нем между страницами, чтобы потом сохранить как сухоцветы. Я спокойно слушала его, задавая несколько вопросов, когда он останавливался, и сжимала его руку в самые грустные моменты. Обычно, когда луна опускалась слишком низко, чтобы осветить альков, мы прекращали читать и возвращались в комнату.

– Нам пора обратно, – спустя какое-то время сказала я.

Он кивнул. Если наши родные проснутся и заметят наше отсутствие, они будут беспокоиться. Никто из нас не пошевелился, не желая покидать это тихое место, где мы могли побыть вдали от остальных.

– А еще однажды мой брат упал в ручей, – продолжил Сол очередной рассказ. Он говорил, его голос охрип и болезненно звучал, пока он изливал в темноте свои воспоминания. Наконец, когда больше нечего было сказать, он наклонил свою голову к моей, мы закрыли глаза и уснули.

9

Элла

Воскресным утром, спустя две недели после первого разговора с Сэди, я отправилась на встречу с ней. Оказавшись на улице, я с благодарностью вдохнула свежий воздух. Был уже почти май, теплый ветер доносил аромат цветущих лип, когда я проходила через парк Планты. На улице было много людей – столько я не видела с начала войны, они шли по своим делам, навещали родных или друзей. По-прежнему люди шли торопливо, не поднимая глаз, не здороваясь друг с другом и не останавливаясь перекинуться словом, как раньше. В том, как они ходили, как задирали подбородки, пусть ненадолго, чтобы полюбоваться солнечным светом, что заливал золотом Вавельский замок, было нечто вызывающее. Словно все говорили немцам: этот прекрасный день в нашем городе вы у нас не украдете.

На прошлой неделе в субботу я отправилась навестить Сэди, как и обещала, прихватив с собой немного овечьего сыра, который мне удалось стащить с нашей кухни. Но она опоздала и выглядела обеспокоенной.

– Я могу побыть с тобой всего несколько минут, – сказала она. – Я не должна приходить к тебе. Я пообещала. – У нее тоже были другие, которые могли заметить ее отсутствие и негодовать.

– Если ты больше не сможешь приходить, я пойму, – произнесла я с неожиданным уколом разочарования. В первый раз я вернулась сюда из любопытства к девушке, во второй – из-за жалости, мне казалось, она нуждалась в моей помощи. Если она не сможет встретиться со мной снова, я не должна волноваться по этому поводу. И все же меня это меня волновало. Мне нравилось помогать Сэди, и даже то немногое, что я делала, давало мне ощущение, что я занимаюсь чем-то важным.

– Конечно, я приду снова, – поспешно проговорила она. – По воскресеньям было бы лучше, – добавила Сэди. – Другая семья, Розенберги, остаются в комнате, где мы живем весь день по субботам, чтобы соблюсти Шаббат, так что, когда меня там нет, это очень заметно.

– Тогда в воскресенье, – согласилась я. – Постараюсь приходить каждую неделю, если хочешь, могу прийти даже завтра.

– С радостью, – улыбнулась она. – Встреча, пусть и маленькая, помогает легче пережить остальное время. Это не глупо звучит?

– Вовсе нет. Мне нравится приходить сюда. Я буду завтра. Но тебе сейчас лучше вернуться. – Не хотела бы я, чтобы она попала в беду и совсем не смогла приходить.

Но следующим утром Анна-Люсия решила, что пришла пора устроить в доме весеннюю уборку. Поскольку Ханна была измотана, мачеха привлекла к уборке меня и поручила тысячу мелких дел, скрыться от которых было невозможно. Как будто она заранее знала о моих планах и намеренно выдумала препятствия. Так что в тот день у меня не получилось навестить Сэди. Я представила, как она стоит у решетки, разочарованная и недоумевающая, почему я не пришла.

Однако сегодня, спустя неделю, я была полна решимости вернуться в Дебники и повидаться с ней. Я рано ушла и тихо проскочила по лестнице, не желая будить Анну-Люсию. Я добралась до берега реки и направилась к мосту. Тротуар заполонили люди, и я пыталась лавировать между неспешно двигающимися бабчами и матерями с кучей свертков в руках и орущими детьми на буксире. Небо на западе потемнело, накатила плотная пелена облаков, неожиданно затмив солнце. В такое приятное утро мне не пришла в голову мысль захватить с собой зонтик.

Когда я добралась до середины моста, поток идущих людей внезапно остановился. Мужчина передо мной так резко встал, что я налетела на него.

– Пшепрашам, – сказала я, извиняясь. Он не ответил и не пошевелился, но продолжил жевать кончик своей сигары. Я увидела, что мост не просто был переполнен, но и заблокирован. Полиция забаррикадировала мост в середине, не позволяя никому входить или выходить из Дебников.

– Что происходит? – спросила я мужчину, на которого натолкнулась. Я подумала, не устроила ли полиция внезапный контрольно-пропускной пункт, как они часто делали, чтобы проверить Кеннкартен. У меня были специальные марки в документы, приобретенные Анной-Люсией у своих немецких друзей, которые предоставляли бесплатный проезд по городу, так что они не стали бы придираться ко мне. Но прохождение таких КПП могло занять несколько часов, и я не хотела опаздывать к Сэди. Небо стало темно-серым, словно сейчас сумерки, а не полдень. Издалека донесся гулкий раскат грома.

– Актион, – ответил он, не оглядываясь.

– Здесь? – Я сжалась от страха. Я думала, что массовые аресты происходили только в еврейских кварталах.

Он вынул сигару изо рта.

– Да, в гетто в Подгуже, в соседнем районе.

– Я знаю, но в гетто уже никого нет.

– Вот именно. – В его голосе чувствовалось раздражение, будто я говорю об очевидных вещах. – Они ищут сбежавших. Евреи прячутся.

Когда я услышала это, мне стало тревожно за Сэди. Полиция оцепила район вокруг канализации, разыскивая избежавших ареста евреев. Я протиснулась вперед сквозь толпу. Дальше на улице я увидела, что немецкие военные и полицейские машины окружили со всех четырех сторон Дебницкий рынок. Там же стоял одинокий грузовик, в другое время я бы решила, что он привез скот на рынок. Странно, но теперь в кузове стояли скамейки, где могли сидеть люди. Полиция прочесывала окрестности, переходя от дома к дому и от лавки к лавке со своими ужасными собаками, пытаясь вынюхать тех, кто скрывался. Мое тело покрылось холодным потом. Разумеется, они обыщут канализацию и найдут Сэди и остальных. Расстроенная, я огляделась, прикидывая, есть ли другой способ пересечь реку, чтобы добраться до Сэди и предупредить ее. Но толпа сбоку и сзади не давала мне пошевелиться.

Внезапный крик пронесся сквозь толпу на мосте, зазвенев над выкриками немцев и лаем собак. С ближней к мосту улицы полиция вытащила из здания женщину лет двадцати с небольшим. Подол ее некогда модной юбки А-силуэта был порван, а блузка испачкана. На верхнем рукаве была завязана лента с голубой шестиконечной звездой. По ее одежде и спутанным волосам я поняла, что она пряталась в каком-то грязном месте. На секунду я задумалась, укрывалась ли эта женщина вместе с Сэди? Но женщина не была не такой мокрой и грязной, как если бы вышла из канализации.

В руках у женщины было двое детей, в одной – младенец, в другой – ребенок двух-трех лет. Она не сопротивлялась полицейским, когда те вели ее к кузову ожидавшего их грузовика. Но когда она приблизилась к машине, один из немцев попытался забрать у нее детей. Женщина отступила назад, отказываясь выпускать их из рук. Немец заговорил с ней тихим голосом, и я ничего не расслышала, но представила, как он объясняет ей, почему дети должны ехать отдельно – объяснение, которому не поверит ни один здравомыслящий человек. Он снова потянулся к детям, но женщина помотала головой и отстранилась. Немец повысил голос, приказывая ей подчиниться приказу.

– Нет, пожалуйста, нет! – умоляла женщина, отчаянно цепляясь за своих детей. Она вырвалась от него и побежала к мосту.

Но мост был забит людьми и забаррикадирован полицией. Женщине некуда было бежать. Один из немцев вытащил пистолет и направил на нее. «Стоять!» Вокруг меня раздался всеобщий зрительский вздох.

– Нет! – истошно закричала я. Пуля могла убить не только женщину, но и детей. Я молилась, чтобы она остановилась и поступила так, как велел ей немец.

– Ш-ш-ш, – зашипел на меня мужчина передо мной. Он уронил сигару, и теперь она, раздавленная, тлела на мосту. – Ты ничего не изменишь. Из-за тебя нас всех убьют. – Этот человек беспокоился не о моей безопасности, а о своей собственной. Немецкие репрессии против польской общины были стремительными и жестокими, десятки людей могли убить за единственный акт протеста или неповиновения.

Женщина продолжала бежать к мосту. С детьми в руках она двигалась медленно и неуклюже, как скрывающийся раненый зверь. Раздался выстрел, и несколько человек рядом со мной пригнулись, будто целились в них. Женщина был жива. Был ли это предупредительный выстрел или он на самом деле промахнулся? Толпа вокруг меня стояла молча, загипнотизированная жутким зрелищем. Женщина бежала к мосту. Затем, увидев, что путь впереди прегражден баррикадами и толпой, она повернулась к пролету моста и начала лезть через него. Немец снова прицелился, и по выражению его лица я поняла, на этот раз он не промахнется. Женщина не оглянулась, но без колебаний бросилась с пролета вместе со своими детьми. Толпа разом охнула, раздался тошнотворный глухой удар, когда женщина с детьми рухнули в воду глубиной несколько метров.

На минуту я задумалась, побегут ли за ними немцы и полиция. По-видимому, удовлетворенные тем, что женщина и ее дети погибли при прыжке, немцы развернулись и толпа стала расходиться. Однако баррикады остались, а также несколько сотрудников полиции – они проверяли документы на импровизированном КПП, не позволяя пройти по мосту. Я понимала, что сегодня не увижу Сэди. Даже если я смогла бы перебраться через мост, подходить к решетке будет рискованно. Я понуро побрела домой. Когда я снова пересекла центр города, густые капли дождя полились на брусчатку, наполняя воздух старым, землистым запахом. Пешеходы и покупатели засеменили домой под зонтиками морем качающихся черных грибов. Мои волосы и платье намокли, но я была так потрясена увиденным, что едва заметила. Я представила себе женщину и ее детей, как они прыгают с моста. Погибли ли они при ударе или утонули? Где-то в глубине души я представляла, как они плывут в безопасное место и выходят из реки на свободу на другом берегу. Но правда заключалась в том, что сегодня средь бела дня, женщина только что убила себя и своих детей на моих глазах, чтобы не разлучаться с ними. И я вместе с десятками других людей стояла рядом и наблюдала.

Неудачная поездка к Сэди заняла больше времени, чем я думала, и я вернулась домой только к полудню. Анна-Люсия снова организовала застолье, но на этот воскресный обед собралось меньше народу. В то утро я пропустила завтрак, торопясь к Сэди, и когда я представила себе шведский стол с мясом и сыром, у меня потекли слюнки. Но я скорее съем кусок грязи, чем присоединюсь к ним.

Я попыталась незаметно проскочить через фойе и подняться в свою комнату, чтобы переодеться в сухое. Но когда я подошла к лестнице, из туалета вышел немецкий офицер и встал на пути.

– Джень добры, фройляйн, – поприветствовал он меня на неуклюжей смеси польского и немецкого. Я узнала в нем оберфюрера Мауста.

Это был высокопоставленный полковник СС, недавно прибывший в Краков, я слышала, как Анна-Люсия рассказывала о нем своей подруге несколько недель назад. Привлеченная его властью и влиянием, она быстро завоевала его расположение, и он стал ее постоянным спутником. Он был не только на обедах и званых ужинах – прошлой ночью, когда я вернулась домой, застолье Анны-Люсии завершилось, но один гость остался. Я слышала, как он поднялся за ней по лестнице в ее спальню. Он сболтнул что-то вульгарное и льстивое, и мачеха хихикнула смешком, неуместным для женщины в ее возрасте. Мне стало противно. Одно дело развлекать немцев, совсем другое – спать с ними в постели, которую делила с моим отцом. Я никогда не презирала ее так сильно, как тогда. В то утро, проходя мимо спальни Анны-Люсии, я услышала из коридора два храпа: ее – тяжелый и булькающий и другой – здоровый и глубокий.

Ее новый поклонник. Я разглядывала этого зверя. Он выглядел так же, как и остальные, с толстой шеей и румяными щеками, разве что был выше, с брюшком и руками, напоминающими медвежьи лапы. Теперь он смотрел на меня сверху вниз, словно змея, готовая проглотить мышь.

Прежде чем я успела ответить, из столовой выплыла Анна-Люсия.

– Фриц, а я тебя потеряла… – Увидев, что он разговаривает со мной, она остановилась и нахмурилась. – Элла, что ты здесь делаешь? – спросила она, будто я забрела с улицы, а не зашла в собственный дом. Ее платье, из Милана, сшитое по последней моде, слишком узко сидело на ее плотной фигуре. Жемчужины, принадлежавшие моей матери, натянулись на ее шее.

– У тебя очаровательная дочь, – ответил немец. – Ты никогда о ней не рассказывала.

– Падчерица, – поправила Анна-Люсия, желая как можно дальше дистанцироваться от меня. – Ребенок моего покойного мужа. И она до нитки промокла.

– Она должна пообедать с нами, – велел он.

Я видела в глазах Анны-Люсии борьбу между желанием уступить просьбе гостя-нациста и тем, чтобы я скрылась с глаз, и второго ей хотелось намного больше. Но тон полковника Мауста ясно давал понять, что мое присутствие на обеде отнюдь не просьба.

– Хорошо, – наконец сдалась мачеха, уступчивость взяла верх над злобой.

– Мне жаль, но я действительно сегодня не могу, – сказала я, пытаясь придумать оправдание.

– Элла, – процедила мачеха сквозь стиснутые зубы. – Если оберфюрер Мауст настолько добр, что приглашает тебя присоединиться к нам, то тебе следует согласиться. – По ее глазам я поняла, что если я своим отказом поставлю ее в неловкое положение, то серьезных последствий не миновать. – Переоденься и приходи к нам.

Десять минут спустя я неохотно вошла в столовую в чистом голубом платье, с вызывающе мокрыми волосами. Там сидели еще четверо гостей, двое мужчин в военной форме и один в костюме, плюс незнакомая женщина примерно возраста Анны-Люсии. Они не прервали своих разговоров, чтобы поприветствовать меня, когда я вошла. Видя, как эти незнакомцы сидят вокруг того, что когда-то было нашим семейным столом, едят и пьют из маминого свадебного фарфора и хрусталя, я почувствовала, как на меня накатила тошнота. Я заняла единственное свободное место рядом с полковником Маустом и мачехой. Ханна подала мне тарелку с шарлоткой, теплым яблочным пирогом, великолепнее которого я не видела с начала войны. Но кусок пышного теста застрял в горле.

Я отложила вилку.

– Я видела, как сегодня женщина прыгнула с моста в Дебниках, – выпалила я. Раз уж мне приходится сидеть здесь, то можно хотя бы оживить беседу. Другие разговоры разом прекратились, и все головы повернулись ко мне. – Полиция пыталась арестовать ее, и она прыгнула вместе со своими детьми. – Одинокая женщина рядом со мной и Анной-Люсией от изумления прикрыла салфеткой рот.

– Наверное, это была еврейка, – пренебрежительно сказал полковник Мауст. – Был актион, чтобы ликвидировать последних, кто спрятался. – Он знал о тех самых арестах, когда сидел в нашей столовой и ел пирог.

– Спрятался? – спросила другая женщина за столом.

– Да, – ответил полковник. – Когда гетто ликвидировали, некоторым евреям удалось сбежать, в основном в районы вдоль реки.

– Так близко от моего дома! – ахнула женщина. Тогда я поняла, что ее испуганный взгляд был вызван не заботой об арестованных, а скорее собственным благополучием. – Это же опасно! – По ее возгласу можно было подумать, что она говорит о закоренелых преступниках.

Мать с двумя детьми, хотела я сказать. Угрожают существованию нашего города. Разумеется, я этого не сделала.

– Что с ними будет? – вместо этого спросила я.

– С прыгнувшей женщиной? Полагаю, она и ее дети покормят рыб на дне. – Полковник рассмеялся собственной жестокой шутке, и остальные присоединились к нему. Мне хотелось поднять руку и ударить по его жирной физиономии.

Я сдержала свой гнев.

– Я имею в виду арестованных евреев. Гетто закрыто. Так куда же они отправятся?

Анна-Люсия буравила меня глазами за то, что я подняла эту тему. Но один из немцев в дальнем конце стола услышал меня.

– Трудоспособных могут на какое-то время отправить в Плашов, – сказал он перед тем, как укусить яблочный пирог. Это был стройный, жилистый мужчина с темными глазами-бусинками и лицом, похожим на хорька. – Это трудовой лагерь прямо за городом.

– А остальных?

Он выдержал паузу.

– Их отправят в Аушвиц.

– Что это? – Я знала город Освенцим, примерно в часе езды к западу от города. И что-то слышала о тамошнем лагере с немецким названием города, по слухам, это было самое ужасное место для евреев по сравнению с остальными. Только никто не мог подтвердить эти слухи, говорили люди, потому что никто оттуда живым еще не возвращался. Я посмотрела немцу в глаза, призывая его рассказать правду перед всеми.

Он не колебался.

– Скажем так, оттуда они больше не вернутся и не осквернят ваш район.

– Даже женщины и дети? – спросила я.

Он равнодушно пожал плечами.

– Для нас они все евреи.

Он, не мигая, встретился со мной взглядом, и, всмотревшись в темноту его глаз, я увидела все, о чем он умолчал – евреев там ждали заключение и смерть. Женщина на мосту предпочла прыгнуть, чем обречь себя и детей на жизнь в лагере.

Анна-Люсия метала в меня молнии.

– Хватит вопросов. – Она положила руку на плечо полковника Мауста. – Дорогой, давай не будем говорить о таких вещах в нашей дружеской компании и портить наш обед. Моя падчерица как раз собиралась уходить.

– Мне тоже пора, – сказал полковник Мауст, складывая салфетку.

– Ты должен идти? – разочарованно спросила Анна-Люсия.

– Прошу прощения. – Не желая быть свидетелем их прощания, я резко встала и отодвинула стул от стола так сильно, что задребезжали кофейные чашки. Я поспешила из комнаты и поднялась по лестнице на чердак. Когда я обдумывала сказанное немцем, в моих ушах странно зазвенело. Евреев везли в лагеря – всех до единого. О чем только я думала? Я корила себя. Я знала, что гетто было ликвидировано. Тем не менее мне легче было успокоить себя мыслью, что еврейских оккупантов просто «переселили» в другое место, – или вообще не думать об этом. Теперь передо мной открылась истина, которую невозможно не заметить. Евреев сажали в тюрьмы и использовали их рабский труд, а то и хуже.

Перед глазами предстала Сэди. Несомненно, она скрывалась после ликвидации гетто, как и женщина, прыгнувшая с моста. И если бы ее поймали, ее ждал бы тот же кошмар. И хотя мы познакомились с ней несколько недель назад, я чувствовала, что хорошо знаю Сэди, и не хотела бы, чтобы что-то плохое с ней случилось. Она уже столько пережила, что мысль о том, что ее могут схватить и увезти, была невыносимой.

Спустя какое-то время я услышала, как застолье подходит к концу и засидевшиеся гадкие гости выходят на улицу. Но я осталась сидеть наверху до конца дня, скрываясь от гнева Анны-Люсии. Глядя поверх крыш на дальний берег реки, я представляла себе Сэди и молилась, чтобы с ней все было хорошо. Пройдет неделя, прежде чем я смогу снова сходить к ней и узнать наверняка.

На следующее утро, когда я спустилась к завтраку, Анна-Люсия уже сидела за столом. Редкий случай, когда мы встретились утром; обычно я нарочно вставала и уходила задолго до того, как она спускалась вниз, что было нетрудно, так как она нечасто просыпалась раньше полудня. Ни одна из нас не пожелала другой доброго утра, когда я села на дальнем конце стола.

– Элла, – сказала Анна-Люсия, как только Ханна подала мне кофе и тосты. По ее тону, более суровому, чем обычно, я поняла, что разговор будет не из приятных. Оттого ли, что я так поспешно покинула ее званый обед вчера или задавала слишком много вопросов? А может, это что-то другое. Я приготовилась к ее тираде.

– Что ты делала на Дебницком рынке? – внезапно спросила она.

В горле застрял комок.

– Покупала вишни для твоего десерта, помнишь?

– Я имею в виду второй раз.

Я напряглась. Анна-Люсия знала, что я не единожды была в Дебниках. Она продолжала:

– Ужин с вишневым пирогом был в субботу, несколько недель назад. Но кое-кто видел там тебя после этого. – Анна-Люсия часто казалось глуповатой. Но память у нее была блестящая. Я осознала, как недооценивала ее. Ее глаза впились в мои, требуя ответа. Наша бедная горничная Ханна выскользнула из комнаты с испуганным лицом.

– Ну, может, ты помнишь, что я не могла купить достаточно для ужина, – ответила я, изо всех сил стараясь сохранять ровный голос. Анна-Люсия улыбнулась, наблюдая, как я изворачиваюсь, попав в ее капкан. – Но продавец сообщил, что скоро у него появятся вишни, поэтому я решила вернуться на случай, если ты захочешь, чтобы Ханна снова испекла пирог, – проблеяла я жалкое оправдание.

– Тебе нужно следить за своим маршрутом, – сказала она с безошибочной ноткой угрозы. – Не знаю, что у тебя на уме. – Я вздохнула с облегчением. – Но я не потерплю ничего, что поставит под угрозу наше положение. – Теперь она нависла надо мной, ее глаза пылали, вспыльчивость вышла на волю. – Вчера ты, явившись без приглашения, прервала наш обед. – Я хотела напомнить, что ее приятель-немец пригласил меня, но не осмелилась. – А потом все испортила, заговорив о евреях.