Текст книги "Я, паразит"

Из истории моих биографов

После вышеизложенного становится понятным, почему моим первым биографам было так трудно разобраться что к чему. Наши морфологические метаморфозы, смена хозяев и видовое разнообразие явились причиной множества ошибочных суждений. Это не удивляет еще и потому, что такие научные исследования требуют развитых технологий. Точно так же, как астрономам удалось совершить невероятный прорыв благодаря изобретению телескопа, естественные науки многое выиграли от изобретения микроскопа. Трубки с несколькими линзами, дающими 30-кратное увеличение, появились в XVI веке: с их помощью англичанин Роберт Гук сумел описать таких паразитов, как клещи. В XVII веке Антони ван Левенгук изобрел простейший микроскоп, тем самым добившись беспрецедентного увеличения объектов. Этот голландский суконщик (и ученый-дилетант) умудрился изготовить стеклянные шарики совершенной формы и вставить их в хитроумное и легко управляемое устройство, позволявшее видеть одноклеточные организмы и множество других крошечных объектов [Ячейка 9]. История гласит, что он, ясное дело, начал с исследования собственных сперматозоидов, полученных стопроцентно морально допустимым способом, то есть в результате занятий любовью со своей душечкой, а вовсе не посредством скандального онанизма.

Вернемся к нашим баранам, а точнее, к свиньям, которых изучали Аристотель и его современники. Многих из них занимала природа загадочных пузырьков, которые они иногда обнаруживали в свиньях, но всех вводило в заблуждение их сходство с банальными, хотя и неприятными опухолями и другими новообразованиями, встречавшимися в разных организмах. Эти пузырьки, маленькие мешочки плоти, окружающие каждую из моих личинок, древние ученые принимали за вульгарные гнойные бубоны, совершенно упуская из виду их животное происхождение. Микроскоп позволил различить детали. В XVII веке прусскому натуралисту Филиппу Хартманну и его итальянскому коллеге Маркусу Мальпиги в ходе тщательных наблюдений удалось разглядеть крошечный сколекс моих цистицерков в полости пузырчатых кист [Ячейка 9]. Независимо друг от друга оба ученых поняли, что в этих ложных опухолях обитает маленькое живое существо. На самом деле Филипп Хартманн еще раньше заподозрил нечто подобное, заметив, что пузырьки способны к автономному движению. Зрелище было особенно впечатляющим при погружении в теплую воду больших водянистых (гидатидных) пузырей моих сородичей Echinococcus granulosus [Ячейка 5].

И даже моя анатомия во взрослом состоянии, в которой, несомненно, разобраться значительно легче, веками создавала проблемы. Большинство ученых долгое время считали место сужения проглоттид хвостом, но вы-то уже в курсе, что это мой сколекс. Только в конце XVII века британский доктор Эдвард Тайсон сумел понять и правильно описать эту мою часть [Ячейка 6]. Надо сказать, что этому ученому посчастливилось обнаружить одного из моих представителей живым в кишечнике собаки, которую он препарировал во время одного из своих публичных анатомических сеансов. Заметив, что при рассечении червь энергично дергается, Тайсон заподозрил, что мы и в самом деле живые существа. Вдобавок он увидел, что самая широкая анатомическая часть свободно плавает в кишечном содержимом, тогда как самая узкая прикреплена к стенке кишечника собаки. Отделив свою находку, он погрузил ее в спирт и позже, на досуге, сумел разглядеть под микроскопом крючья на моем сколексе во всем их великолепии [Ячейка 9]. Идея получила признание, и в XVIII веке французский натуралист Николя Андри де Буарегар [Ячейка 6] в своем труде «Описание червей, живущих в человеческом теле» воздал должное моим сородичам. И хотя этот ученый не подозревал о нашем видовом разнообразии и не проводил различия между Taenia saginata и Taenia solium, он тем не менее сделал прекрасные зарисовки моего сколекса, а также совершенно очаровательный и по меньшей мере неожиданный портрет меня самого, расслабленно свисающего с ветвей дерева [Ячейка 4]. Правду сказать, анатомически грамотные рисунки существовали со времен Средневековья, как, впрочем, и другие, изображавшие причудливых паразитов с лошадиными или кошачьими головами… [Ячейка 4].

Таким образом, различные части моей анатомии открывались одна за другой, хотя все это и сопровождалось невероятной путаницей. Сначала Тайсон принял генитальные отверстия моих проглоттид за рты, затем мои присоски спутали с глазами, потом предположили, что мой венчик из крючьев представляет собой челюсть, и, к всеобщему удивлению, никто не находил мои половые органы. В 1782 году Иоганн Гёце наконец обнаружил мою репродуктивную систему с проглоттидами, наполненными яйцами, но его сбивало с толку отсутствие потенциального полового партнера. Позже, в 1835 году, Карл Теодор Эрнст фон Зибольд в процессе нескромного изучения моей спермы заметил в каждом яйце зрелой проглоттиды маленького зародыша с крючьями. В целом, несмотря на несомненную ценность и значение наблюдений под микроскопом, на данном этапе зачастую страдала интерпретация наблюдаемого. Самым большим препятствием стало отсутствие логической связи между моей личиночной и взрослой формой. Тот же Эдвард Тайсон первым догадался, что мое развитие может включать несколько стадий, но не сумел связать между собой разные образцы или описать полный жизненный цикл цестод. Понадобилось еще сто пятьдесят лет, чтобы мои биографы наконец распутали клубок моей жизни.

На протяжении столетий загадкой оставалось и само мое присутствие в ваших внутренностях: никто не мог взять в толк, как такие длинные твари помещаются в кишечнике. Ясно, что никто не стал бы глотать нас забавы ради, поэтому было совершенно непонятно, как мы появляемся в человеческом теле. Долгое время в качестве ответа на этот вопрос выдвигалась абсурдная теория самозарождения (или, для самых продвинутых, абиогенеза). Вера в нее породила несколько гипотез: Гиппократ [Ячейка 13] считал, что кишечные черви происходят из невышедшего мекония – самых первых экскрементов новорожденного. Некоторые китайские ученые полагали, что запоры и особые климатические условия, такие как жара, влажность, окружающая атмосфера и ветер, приводят к спонтанному самозарождению моих собратьев у них в кишечнике.

Пусть микроскоп и позволил добиться больших успехов в понимании моей анатомии, для раскрытия всех моих тайн этого оказалось недостаточно. Чтобы отказаться от теории спонтанного самозарождения в пользу более разумных гипотез, понадобился не новый инструмент, а строго научный подход. В XVII веке, к величайшей радости всего моего семейства, труды итальянского натуралиста Франческо Реди положили начало новой дисциплине – экспериментальной паразитологии. Пока остальные задавались вопросом, откуда берутся личинки в мясе, оставленном на открытом воздухе, этот ученый сформулировал гипотезу и подверг ее тщательной проверке. Интуитивно догадываясь, что личинки откладывают мухи, он подтвердил свое предположение опытным путем. Закрывая мясо кисеей разной плотности, чтобы помешать мухам на него садиться, он доказал, что личинки не появляются до тех пор, пока ячеи кисеи мельче мушиных яиц. Но, несмотря на этот концептуальный прорыв, он продолжал объяснять наше присутствие в вашем кишечнике спонтанным самозарождением. Какое разочарование! И меня даже задело за живое, когда мой сородич, трематодный червь, похожий на лавровый лист и названный большой печеночной двуусткой (какое там большой… не хочется унижать родственника, но по сравнению со мной он смехотворно мал), стал первым, чей жизненный цикл со сменой хозяев удалось проследить. Как и в моем случае, личиночные и взрослые формы печеночной двуустки довольно долго принимались за представителей разных видов. Затем в 1842 году Юханнес Япетус Смит Стенструп, датский ученый с мозгами не менее впечатляющими, чем его имя, разработал теорию чередования поколений. Стенструпа особенно увлек жизненный цикл печеночных двуусток, которые из-за отсутствия данных об их детской стадии также считались продуктом спонтанного самозарождения. Он предположил, что промежуточными хозяевами печеночных двуусток могут быть маленькие водные улитки, хотя никаких следов червей в форме лаврового листа в тканях этих брюхоногих обнаружить не удалось. Но наблюдательный Стенструп заметил рядом с водными улитками маленьких свободных паразитов, плавающих при помощи тонкого хвостика. Он поместил тех и других в общий аквариум и увидел, как хвостатые паразиты крепятся к улиткам и формируют кисты. Вскрыв их, Стенструп обнаружил внутри листовидных червей, аналогичных тем, которых находили в печени его современников. Так он впервые установил связь между разными формами одного паразитарного вида, соответствующими различным стадиям жизненного цикла двуустки, моего дальнего родственника. И хотя проделанная Стенструпом работа была еще очень неточной, совокупность его экспериментов, наблюдений и выводов имела для тесного мирка паразитологии XIX века феноменальные последствия, особенно когда труды эти достигли библиотеки некоего немецкого доктора с фамилией не менее длинной, чем у его датского предшественника, Готтлоба Фридриха Генриха Кюхенмейстера [Ячейка 3]. Будучи гинекологом, он вряд ли почтил бы меня своим вниманием, если бы не его болезненная страсть к паразитологии. Поэтому сегодня нас интересует только его хобби. Но я хотел бы сразу же предупредить самых чувствительных из вас: эти его маленькие воскресные опыты ни в коем случае не свидетельствуют об альтруизме. Они скорее доказывают его бесчеловечность… и это вам говорит паразит!

Кровяная колбаса с личинками и геноцид посредством тыквенных семечек

Труды предшественников убедили Кюхенмейстера в наличии связи между кистоидными личинками и длинными кишечными червями, поэтому он поставил себе целью проследить жизненный цикл тех и других. Заметив, что окончательный хозяин червя является хищником для промежуточного хозяина – носителя личинок, он предположил, что между ними существует связь пищевого порядка. Нечто вроде отравленного сюрприза в меню хищника. Хотя Кюхенмейстер был всего лишь паразитологом-любителем, он относился к своему хобби серьезно и считал нужным проверять свои гипотезы. Выделив из кист, найденных в телах кроликов, личинки одного из моих близких родственников, Taenia pisiformis, Кюхенмейстер состряпал из них вкусный корм и угощал им пойманных лисиц. А затем, как добросовестный ученый, препарируя несчастных лис, проверял, все ли идет по плану. И вот оно, счастье! Взрослые черви выдали себя с потрохами… мелькнув в лисьих потрохах сколексами. Поскольку всегда лучше перепроверить, а степень жестокости на этой стадии уже не имеет значения, он провел аналогичный эксперимент и для Taenia taeniaeformis, скормив кошкам мышиные останки.

Вдохновленный своей новой страстью к приготовлению блюд с цистицерками, наш друг Кюхенмейстер экспериментировал с комбинациями смесей и показал, что обмен в парах паразит—хищник (мышь—лиса/кролик—кошка) приводит к преждевременной смерти взрослых червей. Это доказывало, что мы зачастую приспосабливаемся к конкретному типу окончательного хозяина. С таким набором комбинаций было несложно проследить связи между цестодами разных видов и их промежуточными и окончательными хозяевами. Но в одном случае Кюхенмейстер зашел в тупик: попытка инокулировать собакам кисты, обнаруженные у свиней, ничего не дала. Впрочем, он и не думал сдаваться! Полный решимости найти этому объяснение, Кюхенмейстер приглядел нового кандидата: человека! Врачебная этика в XIX веке еще не успела войти в моду, и он получил разрешение повторить свои собачьи, лисьи и кошачьи опыты на заключенных, приговоренных к смерти. Но когда в 1854 году ему впервые представилась такая возможность, под рукой у него не оказалось свиных кист. Недолго думая, наш герой начал с того, что скормил своему подопытному кролику суп с лапшой, обсыпанной мышиными и кроличьими кистами, просто чтобы посмотреть, что из этого получится. К счастью, за три дня до казни приговоренного жена Кюхенмейстера нашла личинки в свином жарком, которое готовила на ужин. Вне себя от восторга, наш воскресный паразитолог бросился к мяснику, но не затем, чтобы обвинить того в продаже порченого мяса, а чтобы выпросить остальную часть туши зараженной свиньи. Таким образом доктору удалось собрать шестьдесят один цистицерк и добавить их в кровяные колбаски, которыми каждый день кормили заключенного. Через два дня после казни Кюхенмейстер принялся за работу: он вскрыл кишечник бывшего заключенного и обнаружил множество мелких личинок с вывернутыми сколексами и даже нескольких взрослых червей, укрепившихся на стенках кишечника. Какой успех! Он побудил нашего ученого в 1859 году повторить свой опыт с другим заключенным, чтобы иметь возможность увеличить время инкубации. И эта новая авантюра позволила ему обнаружить особь длиной 1,5 метра.

Но собственные гениальные эксперименты не вполне удовлетворили научное любопытство Кюхенмейстера: он хотел понять, почему в промежуточном хозяине образуются цистицерки. И снова, следуя своей интуиции и таланту колбасника, Кюхенмейстер принялся пичкать мышей, кроликов, овец и свиней нашими оплодотворенными проглоттидами, то есть матками с яйцами. Новый успех! После такого корма милые зверушки оказывались начиненными пузырьками цистицерков.

Эксперименты Кюхенмейстера помогли выявить и описать наш жизненный цикл, и нам остается лишь поражаться иронии судьбы, давшей человеку, готовившему столь важные для науки блюда с паразитами, фамилию Кюхенмейстер, что в переводе с немецкого значит «шеф-повар».

Хотя его методы могли показаться вам сомнительными, реакция на них была разной. Поставленные Кюхенмейстером опыты вдохновили многих ученых, и, например, Карл фон Зибольд в 1852 году провел похожие эксперименты, используя пресловутые гидатидные пузырьки Echinococcus granulosus [Ячейка 5], обнаруженные в субпродуктах овец. Он насытил молоко множеством мельчайших сколексов, полученных из пузырьков, и напоил им собак, в чьих кишках при последующем вскрытии обнаружил огромное количество взрослых червей. Но нашлись ученые, предлагавшие более гуманные с их точки зрения методы. Гумберт и Голленбах добровольно съели несколько ложек кист и потом могли наблюдать в своих испражнениях оплодотворенных проглоттид, а несколько месяцев спустя и некоторых моих сородичей в полный рост.

Независимо от выбранного метода, эксперименты в области паразитологии оказались чрезвычайно важны для понимания моей необыкновенной анатомии и экстраординарного жизненного цикла. После Кюхенмейстера и его преемников эта научная отрасль продолжала развиваться и расширяться благодаря разнообразию самих цестод. Взять хотя бы моего кузена, широкого лентеца Diphyllobothrium latum, самого длинного ленточного червя, живущего в ваших внутренностях, чей жизненный цикл и размеры совершенно уникальны (он тот еще выпендрежник). Развивается он в четыре этапа вместо моих двух и, прежде чем попасть в вашу пищеварительную систему, сменяет нескольких промежуточных хозяев! Его скитания начинаются с веслоногих ракообразных, затем он делает остановку у хищных рыб, где живет под видом личинки, называемой плероцеркоид, прежде чем попадает в животы любителей рыбки. В 1882 году эстонский ученый Макс Браун для определения различных стадий Diphyllobothrium latum воспользовался старым добрым методом Кюхенмейстера. Должно быть, подопытных заключенных, приговоренных к смертной казни, он счел слишком старомодными и потому попросил трех студентов-медиков проглотить личинок, найденных в рыбе. Этот эксперимент вновь покрыл славой и науку, и все мое семейство, ибо через месяц студенты и в самом деле начали испражняться яйцами цестод, тем самым доказав, что проглоченные личинки премило развивались и плодились в их кишечнике! Вы, вероятно, обратили внимание на прогресс в сфере врачебной этики: студентов не только не расчленили, но даже предоставили им право изгнать своих жильцов с помощью экстракта папоротника, убивающего взрослого червя. Несколько лет спустя, в 1917 году, польские зоологи Константин Яницкий и Феликс Розен сделали еще одно открытие, касающееся того же эксцентричного кузена. Они обнаружили, что у широкого лентеца не только несколько хозяев, но и очень необычные личинки: прочная ресничная оболочка позволяет им лихо плавать, за что их и нарекли корацидиями (κόραξ, коракс, «боевая машина»). Замечательная особенность, чтобы привлечь внимание и раздразнить аппетит мелких ракообразных, их первых промежуточных хозяев!

Вот и подошла к концу парадоксальная история моих биографов. Я их тут, конечно, всячески прославлял, но получается, что единственной их целью было мое низвержение и избавление от меня ваших пищеварительных систем (не считая коротких маркетинговых кампаний по продвижению моих эмбрионов в качестве средства для похудения). Впрочем, эта превратность судьбы стара как мир, а ведь еще в древности мне удалось впечатлить человечество настолько, что в нескольких культурах вообще отказались от употребления в пищу свинины, регулярно заражаемой моими стараниями. Проникнув в тайны моих обычаев, эти биографы приложили руку к ограничению потребления разных опасных продуктов и установлению правил гигиены, таких, например, как удаление туалетов на безопасное расстояние от боен и советы мясникам мыть руки. Если лично вам кажется, что такие меры диктует здравый смысл, знайте, что современникам Кюхенмейстера и Макса Брауна вовсе так не казалось. Полностью меня ликвидировать не удалось (к счастью), и я все еще регулярно появляюсь в мясе. Первые древние врачи уже применяли против меня более или менее эффективные средства (слабительные, экстракты папоротников, колоцинта, коры граната, семена тыквы и т. д.) [Ячейка 1]. Нынешние паразитологи предпочитают им синтетические препараты с устрашающим воздействием (никлозамид, празиквантел и т. д.) [Ячейка 8].

Извилистый жизненный цикл моего родственника Dyphyllobothrium latum

Представляю, как, обнадеженные этим научным и фармацевтическим прогрессом, вы уже празднуете свою победу над паразитизмом. Но я, червь-солитер, всего лишь один из множества существующих паразитов! Мы бок о бок с вами прошли сквозь века, в течение которых копились знания обо мне, и вы уже успели заметить, что история моего изучения оказалась не менее извилистой, чем моя собственная стробила. А ведь я один из самых бросающихся в глаза человеческих паразитов! Только представьте себе трудности аналогичных исследований в случае моих микроскопических коллег, таких как бактерии и вирусы!

Хотя паразиты сопровождали людей еще на заре цивилизации, главные открытия в области паразитологии, как ни странно, были сделаны относительно недавно. И можете не сомневаться, что у нас, паразитов, приготовлено для вас еще множество сюрпризов… помимо причинения мелких неудобств.

Глава II
Паразитарные хитросплетения

Я, паразитическая оса-наездник, и мои сестры образуем группу из нескольких тысяч видов, одна из характерных черт которой – обычай откладывать яйца в хозяина, становящегося пищевым складом для нашего потомства. Большинство из вас уже, вероятно, решили, что это роднит нас с предыдущим рассказчиком, ленточным червем, и, несмотря на смехотворно малое сходство, не моргнув глазом причислили нас к общей группе паразитов. Никого не желая ужалить, хочу спросить, какая муха вас укусила, если вы, не разобравшись, объединяете нас с этими вульгарными лентами, впитывающими содержимое вашего кишечника. Нечего и говорить, как сильно ужалена моя гордость: разве можно равнять меня с ничтожеством, щадящим своих жертв! Знайте же, что хозяин, приютивший деток огромного большинства моих сестер, обречен на мучительную смерть – голодные личинки сожрут его заживо. Кое-кто из ваших ученых, несомненно под впечатлением от нашей безжалостной эффективности, предпочитает называть нас не «паразиты», а «паразитоиды». Еще одна жалкая уловка – только бы не признавать, что нас следует причислить к гораздо более блистательной лиге хищников! Знаю, что для вас лучшие хищники – это львы, якобы цари зверей, и подобные им букашки, но пусть мне все-таки объяснят, почему наше кровожадное детство, когда мы пожираем хозяина изнутри, оставляя лишь пустую оболочку, не дает нам права вступить в этот элитарный клуб!

Чувствую, наконец-то я задела вас за живое! Вам не терпится поспорить? А давайте! Вы возразите, что, в отличие от львов, которые, сомкнув челюсти, сразу же убивают свою жертву, я долгое время поддерживаю с хозяином тесную связь. На это я отвечу, что тогда с этимологической точки зрения меня полагается квалифицировать как симбионта (симбиоз, от др. – греч. συμβίωσις, симбиосис, означает «жизнь вместе», хотя такой жизни, как у моего хозяина, не пожелаешь и врагу). Ага-а, у вас не осталось жала, чтоб вонзить его в меня? Вы смущены, не так ли? И теряетесь, какой наклеить на меня ярлык: паразит, хищник, симбионт… Слово за слово, и мне уже удалось заставить вас усомниться в ваших излюбленных определениях и категориях; вероятно, вы задаетесь вопросом, что за осиное гнездо вы разворошили. Хватит мямлить, давно пора пересмотреть термины и понятия, которыми вы пользуетесь для определения межвидовых отношений, хотя чаще всего они пригодны лишь для удовлетворения вашей навязчивой идеи все классифицировать.