Текст книги "Сенека"

Проблема политического действия

Итак, трактат «О милосердии» позволяет нам предположить, как Сенека, принимая неизбежное, считал возможным участвовать в «пропаганде» нового режима, и проследить за медленной эволюцией тех идей о сущности царской власти, которые зародились во времена Августа, оформились при Германике, расцвели при Калигуле и после непродолжительного «затмения», пережитого в годы правления Клавдия, вновь начали обретать силу. Сознавая, что реальный политический режим не сводится к философским формулировкам, и храня убеждение, что истины, открытые философами, должны побуждать к действию, он предпринял попытку поставить имперскую идею на новую основу, которая становилась все более необходимой по мере того, как начальный импульс, заданный во времена августовского принципата, все заметнее слабел. «Божественное право» Августа – сына бога Цезаря – с каждым последующим правлением все меньше трогало сердце и воображение простых людей. Вместе с тем все признавали, что невозможно отказаться от режима принципата и вернуться к прежнему республиканскому равенству, существовавшему до первого триумвирата, к радикальному «помпеянству». Впрочем, возврат к концепции Великого Покровителя, характерной для последних лет существования Республики, когда правитель действует в тесном согласии с сенатом, вновь облеченным высоким авторитетом, все еще оставался возможным. В этом и состоял, как мы уже успели отметить, один из аспектов задуманного Сенекой предприятия. Но Сенека, судя по всему, прекрасно понимал, что достижение равновесия между принцепсом и высшим государственным советом – при всем богатстве открывающихся возможностей эффективного руководства и управления – не способно было в достаточной мере захватить воображение римских подданных. Сенека путешествовал по Египту, что, возможно, объясняет, почему он уделял особое внимание политической идеологии этой страны, в которой Нерон именовался царем. Кроме того, он учитывал немалый вес восточной половины Империи: если италики и городское население Рима могли довольствоваться юридически сбалансированной конституцией, то покоренных или союзных народов распределение полномочий между сенатом и принцепсом практически не волновало, и они привычно обращали взор исключительно на того, кого считали своим владыкой. Бесчисленные проявления поклонения культу императора отмечались во всех уголках Империи: в Азии, что само собой разумеется, но также и в Египте, собственно Греции, и даже Испании и Галлии. Империя нуждалась в боге, в обожествленном императоре, и Сенека не собирался ей в этом отказывать. Да он и не мог ей в этом отказать, и потому трактат «О милосердии», благодаря которому до нас дошел по крайней мере отголосок речи, произнесенной в январские календы 56 года и посвященной идеологии принципата, находит свое объяснение в той мере, в какой он стал выражением одновременно народных чаяний и ожиданий сенаторов, приверженных традиции и проникнутых философией стоицизма. Если речь Нерона при вступлении на престол содержала программу будущих взаимоотношений принцепса с сенатом и определяла заложенный Августом принцип двоевластия, то речь 56 года излагала еще более широкую программу, которую Сенека продумал и разработал немногим более чем за год пребывания у рычагов власти. Ему приходилось все время помнить о парфянском вопросе, который высветил проблемы, стоящие перед Римом в связи с его присутствием в Армении и необходимостью поддерживать здесь свое влияние. Благодаря Тациту мы знаем, к какому драматическому обострению подвела этот вопрос Агриппина, когда она выразила желание лично явиться на аудиенцию армянских послов. Впрочем, этот анекдот, бесспорно, носящий знаковый характер, отнюдь не служит исчерпывающим объяснением реального положения дел. Армяне должны были увидеть в Нероне государя, равного по величию парфянскому царю, который притягивал к себе взоры значительной части населения этой страны. Гораздо позже, в 66 году, во время посольства Тиридата, «солнечный» характер царствования Нерона послужил благовидным предлогом, под которым было провозглашено верховенство императора над принцепсом. Но ведь трактат «О милосердии», появившийся приблизительно через год после возникновения армянского вопроса, в период, когда он вошел в самую острую свою фазу, как раз и утверждал этот солнечный характер! Совпадение выглядит слишком поразительным и слишком точным, чтобы отказать Сенеке в политическом ясновидении, благоприятные последствия которого в полной мере проявятся в конце правления Нерона.

Но даже если допустить, что нам удалось захватить Сенеку «за работой», можем ли мы надеяться, что проникнем также и в его тайные замыслы, касающиеся обязанностей, которых становилось все больше? Можем ли мы хотя бы предположить, что он чувствовал, оказавшись в положении человека, призванного Фортуной?

Мы уже говорили, что Сенека, кажется, уже отказался в душе от всякой политической карьеры – во всяком случае к концу ссылки. И вот, спустя четыре или пять лет, мы застаем его за разработкой новой идеологии принципата. Что это – одно из противоречий, в которых его так часто упрекают? Разумеется, можно предположить, что на самом деле он вовсе не смирился и всегда оставался готовым услышать «призывный глас сирен», поскольку то, что они ему пели, отвечало его глубинным и все еще не угасшим ожиданиям. Возможно, в этом предположении есть зерно истины: мы знаем, что не прошло и нескольких месяцев, а то и дней после его возвращения в Рим, как он уже принимал живейшее участие в светской жизни и посетил собрание, на котором превозносили тщеславные побуждения принцепса, тешили его самолюбие и распаляли его династические устремления. Но с нашей стороны было бы легче всего объявить все это лицемерием и задним числом сурово осудить. Все-таки будем исходить из того, что философ заслуживает большего доверия, и не будем ставить его в один ряд с прочими обыкновенными представителями человечества, даже если порой ему и случалось проявлять некоторые человеческие слабости.

Сенека как мыслитель, давно сформировавшийся в русле стоицизма и прекрасно знавший греческих философов, считал, что человеческий дух обречен на действие и что нет ничего противнее его природе, чем отказ от действия. Он знал, что учителя стоицизма полагали долгом каждого человека, способного нести груз ответственности, принимать активное участие в жизни города или по крайней мере «служить людям». Вот почему он с такой легкостью поддался искушению – с его точки зрения вполне законному – и, как только внешние обстоятельства это позволили, принял на себя обязанности, предложенные Агриппиной. Он видел в этом не только искушение, но и свой моральный долг.

По счастливой случайности эта аргументация, основанная на принципах Стои, получает если не полное, то хотя бы частичное подтверждение благодаря нескольким текстам самого Сенеки, сопоставление которых позволяет нам составить представление о состоянии его ума в тот период, когда он стал сначала наставником, а затем советником Нерона.

Сенека поставил и рассмотрел проблему политического действия в трактате «О спокойствии духа», написанном на год или два, в крайнем случае три года раньше, чем «О милосердии». Относительно принципа обязательности для «мудреца» приносить пользу людям у автора нет ни малейших сомнений: эта обязательность абсолютна, и если обстоятельства мешают мудрецу посвятить себя общественной жизни, он должен сдавать позиции «шаг за шагом», продолжая трудиться там, где это еще возможно. Впрочем, иногда и самая неблагоприятная на первый взгляд политическая обстановка на практике таит меньше угроз, чем свобода: Сократ, безнаказанно критиковавший Тридцать тиранов, пал от руки демократии. По Сенеке, это доказывает, что «даже в государстве, где правит тирания, у мудреца есть возможность проявить себя». По этому пункту Сенека спорит с Афинодором, сыном Сандона, который около 45 года до н. э. (или раньше) советовал своему собеседнику, имени которого мы не знаем, избегать участия в политической жизни государства, если обстоятельства складываются неблагоприятно.

Здесь может возникнуть вопрос: а не противоречит ли Сенека себе самому, точнее, тому, что он писал, как мы полагаем, в 49 году в трактате «О краткости жизни»? Это же соображение заставило новейших критиков считать, что трактат был написан только после отставки философа или по крайней мере в тот период, когда он уже начал отходить от политической деятельности, и не мог быть написан раньше. Как, восклицают эти критики, неужели Сенека советовал своему тестю Паулину оставить должность префекта по продовольственному снабжению, в то время как сам принял предложение стать наставником Нерона?! Это невозможно, если только не признать за Сенекой выходящего за всякие рамки лицемерия, – ведь его поведение полностью опровергает все то, о чем он писал!

Рассуждать так – значит совершенно не понимать смысла трактата «О краткости жизни». Сенека вовсе не осуждает в нем общественную или политическую деятельность как таковую, он лишь обращает внимание на опасность, которая подстерегает человека, позволяющего захватить себя (оссираre) вещам внешнего порядка, например заботам о том, что скажут другие. И проблема не ограничивается одной лишь плоскостью политического действия: есть люди, которые дают захватить себя вину, плотским удовольствиям, желанию славы, страсти к интригам – всему тому, что завладевает душой и мешает ей совершенствоваться. Сенека приходит к выводу, что человек, порабощенный одной из этих вещей, не способен добиться удовлетворительных результатов ни в одном деле – ни в ораторском искусстве, ни в умственной деятельности, потому что «дух его раздираем в разные стороны, он не может ни во что глубоко вникнуть и отталкивает все, что ему предлагают, как будто его принуждают глотать это через силу». Выход, который предлагает Сенека, заключается в духовной независимости, в освобождении «через дух» – и это отнюдь не несовместимо с действием, в каком бы смысле его ни понимать. Нужно лишь, чтобы действие явилось результатом этой независимости духа, которая не стремится к достижению тех или иных материальных и мелочных выгод, к накоплению состояния, почестям, завидной репутации или удачному приобретению хорошего повара. Один из главных грехов таких людей состоит в том, что они понапрасну тратят время, не сознавая его ценности, и мы в прежних работах постарались показать, что в «Краткости жизни», как и в нескольких других диалогах отношение ко времени служит Сенеке первым доводом во всяком увещевании. Нужно, чтобы дух по отношению к действию занимал позицию некоторой отстраненности, в чем-то подобную той, что он должен занимать по отношению к богатству и даже к смерти. Так же, как бедность вовсе не является обязательным условием мудрости, полная праздность и абсолютное бездействие не являются необходимыми для достижения истинного досуга (otium). Да, он дал Паулину совет оставить службу, но лишь потому, что тот достиг подобающего возраста, а в прошлом пережил немало жизненных бурь. Сегодня у нас нет ни малейших шансов более или менее достоверно вычислить возраст Паулина; если верно, что его сын получил назначение консулом-суффектом около 54 года, то ему самому, как нам кажется, в это время должно было исполниться не меньше пятидесяти, а скорее всего, он был еще старше и уже приближался к старости. Но по поводу этого персонажа и его семьи – причем неизвестно, идет ли речь об одном и том же человеке, исполнявшем после консулата особые обязанности по продовольственному снабжению, или о совершенно разных людях, – высказано такое количество гипотез и сомнений, что мы не смеем даже предположить, что традиционная гипотеза, которой придерживаемся и мы, в конечном счете и есть самая верная.

Как бы то ни было, довольно трудно мерить одной мерой службу в префектуре продовольственного снабжения, которая печется о человеческой утробе, и собственно политические функции. Для несения первой достаточно старательности, точности и ясности сознания – но труды, которые необходимо для этого приложить, не являются испытанием качеств и добродетелей человека, достойного этого имени. Когда стоики приглашают своих учеников принимать участие в политической жизни, они имеют в виду работу в правительстве, в магистратуре, а вовсе не административную службу. Мы увидим, что десять лет спустя Сенека точно так же посоветует Луцилию, который был гораздо моложе, чем мог быть Паулин, оставить свой пост прокуратора Сицилии.

Напомним себе, что учение стоиков, как во времена Зенона и Хрисиппа, так и во времена Панетия и позже Цицерона, разрабатывалось применительно к людям, годным для исполнения ответственных политических функций, или к тем, кто мог рассчитывать, что войдет в число «друзей царя», то есть станет советником обладателя абсолютной власти. Такие должности, как прокуратор или императорский префект, не относились к этому ряду и рассматривались как едва ли достойные свободного человека. Сенека, обращаясь к Паулину, ощущал это так остро, что вынужден был прийти к утверждению, что должность, занимаемая его тестем, «бесспорно, почетна, но мало совместима со счастливой жизнью» – иными словами, с наиболее возвышенной и благородной формой человеческой жизни.

Вот почему мы не думаем, что в трактатах «О краткости жизни» и «О спокойствии духа» Сенека вступил в противоречие с самим собой, что он высказывал мнения, диктуемые необходимостью защищать каждый раз другую идею, которой сам он не разделял, одним словом, что риторика брала в нем верх над искренностью. Мы считаем, что высшее по убедительности доказательство может быть найдено в трактате «О досуге» – и оно могло бы быть там найдено, если бы, к сожалению, этот труд не дошел до нас в столь фрагментарном и усеченном виде. Он сохранился так плохо, что теперь невероятно трудно восстановить нюансы учения, которое в нем изложено. Время создания «О досуге» остается предметом одного из самых оживленных споров, между тем в зависимости от того, к какому периоду жизни Сенеки мы его отнесем, его интерпретация будет различной. Идет ли речь об отношении Сенеки к правлению Калигулы или о его пребывании в ссылке, скрывается ли за его словами угроза высокопоставленного вельможи, желающего, чтобы принцепс удержал его возле себя, или разочарование человека, переживающего крах своего политического идеала, – все эти предположения равно вероятны, и какую из гипотез предпочесть – вопрос свободного выбора. Вот почему нам представляется более плодотворным рассматривать мысли о досуге и праве тех или иных людей на отказ от политической деятельности в контексте общей морали не стоицизма вообще, а Средней Стои, как она изложена в труде Цицерона «Об обязанностях».

В этом же сочинении поднята проблема участия в политической жизни в ее самой возвышенной форме, и нам кажется, что «досуг», во всяком случае удаление от общественной деятельности, связан с тем, может или не может «мудрец» поддерживать внутреннее равновесие, «спокойствие духа». Мудрец или, говоря в более общем смысле, любой преуспевающий человек может окунуться в политическую жизнь только в том случае, если уверен, что не нарушит этого спокойствия. Цицерон включает проблему «досуга» в более общий план анализа, касающегося «величия духа», которое в этом сочинении трактуется отнюдь не как называемая этим именем добродетель древних стоиков (megalophychia), но как обобщенная форма мужества. Кажется несомненным, что подобное расширение понятия, опирающееся на идеи Платона и Аристотеля, восходит к Панетию, а еще вероятнее – к его учителю Антипатру из Тарсы.

В данных условиях политическая деятельность рассматривается уже не как самоценность – чем, впрочем, она никогда и не являлась, даже во времена Древней Стои, но как возможный образ действий мудреца, сообразный его природе, – если внутренние и внешние обстоятельства это позволяют.

Как мы сказали, вполне вероятно, что цицероновская теория досуга в том виде, в каком мы находим ее в трактате «Об обязанностях», уходит корнями в учение Панетия. Действительно, и у Цицерона, и у Сенеки в трактате «О спокойствии духа» можно обнаружить очень сходные мысли и определения, которые нельзя объяснить одними ссылками на общий источник. В труде «Об обязанностях», например, в ряду советов тому, кто желал бы заниматься общественной деятельностью, мы читаем, что он должен не меньше, чем философы, а может быть, и больше поддерживать в своей душе спокойствие и уверенность, если только хочет прожить жизнь достойно и не изменяя себе. Для этого он прежде всего должен убедиться, что обладает качествами, необходимыми для выполнения поставленных задач. Источник этого завета нам хорошо знаком – это трактат Демокрита об «euqumia», кстати сказать, и знаком он нам в том числе и благодаря Сенеке (а также Плутарху). Сенека дважды ссылается на него: первый раз в третьей книге трактата «О гневе», а второй – в трактате «О спокойствии духа». Это классическая тема любого исследования, посвященного анализу этого понятия. Панетий заимствовал ее у Демокрита, а затем она – уже через него – перешла в трактат «Об обязанностях». Либо Цицерон «заразился» от Панетия идеями, изложенными в его трудах «Peri euqumiaV» и «Peri kaqkontoV», либо, что гораздо более правдоподобно, Панетий и в том, и в другом сочинении рассматривал эти темы, используя для анализа понятия «megaloyucia» учение об «euqumia».

Как бы то ни было, Сенека наверняка не заимствовал у Цицерона демокритовскую тему: ссылаясь на нее в третьей книге «О гневе», он делает это с целью дать определение условиям спокойствия духа, а не условиям участия в политической деятельности, как это делает Цицерон в книге «Об обязанностях». Таким образом, у нас остается всего две гипотезы: либо речь идет о прямом заимствовании Сенеки у Демокрита, либо о заимствовании у Панетия.

Нет сомнений, что верна именно вторая гипотеза. У нас есть доказательство, что в тот момент, когда Сенека начал работать над второй книгой «О гневе», он уже знал «Peri euqumiaV» Панетия: во второй книге «О гневе» приводятся слова, якобы сказанные Фабием Кунктатором о том, что самым слабым оправданием для военачальника может служить такое объяснение: «Я об этом не подумал». Но то же самое высказывание приводится и в «Об обязанностях» Цицерона, и в «О спокойствии духа» Плутарха, от которого мы кроме того узнаем, что эту тему подробно разрабатывал Карнеад, приводивший в качестве примера Персея и Эмилия Павла. В этом случае речь идет уже не об одном из заветов Демокрита, а о максиме, с изрядной долей неопределенности приписываемой представителям пифагорейской школы. Так, Цицерон отдает честь ее открытия Анаксагору. Из всех этих сопоставлений следует, что тема, затронутая вначале Цицероном в первой книге «Об обязанностях», о которой мы знаем, что своим появлением она обязана прямому влиянию Панетия, а затем Плутархом в «О спокойствии духа», среди источников которого фигурировал по меньшей мере один из трудов Панетия; «Peri euqumiaV» принадлежит именно Панетию, и это тем очевиднее, что та же серия сопоставлений прослеживается у тех же авторов относительно наставления Демокрита, с той лишь разницей, что наиболее древней ссылкой служит здесь не Анаксагор, а Демокрит. Таким образом, перед нами как бы два «блока», один из которых включает Демокрита, «Об обязанностях» Цицерона, Плутарха и «О гневе», а другой – Анаксагора, «Об обязанностях» Цицерона, Плутарха и «О гневе». Роль «общего знаменателя» в этом случае играет Панетий. И мы можем с уверенностью сделать вывод, что к тому моменту, когда Сенека принял решение взять на себя предложенный ему груз политической ответственности, он уже успел ознакомиться с творчеством Панетия и руководствовался в своем поведении наставлениями последнего. Нам также известно, что третья книга «О гневе», написанная намного раньше 52 года (поскольку Новат упоминается здесь именно под этим именем), вероятнее всего, появилась в 41 году. В Риме этой поры, освободившемся от тирана и возрождавшемся к свободной жизни, проблема политической активности вставала не только перед Сенекой, обретшим надежду возобновить карьеру, прерванную осенью 39 года, но и перед его братом Новатом, отличавшимся большим честолюбием и действительно занимавшим при Клавдии ответственные посты. Работая над третьей книгой «О гневе», Сенека находился примерно в том же состоянии, в каком пребывал Цицерон, когда после вынужденного «досуга», навязанного ему диктатурой Цезаря, трудился над трактатом «Об обязанностях», пытаясь определить условия, при которых участие в политической жизни не вступает в непримиримое противоречие с мудростью. Вслед за Цицероном и Сенека в поисках ответа на этот вопрос обратился к Панетию. Из книги «Об обязанностях» мы знаем, в чем он заключался: в первую очередь нужно стремиться сохранить спокойствие духа, внутреннее равновесие. Есть люди, чья душа достигает этого только в действии – таким следует руководствоваться стоической максимой, требующей от мудреца принимать участие в жизни города. Но политическая жизнь сама по себе не является благом, она не более чем средство, позволяющее душе совершенствоваться, один из возможных «приемлемых» путей. Верный ученик Панетия в 41 году, Сенека останется им и позже, когда решится уступить призыву Агриппины.

В свете этики Панетия сочинение «О спокойствии духа» приобретает более глубокое значение для всего творчества Сенеки. В подтексте советов, которые автор дает Серену, прочитываются отголоски того спора, что Сенека, соглашаясь занять высокий пост на Палатине, вел с самим собой. Прежде чем окунуться в ту или иную деятельность, говорит он, необходимо учитывать три соображения: собственную природу; природу дела, которому человек намерен посвятить себя; людей, ради которых он готов затратить усилия, и людей, вместе с которыми ему предстоит действовать. Первый пункт этой программы является точным приложением наставления Панетия, заимствованного им у Демокрита; то же самое относится и ко второму пункту. Сенека выделяет три внешних обстоятельства, способных заставить человека отказаться от деятельности: отсутствие ораторского таланта, отсутствие личного богатства – ведь публичная жизнь требует немалых расходов, слабое здоровье. Ясно, что эти требования приложимы к сенатору и только к нему: каждому представителю сословия сенаторов следует владеть красноречием, чтобы выступать в курии или в суде, словом, везде, где человеку, занимающему ответственный пост, приходится произносить речи, – тогда как членам сословия всадников этот талант не так уж необходим. Богатство нужно сенатору, чтобы подобающе вести дом; и мы знаем, что при Нероне многим сенаторам приходилось всячески изворачиваться, чтобы сохранить свое звание. Что касается здоровья, то известно, что Сенека всегда слыл крайне болезненным человеком, хотя действительно серьезные недомогания мучили его преимущественно в ранней юности. Явно на пользу ему пошло не только пребывание в Египте, но и продолжительный отдых на Корсике, а весьма умеренный образ жизни, которого он всегда придерживался, физически значительно укрепил его. Заботам о здоровье он уделял повышенное внимание и с учетом своих возможностей разработал для себя комплекс гимнастических упражнений, включавший бег, тренировки с гантелями, прыжки в длину и высоту, прыжки на месте, одним словом, все те элементы физкультуры, которые и сегодня широко используются для поддержания хорошей физической формы. Кроме того, он любил купание в холодной воде и, несмотря на свою всем известную болезненность – которой он не отрицал, – даже в январские календы плавал в канале на Марсовом поле. Из письма, в котором сообщается об этих излюбленных занятиях философа, мы узнаем также, что он ежедневно в компании с мальчиком-рабом совершал пробежки. Сенека, которому в ту пору было 63 или 64 года, жалуется, что его «тренер»-подросток бегает слишком быстро, так что за ним не легко угнаться.

Как видим, Сенека старательно пекся о своем здоровье, поэтому в 49 или 50 году вряд ли мог считать свое физическое состояние препятствием для исполнения обязанностей, которые были ему предложены.

Но в трудах Панетия Сенека нашел нечто большее. Наставление Демокрита, фигурирующее в труде «Peri euqumiaV», содержало еще более конкретный совет, которым Сенека, поступив на службу к Нерону, не преминул воспользоваться. Итак, Демокрит писал, что «человек, желающий достичь внутреннего покоя, не должен вмешиваться в слишком многие дела, а в делах, которыми занимается, не должен выходить за рамки своих полномочий и природных способностей. Напротив, когда на него обрушивается удача, увлекая за собой все дальше, он должен оставаться начеку, не доверять видимости, не придавать слишком большого значения своим достижениям и не предпринимать ничего, что было бы выше его сил. Здоровая упитанность более надежна, нежели тучность».

Значит, поступать надо так, чтобы от обязательств, связанных с «делами», всегда можно было отказаться, чтобы они не превращались в плен (occupatio), в рабство, против которого Сенека предостерегал Паулина. От этого зла страдали все государственные деятели, и он приводит их в пример, чтобы убедить своего друга бросить службу в префектуре продовольственного снабжения. Можно выразиться и иначе: действие никогда не должно господствовать над человеком, лишая его независимости суждения. Такую проницательность по отношению к самому себе, такое недоверие к Фортуне, такое упорное нежелание приписывать собственным заслугам то, что на самом деле является даром богов, мы обнаруживаем во всем творчестве Сенеки, в особенности в диалоге «О счастливой жизни», написанном им в момент, когда он находился на вершине успеха.

В последнем сохранившемся параграфе этого диалога мы находим доказательство того, что Сенека даже в момент своего торжества и кажущегося всемогущества не позволял «счастью» убаюкать себя. «Глядя вдаль и ввысь, – писал он, – я вижу, какие бури вам угрожают: и те, что в не слишком далеком будущем низринут на вас свои тяжелые тучи, и те, что уже теперь здесь, совсем близко, готовые погубить и ваши жизни, и ваше добро». Не исключено, что философ имел в виду приближение политических бурь, потому что в это время в Нероне уже начали проявляться черты, которые спустя несколько лет стали определяющими. Юный принцепс успел подпасть под влияние Поппеи: он взял привычку проводить ночи, слоняясь по улицам Рима, и в нем уже наметилась страсть испробовать себя в качестве актера, музыканта и возничего колесницы. Известно, что в 59 году, когда Нерон выступал в театре с игрой на кифаре, участниками представления были также Бурр и Сенека, а обязанности герольда исполнял брат Сенеки Галлион, которому и посвящен диалог «О счастливой жизни». Это значит, что Галлион был в курсе потаенных тревог брата, связанных с ближайшим будущим. Его, способного с полуслова понять содержащиеся в трактате намеки, автор старался убедить, что не за горами время, когда самой необходимой вещью на свете окажется философия, и что она нужна уже теперь, чтобы подготовить душу к умению, вне зависимости от развития событий, сохранять уравновешенность и отстраненность – условия внутренней радости и того спокойствия духа, которое одновременно является и наградой за добродетельное поведение, и условием деятельности, сообразной с высокой нравственностью (honestum).

Но ведь уже в трактате «О спокойствии духа» Сенека писал, что человек, «попадающий в чересчур трудные политические обстоятельства, переломить которые не в силах», не должен терять бдительности. «Не ждите, когда дела отринут вас, – говорит философ, – лучше отриньте их сами». Нам остается лишь засвидетельствовать похвальное постоянство Сенеки и его верность решениям, принятым в самом начале «министерской» карьеры. Так, много лет спустя, когда обстановка на Палатине изменится и он уже не сможет проводить ту политику, которую считал верной, он претворит в жизнь решение, принятое в первые годы политической деятельности. Тогда он обратится к Нерону с просьбой об отставке, а когда ему будет отказано, самовольно удалится от двора и займет такую позицию, за которую в конечном счете поплатится жизнью. Никогда Сенека не стремился удержаться у власти любой ценой. С самого начала он отказался в душе от всего, что привязывает человека к должности.

Могущество, почести, деньги – для него все эти вещи были «безразличны». Иногда какие-то из них оказывались в ряду «предпочтений», иногда становились источником забот, тяжким бременем и платой за кабалу. Современным историкам часто бывает трудно понять сущность этого внутреннего отречения, и тогда они предпочитают говорить о лицемерии. Между тем Сенека оставил нам точные указания, касающиеся той позиции, которую он считал основополагающей для своей внутренней жизни. Ее выражение мы находим, в частности, в его отношении к смерти. Он руководствовался заимствованным у Эпикура наставлением «размышляй о смерти» (meditare mortem), которое подразумевает умение умирать, достигаемое тренировкой, и заключается в том, чтобы в душе принять неизбежность своего ухода. В этом же состоял и один из первых уроков, преподанных Луцилию, которого он приглашал поразмыслить над словами Гераклита о том, что «каждый день равен любому другому дню». Жизнь, так же как богатство и почести, относится к разряду «безразличии», поэтому не следует ни слишком любить ее, ни слишком презирать. Неправильно искать смерти из-за презрения к жизни. Жизнь, как почести, богатство и могущество, всего лишь средство служения другим. Именно такой подход определил стойкость этого друга Сенеки, человека старого и больного, который отказывался положить конец своим страданиям до тех пор, пока оставался полезным близким.

Вот почему мы склонны думать, что и Сенека согласился на порабощение властью, полагая, что окажется «полезным» человеческому роду. Но никогда он не принимал средство за цель и внутренне изначально настроился на худшее.