Текст книги "Исчезновение Ивана Бунина"

Пьер-Луи Ганьон
Исчезновение Ивана Бунина

К 150-летию со дня рождения Ивана Бунина

Посвящается Габриель, Жюлю, Мари, Мишель, Николя, Стефану и Иву

Pierre-Lois Gagnon

La disparition d'Ivan Bounine

© Lévesque éditeur 2018

Published in the Russian language by arrangement with Lévesque éditeur

Russian Edition Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2020

Sindbad Publishers remercie la Société de développement des entreprisesculturelles (SODEC) de son soutien financier pour la traduction de celivre.

Издательство «Синдбад» выражает благодарность Обществу поддержки культурных инициатив (SODEC) за финансовую поддержку перевода этой книги.

© Издание на русском языке, перевод на русский язык. Издательство «Синдбад», 2020.

Глава 1

Стокгольм, декабрь 1932

Советский посол в Шведском королевстве Александра Коллонтай обвела взглядом почетных гостей. Длинное черное платье с вышивкой в виде роз подчеркивало ее элегантную стать, посадка головы выражала уверенность, однако было заметно, что Коллонтай нервничает.

Ей нравилось стоять в роскошном банкетном зале Стокгольмской ратуши на острове Кунгсхольмен, куда она вместе с другими приглашенными прибыла на церемонию вручения Нобелевской премии по литературе.

После первого бокала шампанского, поданного метрдотелем, Коллонтай взяла второй и, едва пригубив, направилась вглубь зала на поиски достойного собеседника.

В тот день, 10 декабря 1932 года, – а он, в лучших традициях конца скандинавской осени, выдался ненастным и промозглым, – премию Шведской академии вручали британцу Джону Голсуорси за «Сагу о Форсайтах». Роман, действие которого охватывает пять десятилетий, был признан мировым шедевром. Благодаря подробному описанию нравов английской буржуазии «Сага» заслужила высокую оценку и в большевистских кругах.

Коллонтай была бы рада лично поздравить Голсуорси, к которому относилась с большим уважением, но заболевший лауреат на церемонию не приехал. Они познакомились в начале века в Лондоне, когда еще молодая Коллонтай разъезжала по европейским столицам пропагандируя светлые идеалы коммунизма.

Церемония вручения Нобелевской премии по литературе служила дипломатическому бомонду заключительным аккордом в празднествах, вносивших разнообразие в монотонные стокгольмские будни. Присутствие на приеме позволяло его участникам хотя бы на время забыть о неотвратимости бесконечной шведской зимы, которая обещала быть столь же унылой, сколь и предыдущая.

До Александры Коллонтай европейская история не знала женщин-министров. В правительстве Ленина она была первой. Впоследствии ее назначили полномочным представителем, то есть послом – эта должность доставалась женщинам крайне редко. Благодаря своей эрудиции и исключительному опыту эта волевая и искушенная в политике женщина уверенно вошла в высший круг дипломатии.

Зарубежные коллеги Александры Коллонтай в основном относились к ней как к представителю несговорчивого и непредсказуемого советского правительства. При этом внимательный глаз без труда заметил бы, что Коллонтай упорно стремится снять царящее вокруг нее напряжение и по возможности обезоружить своих давних европейских противников. Одни считали ее заурядной светской львицей, другие – безжалостной посланницей тоталитарного государства, но всем было известно, что советский полпред долгое время жила за счет доходов от своих книг, в которых утверждались благородные идеалы. Сочинения Коллонтай пользовались определенным успехом, что позволяло ей не чувствовать себя чужой в среде литературного бомонда.

Ее сборник повестей «Любовь пчел трудовых», увидевший свет в начале 1920-х годов, стал подлинным манифестом феминизма и свободной любви. Его перевели на многие языки, включая японский. Зарубежные издательства продолжали отчислять Коллонтай процент от проданных экземпляров, и ее слава не меркла.

В тот декабрьский день 1932 года перед советским полпредом стояла особая задача: выведать информацию об очередном нобелевском лауреате по литературе. Отчета по этому вопросу от нее с нетерпением ждал нарком иностранных дел Советского Союза Максим Литвинов.

Из кулуарных разговоров Коллонтай быстро удалось выяснить, что кандидатом на награждение может стать русский писатель Иван Бунин. Про́клятый советской властью за контрреволюционные взгляды, Бунин уже более десяти лет жил во Франции.

Слух о кандидатуре русского писателя подтвердил норвежец Кнут Гамсун, получивший Нобелевскую премию двенадцать лет назад.

– Вы уверены? – переспросила Коллонтай, не желавшая выдать перед старым плутом, каким она считала Гамсуна, свою растерянность. – Иван Бунин может стать лауреатом в следующем году? Откуда вам это известно? Неужели Бунин – это серьезно?

Одно упоминание этого ненавистного Сталину имени вызвало в ней глухую досаду.

– Абсолютно, – кивнул Гамсун. – У меня, знаете ли, надежные источники. Я слышал о Бунине от трех или четырех человек, близких к Нобелевскому комитету. Но даже если он не получит премию в тридцать третьем, то уж на будущий год – наверняка. Это вопрос решенный.

Коллонтай набрала в легкие побольше воздуха и со свойственным ей напором ринулась в атаку:

– А как же Максим Горький? Почему не рассматривается его кандидатура? Ведь это по-настоящему большой писатель, автор огромного числа произведений! Разве не пора присудить Нобелевскую премию ему? – Коллонтай чеканила каждое слово.

– Думаю, в этом году о Горьком придется забыть. Проблема в его безоглядной поддержке советских властей, – пояснил Гамсун. – Горький слишком погружен в политику, он слишком много выступает и слишком горячо оправдывает более чем сомнительные деяния большевиков. Это не нравится членам Шведской академии.

Импозантный Гамсун прибыл на прием в ратушу одним из первых. Потребив изрядное количество шампанского, он вплотную придвинулся к Коллонтай. Они были знакомы еще с тех времен, когда Александра работала представителем Советского государства в Осло. Гамсун был несказанно рад сегодняшней встрече и не отходил от Коллонтай ни на шаг.

Назойливые ухаживания столь «завидного» кавалера заставили ее усмехнуться. С каким упорством этот истинный потомок норвежских викингов тщился доказать ей свою мужественность! Злые языки, коих при шведском королевском дворе хватало с избытком, желая поиздеваться над бывшим норвежским подданным, говорили, что Гамсун ежедневно предается распутству и что ему для этого вовсе не требуется призывать на помощь красавицу Сьёфн – северную богиню любви и страсти.

Тем временем словоохотливый норвежский ухажер продолжал потчевать заинтригованную Коллонтай свежими слухами. Он сообщил, что члены Нобелевского комитета обсуждают кандидатуру еще одного русского эмигранта.

– Случайно, не Мережковского? – стараясь скрыть неприязнь, выдавила Коллонтай.

– Вы очень догадливы…

Коллонтай помнила о нем все время, но была уверена, что сумела вывести Мережковского из игры. Как получилось, что его имя всплыло вновь? Известностью Мережковский уступал Бунину, однако его исторические романы «Смерть богов. Отступник Юлиан» и «Воскресшие боги. Леонардо да Винчи» пользовались популярностью не только в славянофильских литературных кругах.

Услышав о Мережковском, Александра Коллонтай позволила себе слегка скривиться. Узнать от норвежского писателя, что сразу два российских изгнанника, к тому же злостных врага советской власти, в следующем году претендуют на Нобелевскую премию по литературе, – для одного вечера это было чересчур! Расстроенная, она нервно поправляла прическу.

Коллонтай продолжала слушать Гамсуна, который все пел дифирамбы ее крамольным соотечественникам. Через несколько минут она с раздражением осознала, что ей все труднее выносить его болтовню. Она смотрела на собеседника, но видела только его карикатурно гигантский, прыгающий вверх-вниз кадык… Неужели Гамсун не понимает, что ставит ее в трудное положение? Вот идиот!

Но настоящий шок у нее вызвали не безудержные словоизлияния Гамсуна и даже не его гусарская бравада, а его одобрительные высказывания о нацистах и неприкрытая поддержка Адольфа Гитлера.

– Когда поеду в Берлин, обязательно постараюсь встретиться с Гитлером, – простодушно признался норвежец. – Друзья обещали меня с ним познакомить. Я восхищаюсь фюрером.

Его откровенно ксенофобские речи разозлили Коллонтай не меньше, чем восхваления в адрес Мережковского и поддержка кандидатуры Бунина – Гамсун сам себя записал в его неформальные покровители. Ее терпению наступил конец.

Рассерженная толстокожестью Гамсуна, Коллонтай огляделась по сторонам в поисках кого-нибудь, кто был более дружелюбно настроен ее стране. Ее взгляд упал на посла Французской Республики, Шарля де Ла-Мотт-Сен-Пьера.

Прощаясь с Гамсуном, она театрально погрозила ему пальчиком, а затем звонко чмокнула в щеку. Коллонтай не собиралась портить отношения с этим записным сплетником, который был в курсе всех мелких и крупных интриг, затевавшихся за кулисами Шведской академии.

– До встречи, – шепнула она на ухо Гамсуну.

– Буду счастлив. Может быть, после приема?

Ее следующим собеседником стал Ла-Мотт-Сен-Пьер. С этим утонченным аристократом она сблизилась сразу по приезде в Стокгольм. Парижского дипломата Ла-Мотт-Сен-Пьера, уже давно занимавшего ответственные должности во французском МИДе, явно не вдохновляла жизнь в шведской столице, которую некоторые в насмешку называли Северной Венецией.

Сен-Пьер пустился в рассуждения на тему «в какой стране лучше жить», а Коллонтай думала о том, что в ближайшие месяцы ее ждут великолепные дипломатические приемы во французском посольстве, на которые, по обыкновению, там не жалели средств.

– Все эти северные дали для таких людей, как мы, прямо скажем – не рай, – разливался Сен-Пьер. – Дайте нам праздник! Иначе как выжить в этом мерзком климате, помноженном вдобавок на шведский неповоротливый протестантизм?

Уже через несколько минут Коллонтай перестала слушать. Демагогические речи Сен-Пьера она давно знала наизусть. К тому же француз на все лады расхваливал своего соотечественника Поля Валери, заверяя, что именно он в следующем году получит Нобелевскую премию.

Сен-Пьер делал вид, будто не замечает, как советский полпред норовит ввернуть в разговор имя Максима Горького. «Уж если кто и может соперничать с Полем Валери, то только Иван Бунин», – добавил он. После этих слов вконец раздосадованная Коллонтай повернулась к оказавшемуся рядом представителю Великобритании и завела светскую беседу с ним.

Английский посланник был ей симпатичен. Этот образцовый джентльмен чем-то напоминал Коллонтай испанских князей, с которыми она подружилась во время своего недолгого пребывания в Мехико. Самоуверенный англичанин был всегда не прочь посмеяться над чужими недостатками.

До недавнего назначения в Стокгольм он занимал консульскую должность в Ленинграде. Жизнь в бывшей царской столице стала тяжелой, поделился он своими впечатлениями. Изможденные лица прохожих свидетельствуют о том, что люди элементарно недоедают. В стране победила революция, а в общественных местах и скверах толпятся нищие и бездомные. Многие просят милостыню.

Может быть, он специально подначивал ее, добиваясь, чтобы обычно невозмутимая Коллонтай вышла из себя? Она не повела и бровью. Коллонтай приезжала в Москву и, конечно, знала о трудностях, с которыми каждый день сталкивались ее сограждане. Однако в центре города, особенно на Спиридоновке, где располагался Народный комиссариат по иностранным делам, ничто не напоминало об этих невзгодах.

Коллонтай знала также, что в стране сформировалась новая знать, занявшая роскошные особняки, конфискованные государством у дворян, промышленников и прочих миллионеров. В этих особняках ныне проводили банкеты и устраивали пышные празднества.

Советский полпред решила сменить тему разговора. Конечно, ей не нравилось такое положение дел. Она презирала нуворишей, нагло выставляющих напоказ свои буржуазные манеры, однако она не могла не признать, что сама – занятный парадокс! – принадлежит к привилегированному классу, созданному существующей системой.

Коллонтай заговорила о Голсуорси и о том, какая честь оказана Великобритании Нобелевским комитетом. Дипломат удовлетворенно кивнул головой, однако не лишил себя удовольствия отпустить шпильку:

– Что подумали бы об этой церемонии Шекспир и Мольер? Как все же смешны эти скандинавские аристократы! Слава богу, у них есть для развлечения хотя бы эта премия, иначе о них и вовсе никто никогда не вспомнил бы.

Глава 2

Англичанина увлек за собой знакомый, и советский полпред осталась в обществе откуда-то вынырнувшего финского дипломата. Низкорослый, тщедушный и к тому же рябой посланец Хельсинки мало интересовал Коллонтай. В мужчинах она ценила напор и силу.

Финн привычно начал жаловаться на Республику Советов. Всякий раз, встречая Коллонтай на светском приеме, этот брюзга принимался донимать ее рассуждениями относительно спорных вопросов между правительствами их стран. Факт оставался фактом: граница между СССР и Финляндией протянулась на сотни километров и проходила неподалеку от Ленинграда.

Дипломат опасался повторения событий гражданской войны 1918 года. В то смутное время Россия воспользовалась своим положением, чтобы напасть на Финляндию, ранее входившую в состав Российской империи. Финны тогда оказали яростное сопротивление, и представитель Хельсинки не упускал случая, чтобы лишний раз напомнить об отваге соотечественников.

– К чему ворошить события более чем десятилетней давности? – возразила Коллонтай с видом святой невинности. Ей было отлично известно, что Москва так и не отказалась от замысла вернуть Финляндию под свой контроль – полностью или частично.

Коллонтай, сама потомок выходцев из Финляндии, хорошо понимала эту страну и даже посвятила ей несколько научных работ, в частности «Жизнь финляндских рабочих» и «Финляндия и социализм». В коммунистическом движении она заслуженно пользовалась репутацией специалиста по финскому вопросу.

Вскоре из-за спины дипломата показалась его бойкая супруга – как обычно, готовая внести свою ядовитую лепту в критику советской власти. Послушав финскую чету несколько минут и убедившись, что ничего нового ей не сообщат, Коллонтай решила, что с нее хватит, и отошла в сторону.

Сейчас у Коллонтай были заботы поважнее, чем обсуждение советско-финских приграничных проблем. Голова раскалывалась от боли. Здоровье на седьмом десятке было уже не то: за неделю до этого в посольстве Коллонтай потеряла сознание, и карета скорой помощи доставила ее в больницу.

В последнее время, размышляя о своей жизни, Коллонтай приходила к выводу, что очень устала. У нее больше не было сил вести разговоры о Нобелевской премии по литературе, о Бунине, о Мережковском, о Горьком. Не было сил отстаивать Советский Союз и советский строй. Хотелось покончить с этой безумной клоунадой, перестать лукавить и вернуться наконец к нормальной человеческой жизни.

Но сможет ли она жить нормально в стране, где все давно уже строится на лжи, умолчаниях и обмане? Коллонтай и сама лгала тем, кто хотел верить в ее сказки. Работа есть работа.

В стремлении вырваться из порочного круга Коллонтай даже подумывала, не остаться ли по примеру многих своих сограждан за границей. Например, в США, где ей предлагали престижный университетский пост с возможностью заниматься вопросами женских прав. Но что станет тогда с сыном Мишей, который сейчас в Москве? А с внуком Володей?

Коллонтай знала ответ. И смирилась, решив и дальше покорно играть свою роль. Однако притворяться становилось все труднее. Коллонтай обвела неприязненным взором собравшихся и подумала, что последний раз принимает участие в подобных празднествах. Довольно!

Тем временем опытным женским взглядом она поймала в толпе фигуру шведского писателя Пера Лагерквиста, только-только переступившего порог банкетного зала. Коллонтай слышала о Лагерквисте много хорошего. Газеты сообщали, что вот-вот выйдет его повесть «Палач» – яростная отповедь гитлеризму. Сделав глоток из своего бокала, Коллонтай направилась к Лагерквисту, который почему-то одиноко стоял среди приглашенных.

На вид писателю было лет сорок. Красивый, стройный, хорошо сложенный, с ясным взглядом. Ни сутулости, ни морщин. Говорили, что Лагерквист – Коллонтай прочла об этом в газетах – порвал с протестантской религией, в которой воспитывался с детства, и ушел в социалисты. Теперь он представлялся верующим безбожником или религиозным атеистом.

Лагерквист прожил несколько лет в «городе света» – Париже, где стал завсегдатаем монмартрских кафе и завел множество знакомств в артистических кругах. Он подружился с Пикассо и активно пропагандировал его творчество в Швеции. Восхищался Августом Стриндбергом и симпатизировал рабочему движению, однако к большевикам так и не примкнул.

Политический журналист и искусствовед, Лагерквист пользовался авторитетом в средствах массовой информации и играл не последнюю роль в культурной жизни столицы. Стокгольмские литературные критики высоко оценили его романы. Кроме того, Лагерквист писал стихи, рассказы и театральные пьесы – он принадлежал к талантливому поколению, которое шло на смену Сельме Лагерлёф и Эрику Карлфельдту.

Александра Коллонтай отметила про себя, что из шведа мог бы получиться недурной любовник. Когда-то она писала, что отдаться мужчине так же просто, как выпить с ним за компанию стакан воды. Так она думала и сейчас, невзирая на осуждение ханжей-пуритан.

Со свойственной ему обезоруживающей непосредственностью Лагерквист весело поприветствовал Коллонтай: она понравилась ему с первого взгляда. Казалось, и писатель в тот вечер не прочь развлечься. Об этой незаурядной женщине он уже знал из газет. В одних ее хвалили, в других над ней посмеивались, но равнодушным советский посол не оставляла никого. Взять хотя бы столичные вечерние газеты «Альфонбладет» и «Свенска Дагбладет» – они исправно сообщали, где сегодня побывала Коллонтай и с кем встречалась.

Стокгольмцы гордились тем, что среди них живет столь экстравагантная персона. Этот суровый город не помнил таких ярких женщин со времен королевы Кристины, не считая разве что актрисы Греты Гарбо, уехавшей в Соединенные Штаты. Но, даже покинув родину, она навеки осталась в сердцах шведов.

У Лагерквиста была своя манера ухаживать. В отличие от развязного пожилого норвежца швед начал с того, что выразил Коллонтай восхищение ее работами, особенно теми, в которых она касалась тонкого вопроса свободной любви. Коллонтай отделяла секс от любви и ратовала за полное равенство полов. Это прославило ее среди молодежи – как в СССР, так и в крупнейших городах Европы.

Комплименты Лагерквиста не удивили Коллонтай. Она к ним привыкла. Своими новаторскими взглядами на взаимоотношения между мужчинами и женщинами она давно снискала славу прогрессивной феминистки. Впрочем, были у постоянного поверенного Советского государства и многочисленные недоброжелатели, именовавшие ее куда менее почтительно – жрицей разврата.

В свое время Коллонтай сумела произвести впечатление даже на тех, кто причислял себя к вольнодумцам. И уж конечно, изрядно шокировала пролетариев и мелких буржуа, впервые заставив их задуматься о своей интимной жизни.

– Уверен, не только женщин, но и мужчин ваши увлекательные статьи убеждают порвать с консерватизмом и тяжелым наследием царизма, – сказал Лагерквист. – Я недавно прочел «Дорогу крылатому эросу!» и, знаете, задумался о собственных отношениях с женщинами. И кажется, я стал меняться. Спасибо вам за это.

Коллонтай улыбнулась: швед неплохо начал! Она, разумеется, помнила, что Ленин считал ее взгляды декадентскими. Традиционалист по части морали, он был далек от ее смелых воззрений. Владимир Ильич полагал их оторванными от жизни и просто нелепыми. А Сталин – человек еще более консервативный, верный грузинским нравам и обычаям прошлого века – и вовсе открыто потешался над феминизмом Коллонтай.

Весьма польщенная вниманием Лагерквиста, советский посол предпочла умолчать о критическом отношении к ней со стороны большевистского начальства. Старомодная любезность шведа была ей чрезвычайно приятна, и воображение у Александры Коллонтай разыгралось. Она прикинула, чем могло бы завершиться это литературное празднество. До сих пор все происходящее наводило на нее смертную скуку.

Коллонтай вспомнила об одном гостеприимном отельчике на острове Кунгсхольмен, где она когда-то удачно провела ряд встреч сугубо личного характера. Не пора ли наведаться туда снова? Коллонтай уже стала немного забывать, когда в последний раз нежилась в мужских объятиях, тогда как в ней вновь закипала кровь…

Лагерквист не был изнеженным фатом. За внешностью утонченного эстета скрывался крепкий парень, и Коллонтай внезапно захотельсь близости с ним. От шведа исходила мощная энергия. Может, и вправду уединиться с ним после приема?

Однако чары развеялись, стоило шведу заговорить о Нобелевской премии и поделиться с послом слухами из стокгольмских литературных кулуаров. Упомянул Лагерквист и о том, что скоро – возможно, в 1933 году – награду собираются вручить проклятому Ивану Бунину.

Коллонтай не знала, что ответить. Похоже, надвигалась буря. Имя предателя русской революции было у всех на устах, повсюду только о нем и твердили. Кто же стоит за всем этим? И одобрит ли кандидатуру Бунина Нобелевский комитет? Неужели седовласые шведские академики в самом деле намерены поднять на щит этого контрреволюционера и непримиримого врага советского народа?

А что, если события уже приняли нежелательный оборот и Москва в самом скором времени потерпит унизительное поражение? Все то время, что она провела в банкетном зале Стокгольмской ратуши, Коллонтай внимательно слушала, задавала вопросы и тщательно обдумывала полученные ответы. И поражалась тому вниманию, какое все вокруг уделяли жалкому эмигранту Бунину. Выходило, что в нобелевских кругах его боготворили с той же страстью, с какой ненавидели в кремлевских кабинетах.

Значит, нужно поднажать. Устраивать больше обедов и ужинов с влиятельными лицами. Иначе говоря, тратить больше времени и сил на предприятие, результаты которого вовсе не очевидны. Александру Коллонтай мучил один и тот же навязчивый вопрос: как не допустить вручения Бунину премии, если уже решено, что он – наилучший кандидат?

К ее глубокому разочарованию, Лагерквист принялся расхваливать творения русского изгнанника. Швед сравнивал их ни много ни мало с произведениями Марселя Пруста: ах, эти запахи, звуки, краски, эти воспоминания – как много общего с великим французом!

Внимательно слушая писателя, Коллонтай не заметила, как к трибуне направился шведский академик, почтенный Пер Халльстрём. Представитель Нобелевского комитета поправил микрофон и начал речь, посвященную Джону Голсуорси, прикованному в тот момент к больничной койке в Хэмпстеде.

– Ваше величество! Дамы и господа!

При первом знакомстве с творчеством Джона Голсуорси создается впечатление, что оно спокойно течет по своему руслу, питаемое неутомимым вдохновением. Однако к литературе Голсуорси пришел не сразу. Он, как бы сказали англичане, родился с серебряной ложкой во рту – не знал нужды, изучал в Оксфорде и Хэрроу право, но отказался от карьеры юриста и предпочел вместо этого путешествовать по миру. За перо он впервые взялся в возрасте двадцати восьми лет, после настойчивых просьб приятельницы и исключительно ради развлечения, однако, и это важно подчеркнуть, не без определенных предрассудков по отношению к писательскому ремеслу, присущих людям его круга…