Текст книги "Афродита, или Античные манеры"

Пьер Луис
Афродита или Античные манеры

Pierre Louÿs

Aphrodite

© Л. И. Моргун. Редактирование, сверка перевода. 2020

* * *

Пьер Луис и его роман

В настоящее время наблюдается небольшое движение неопаганизма, натурализма, эротизма, мистического и материалистического, возрождение тех исключительно чувственных религий, в которых обоготворяется женщина вплоть до того, что есть в ней сексуально безобразного. При помощи метафор можно придать мягкую красоту бесформенному и обожествить иллюзию. Пресловутым выражением этой тенденции была "Афродита" Пьера Луиса ["Афродита – античные нравы" (фр.; первый роман Пьера Луиса, 1896)], успех которой как бы задушил ароматом роз разные другие попытки возродить чувственную романтику.

Это не исторический роман, подобно "Salambo" или "Thaïs", хотя форма его и ввела в заблуждение наших критиков, старых и молодых. Основательное знакомство с александрийскими культами и нравами позволило Луису нарядить своих героев в костюмы и имена, похожие на античные. Но книгу эту следует читать, отбросив все эти предосторожности, все эти внешние покровы, которые здесь, как и в романах XVIII века, служат лишь ширмами с изображенными на них священнодействующими фаллоносцами. За этими ширмами – нравы, поступки и желания, имеющие несомненно современный характер.

С распространением искусства к нам снова вернулась любовь к наготе. В эпоху расцвета кальвинизма нагота изгонялась из нравов, и она нашла себе приют в искусстве, которое одно только и сохранило ее традицию. В древние времена и даже в эпоху Карла Пятого, ни одно празднество не обходилось без процессий обнаженных прекрасных девушек. В то время настолько не боялись наготы, что женщин, уличенных в адюльтере, голыми водили по улицам. В мистериях такие роли, как Адам и Ева, исполнялись артистами без всякого трико – отвратительной роскоши нашего времени. Любовь к нагому телу, особенно к нагому женскому телу, с его прелестью, с его вызывающей откровенностью, свойственна народам, которых не успела еще окончательно терроризировать церковная суровая реформа. Как только идея наготы будет принята, наши тяжелые костюмы уступят место свободным, легким одеждам, нравы смягчатся, и лучи плотской красоты осветят всю скуку нашего лицемерия. "Афродита" своим успехом возвестила ренессанс нравов, в которых должна найти себе место свобода. Появившись вовремя, она имеет ценность литературного противоядия.

Но сколько лжи в литературе подобного рода! Все эти женщины, вся эта плоть, все эти крики, все это звериное сладострастие, – какая все это суета, как все это жестоко! Самки грызут мозжечки и проглатывают мозги. Изверженная мысль куда-то исчезает. Душа женщин струится точно из раны. От всех этих сочетаний рождается отрицание, отвращение и смерть.

Пьер Луис сам чувствовал, что эта книга плоти логически приводит к смерти. "Афродита" заканчивается сценой смерти, погребением.

Это – конец "Atalá" (Шатобриан невидимо парит над всей нашей литературой), но переделанный и обновленный с таким искусством, прелестью и мягкостью, что мысль о смерти невольно соединяется с мыслью о красоте. Эти два видения, обнявшись, как куртизанки, медленно погружаются в тьму ночи.

Реми де Гурмон

Однажды Дионисий привел к нему трех куртизанок, предлагая ему выбрать ту, которая ему больше понравится. Аристипп оставил их всех трех, сказав в свое извинение, что Парис не был счастливее от того, что одну женщину предпочел всем остальным.

Затем он довел этих девиц до своей двери, где и распрощался с ними: до того легко ему было почувствовать любовь и снова излечиться от неё».

Диоген Лаэртский (Жизнь Аристиппа).

Предисловие

Сами развалины древнегреческого мира поучают нас, каким образом мы в нашем современном мире могли бы сделать жизнь более сносной.

Рихард Вагнер.

Мудрец Продик из Кеоса, процветавший в конце V-го века до Р. X., был автором знаменитой апологии, которую Св. Василий рекомендовал для размышления христианам: Геракл на распутье между Добродетелью и Сладострастием. Мы знаем, что Геракл склонился с сторону первой, и это дало ему возможность совершить ряд великих преступлений против ланей, амазонок, золотых яблок и гигантов.

Если бы Продик ограничился этим, то он написал бы только басню с весьма поверхностным символизмом. Но он был хорошим философом, и его сборник сказок «Часы», разделенный на три части, представлял нравственный истины с различных точек зрения, которое они допускают сообразно трем возрастам жизни. Маленьким детям он любил ставить в пример торжественный выбор Геракла; молодым людям он, без сомнения, рассказывал о сладострастном выборе Париса, и я легко представляю себе, что зрелым людям он говорил приблизительно следующее:

– Одиссей блуждал однажды на охоте у подножья Дельфийских гор, как вдруг он встретил по дороге двух дев, державших друг друга за руки. У одной были волосы, как у фиалки, прозрачные глаза и влажные уста; она сказала ему: «Меня зовут Арета». У другой сбыли слабые веки, тонкие руки и нежные перси; она сказала ему: «Я зовусь Трифея». И обе вместе продолжали: «Выбери одну из нас». Но хитроумный Одиссей благоразумно отвечал: «Как я могу выбрать? Вы неотделимы друг от друга. Глаза, которые увидели только одну из вас без другой, уловили бы лишь бесплотную тень. Подобно тому, как искренняя добродетель не отказывается от вечных радостей, доставляемых ей сладострастием, так и эта слабость была бы плоха без некоторого величия души. Я последую за вами обеими. Ведите меня». Едва он кончил, как оба видения слились, и Одиссей увидел, что он говорил с великой богиней Афродитой.

* * *

Женщина, которая играет главную роль в предлагаемом романе, – античная куртизанка; но пусть читатель будет спокоен: она не обратится на путь добродетели.

Она не будет любима ни святым, ни пророком, ни Богом; в современной литературе это будет оригинальным.

Она будет куртизанкой откровенно, пылко и даже с гордостью, присущей всякому человеку, имеющему известное призвание и занимающему в обществе то место, которое он сам себе свободно избрал; она будет иметь честолюбивое стремление подняться на высшую ступень; она и не подумает о том, чтобы её жизнь нуждалась в оправдании или в тайне: это требует некоторого объяснения.

До нынешнего дня, современные писатели, обращаясь к публике, менее предубежденной, чем молодые девицы и юные пансионеры, пользовались обыкновенно замысловатой военной хитростью, лицемерие которой мне совершенно не нравится: «Я нарисовал сладострастие таким, как оно есть, – говорят они, – чтобы тем самым возвеличить, добродетель» Я совершенно отказываюсь допустить подобный анахронизм в предисловии к роману, действие которого происходит в Александрии.

Любовь со всеми своими последствиями была для греков чувством наиболее добродетельным и наиболее порождающим величие. Они никогда не связывали с ним понятий бесстыдства и нескромности, которые иудейская традиция внесла к нам вместе с христианским учением. Геродот (I, 10) говорит нам просто: «у некоторых варварских народов считается позорным показаться обнажённым». Когда греки или латиняне хотели оскорбить человека, слишком часто посещавшего веселых девиц, они называли его «machus», что означает ничто иное, как прелюбодей. Но если мужчина и женщина, которые никогда не были связаны с кем-нибудь другим, соединялись, хотя бы публично, и как бы молоды они не были, то считалось, что они не приносят никому никакого вреда и их оставляли на свободе.

Отсюда видно, что о жизни древних нельзя судить по тем нравственным понятиям, которые мы получаем теперь из Женевы.

Что касается меня, то я написал эту книгу с простотой, какую бы афинянин вложил в передачу тех же самых событий. Я хотел бы, чтобы ее и читали с таким же настроением.

Если бы судить о древних греках по привившимся теперь понятиям, то нельзя было бы ни одного точного перевода их великих писателей дать в руки гимназисту седьмого класса. Если бы Муннэ-Сюлли играл свою роль Эдипа без пропусков, представление было бы прекращено по требованию полиции. Если бы Леконт де Лиль предусмотрительно не почистил Феокрита, его перевод был бы конфискован тотчас же по выходе в продажу. Аристофана считают исключением, но мы имеем значительные отрывки тысячи четырехсот сорока комедий, принадлежащих ста тридцати двум другим греческим поэтам, из которых некоторые, как например Алексис, Филетэр, Страттис, Еубул и Кратинас оставили нам чудные стихи, и никто ещё не осмелился перевести этот сборник, бесстыдный и очаровательный.

С целью защитить греческие нравы обыкновенно цитируют учение некоторых философов, порицавших половые наслаждения. Но здесь есть некоторое недоразумение: эти редкие моралисты относились с неодобрением ко всем без различия чувственным эксцессам, не делая различая между распутством в спальне и распутством за столом. Кто-нибудь, кто теперь безнаказанно заказывает в парижском ресторане для себя одного обед в шесть луидоров, был бы признан ими также виновным и не в меньшей степени, чем, тот, кто устроил бы среди улицы слишком интимное свидание и был бы за это присужден на основании действующих законов к году тюремного заключения. – Кроме того, на этих строгих философов античное общество смотрело обыкновенно, как на больных и опасных сумасшедших: над ними издевались в театральных комедиях, их избивали на улицах, тираны принимали их в качестве придворных шутов, а свободные граждане изгоняли их, если только не признавали их заслуживающими смертной казни.

Следовательно, современные моралисты, начиная с эпохи Возрождения и вплоть до наших дней, только путем сознательной и, умышленной подтасовки выставляют античную мораль, как вдохновительницу их узких добродетелей. Если эта мораль была великой, если она действительно заслуживает того, чтобы ее взяли за образец и следовали ей, то именно потому, что никакая другая не умела лучше отличить справедливое от несправедливого, приняв критерием Прекрасное, провозгласить право каждого человека искать личного счастья в пределах, которые ему ставит подобное же право его ближних, и заявить, что под солнцем нет ничего более священного, чем физическая любовь, ничего более прекрасного, чем человеческое тело.

Такова была мораль народа, построившего Акрополь, и если я прибавлю, что она осталась моралью всех великих умов, то я только констатирую этим ценность избитой истины, – настолько уже доказано, что высшие люди в умственном отношении, как-то артисты, писатели, военачальники или государственные деятели никогда не считали чем-то недостойным свою величественную терпимость. Аристотель дебютировал в жизни тем, что растратил все свое наследство с распутными женщинами; Сафо дала свое имя специальному пороку; Цезаря называли mochus calvus (лысый прелюбодей); – но и Расин не особенно избегал молодых артисток, и Наполеон не предавался воздержанию. Романы Мирабо, греческие стихотворения Шенье, переписка Дидро и произведения Монтескье равняются по смелости даже с произведениями Катулла. А хотите ли знать, каким изречением самый строгий, самый святой, самый трудолюбивый из всех французских писателей, Бюффон, ухитрился советовать любовные интриги? «Любовь! почему ты составляешь счастье всех живых существ и несчастье человека? – Потому, что в этой страсти только физическая сторона хороша, а моральная ничего не стоит».

* * *

Увидим ли мы когда-нибудь снова дни Эфеса и Киренаики? Увы! современный мир гибнет от вторжения в него уродства. Цивилизации поднимаются к северу, уходят в туманы, в холод и в грязь. Какая ночь! народ, одетый в черное, ходит по зараженным улицам. О чем он думает? – неизвестно, но наши двадцать пять лет дрожат от холода, изгнанные среди стариков.

По крайней мере, пусть будет позволено тем, кто будет вечно жалеть, что он не знавал этой опьяненной юности земли, которую мы зовем теперь античной жизнью, пусть будет позволено им оживить в плодотворной иллюзии то время, когда человеческая нагота, наиболее совершенная форма, какую только мы можем знать или даже представить себе – потому что мы считаем ее созданной по образу и подобию Божию, – могла обнаруживаться в чертах священной куртизанки пред двадцатью тысячами пилигримов, покрывавших берега Элевзиса; когда любовь, самая чувственная, священная любовь, от которой мы рождены, была не запятнана, бесстыдна и безгрешна; пусть им будет позволено забыть восемнадцать веков, варварских, лицемерных и безобразных, подняться из болота к источнику, набожно вернуться к первоначальной красоте, снова воздвигнуть великий храм под звуки волшебных флейт и с вдохновением приносить в жертву в святилищах истинной веры свои сердца, вечно влекомые бессмертной Афродитой.

Пьер Луис

Книга первая

I. Хрисида

Лежа на груди, выставив локти вперед, раскинув ноги и опершись щекой на ладонь, она прокалывала симметричные маленькие дырочки в зеленой полотняной подушке длинною золотою булавкой.

С тех пор, как она проснулась в два часа пополудни, вся изнемогая от слишком долгого сна, она оставалась одна на неубранной постели, покрытая только с одной стороны широкой волною волос.

Эти волосы были блестящи и глубоки, мягкие, как мех, длиннее крыла, бесчисленные, одушевленные, полные теплоты. Они покрывали половину спины, простирались под обнаженный живот и блестели ещё возле колен густым и закругленным локоном. Молодая женщина была окутана этим драгоценным руном, золотистые отблески которого были словно из металла, и за них александрийские куртизанки называли ее Хризис – золотой.

Это не были гладкие волосы придворных сириянок, ни крашеные волосы азиаток, ни темные и черные волосы дочерей Египта. Это были волосы арийской расы, волосы галилеянок по ту сторону песков.

Хризис. Она любила это имя. Молодые люди, посещавшие ее, называли ее, как Афродиту, Хризеей, в стихах, которые они клали по утру у её дверей вместе с гирляндами роз. Она не верила в Афродиту, но она любила, чтобы ее сравнивали с богиней, и она ходила иногда в храм, чтобы принести ей, как подруге, ящики с духами и голубые покрывала.

Она родилась на берегу Генисаретского озера, в стране тени и солнца, покрытой розовыми лаврами. Её мать выходила по вечерам на Иерусалимскую дорогу поджидать путешественников и купцов и отдавалась им на траве среди безмолвия полей. Это была женщина, которую очень любили в Галилее. Священники не отворачивались от её дверей, так как она была благочестивой и щедрой; жертвенные агнцы были всегда оплачены ею; благословение Всевышнего было над её домом. Когда же она оказалась беременной, и это было скандалом, так как у неё не было мужа, то один человек, который был знаменит, как обладающий даром пророчества, предсказал, что она родит дочь, которая в один прекрасный день наденет на шею «богатство и веру целого народа». Она не понимала, как это может случиться, но всё-таки назвала ребенка Саррой, т. е. по-еврейски – принцессой, и это заставило умолкнуть злые языки.

Хризис никогда не знала этого, так как прорицатель предупредил её мать о том, как опасно открывать людям пророчества относительно них. Она ничего не знала о том, что ожидает её впереди, и потому-то она часто думала об этом. О своем детстве она помнила мало и не любила о нем говорить. Единственное определенное чувство, оставшееся у ней от него, было ужас и скука, причиняемые ей тревожным присмотром за ней её матери, которая, когда наступало время выходить на дорогу, запирала ее одну в их комнате на бесконечно длившиеся часы. Она вспоминала также круглое окно, через которое она видела воду озера, синеватые поля, прозрачное небо и легкий воздух Галилейской страны. Дом был окружен полотнами роз и тамаридов. Тернистые каприи поднимали местами свои зеленые вершины над тонкой дымкой злаков. Маленькие девочки купались в прозрачном ручье, где находили красные раковины под гущами цветущих лавров; и были цветы на воде и цветы на всей поляне и большие лилии на горах.

Ей было двенадцать лет, когда она убежала, чтобы последовать за отрядом молодых всадников, направлявшихся в Тир в качестве продавцов слоновой кости, с которыми она встретилась у одного колодца. Она украшала свои волосы в виде длинных хвостов причудливыми кистями. Она хорошо помнила, как они похитили ее, посадили ее, побледневшую от радости, на своих лошадей, и как они остановились второй раз ночью, такою светлою ночью, что не было видно ни одной звезды.

Она не забыла также и въезда в Тир: она во главе процессии, на корзинах вьючной лошади, держась руками за гриву и гордо развесив свои обнажённые бёдра. В тот же вечер отправились в Египет. Она сопровождала продавцов слоновой кости до самого Александрийского рынка.

И здесь-то в маленьком беленьком домике с террасой и колоннами они покинули ее два месяца спустя со своим бронзовым зеркалом, коврами, новыми подушками и прекрасной индусской рабыней, умевшей причёсывать куртизанок. Другие пришли в тот же вечер, когда те уехали, а на следующий день снова другие.

Так как она жила в квартале на восточной окраине, куда молодые греки Брухиона считали недостойным заходить, она долгое время, подобно своей матери, знала только путешественников и купцов. Ей не приходилось во второй раз встречаться со своими случайными любовниками; она умела находить в них удовольствие и быстро покидать их, не успев полюбить. Но сама она внушала беспредельные страсти. Бывали случаи, что хозяева караванов продавали за бесценок свои товары, чтобы только остаться там, где была она, и разорялись в несколько ночей. Состояния этих людей она употребила на покупку драгоценных камней, постельных подушек, редких духов, платьев с цветами и четырёх рабов.

Греческие девушки с островов передали ей легенду об Ифиде

Она научилась понимать много иностранных языков и знала сказки всех стран. Ассирийцы рассказали ей о любви Дузи и Иштар; финикияне о любви Ашторет и Адониса. Греческие девушки с островов передали ей легенду об Ифиде[1]1
  Ифис (Ифида), дочь земледельца Лигда и его жены Телетусы, воспитанная как мальчик в тайне от отца. Сюжет описан в «Метаморфозах» Овидия.


[Закрыть], научив ее странным ласкам, которые сначала ее изумили, но затем настолько очаровали, что она дня не могла обойтись без них. Она знала о любви Аталанты и то, как по её примеру флейтистки, ещё не потерявшие девственности, истощают самых крепких мужчин. Наконец её индусская рабыня терпеливо в течение семи лет научила ее до мельчайших подробностей сложному и сладострастному искусству Палиботрасских куртизанок.

Любовь такое же искусство, как и музыка. Она вызывает эмоции в том же роде, такие же нежные, такие же вибрирующие, а иногда, может быть ещё более интенсивные; и Хризис, которая знала в ней все ритмы и все тонкости, считала себя, и не без основания, артисткой более великой, чем сама Иланго, служившая однако музыкантшей при храме.

Семь лет она прожила так, не мечтая об иной жизни, более счастливой или более разнообразной. Но незадолго до того, как ей исполнилось двадцать лет, когда она из молодой девушки стала женщиной и увидела, как под её грудями протянулась первая очаровательная складка нарождающейся зрелости, в ней зародились вдруг честолюбивые замыслы.

И вот однажды утром, когда она проснулась в два часа пополудни, вся изнемогая от слишком долгого сна, она повернулась на грудь поперек постели, раскинула ноги, оперлась щекой на ладонь и стала симметрично прокалывать маленькие дырочки в своей зеленой полотняной подушке длинной золотой булавкой.

Она глубоко раздумывала.

Сначала это было четыре маленьких точки, составлявшие квадрат, и одна в середине. Потом четыре других точки, делающие больший квадрат. Потом она попробовала сделать круг… Но это было немного трудно. Тогда она начала прокалывать точки где попало и принялась кричать:

– Джаля! Джаля!

Джаля была её индусская рабыня, которая называлась собственно Джаланташчандрачапала, что означает: «Подвижная, как отражение луны на воде» – но Хризис была слишком ленива, чтобы выговорить всё её имя целиком.

Рабыня вошла и остановилась у двери, не притворив её совсем.

– Джаля, кто приходил вчера?

– Разве ты не знаешь?

– Нет, я не посмотрела на него. Он был красив? Мне кажется, что я спала всё время; я была утомлена. Я больше ничего не помню. В котором часу он ушёл? Сегодня утром, рано?

– С восходом солнца, он сказал…

– Что он оставил? Много? Нет, не говори мне об этом. Мне это всё равно. Что он сказал? А после него никто не приходил? Он придёт ещё раз? Дай мне мои браслеты.

Рабыня принесла шкатулку, но Хризис даже не посмотрела на неё и, подняв руку как можно выше, произнесла:

– Ах! Джаля, Джаля! Я хотела бы каких-нибудь необыкновенных приключений!

– Всё в жизни необыкновенно, – отвечала Джаля, – или же нет ничего необыкновенного. Все дни походят один на другой.

– О, нет! Прежде было иначе. Во всех странах мира боги спускались на землю и любили смертных женщин. Ах! на каком ложе надо ждать их, в каких лесах искать их – тех, кто немного больше, чем люди? Какие молитвы нужно произносить, чтобы они пришли, – те которые научат меня чему-нибудь или заставят всё забыть? И если боги не хотят больше сходить на землю, если они умерли или если они слишком стары, то неужели, Джаля, я умру, так и не встретив человека, который внёс бы в мою жизнь трагические события?

Она повернулась на спину и заломила руки:

– Если бы кто-нибудь обожал меня, мне кажется, мне доставляло бы столько удовольствия заставить его страдать, пока он бы не умер от этого! Те, кто приходят ко мне, недостойны слез. Да отчасти это моя вина: как они могут любить меня, когда я сама их зову?

– Какой браслет ты наденешь сегодня?

– Я их надену все. Но оставь меня. Мне никого не надо. Выйди на крыльцо и, если кто-нибудь придёт, окажи, что я со своим любовником, чернокожим рабом, которому я плачу. Ступай!

– Ты не выйдешь сегодня?

– Да, я выйду одна. Я оденусь сама. Я не вернусь. Ступай, ступай!

Она уронила одну ногу на ковёр и изогнулась, чтобы встать. Джаля тихонько вышла.

Она медленно ходила по комнате, скрестивши руки на затылке, испытывая наслаждение от прикосновения к мраморным плитам голых ног, на которых застывал пот. Потом она вошла в ванную комнату.

Смотреть на себя сквозь прозрачную воду доставляло ей огромное удовольствие. Она казалась тогда себе большой перламутровой раковиной, открывшейся на скале.

Её кожа становилась гладкой и безукоризненной, линии ног удлинялись при синеватом свете; вся её фигура была более гибкой; она не узнавала своих рук. Её тело ощущало такую легкость, что она поднималась на двух пальцах, держалась слегка на воде и потом мягко падала на мрамор с легким плеском, который производил её подбородок. Вода проникала ей в уши, раздражая её, как поцелуй.

В эти часы купанья Хризис начинала обожать себя. Все части её тела одна за другой становились для неё предметом нежного поклонения и ласки. Она очаровательно играла на тысячу ладов своими волосами и грудями. Иногда даже она давала и более непосредственное удовлетворение своим беспрерывным желаниям, и никакое место отдыха не казалось ей более удобным, чтобы медленно и с искусством дать себе это нежное облегчение.

День кончался; она поднялась в бассейне, вышла из воды и направилась к двери. Следы от её ног блестели на каменных плитах. Шатаясь, словно обессиленная, она открыла двери настежь и остановилась, вытянув руку, державшую засов, потом вернулась и, став у постели, все ещё мокрая, сказала рабыне.

– Вытри меня.

Малабарийка взяла в руку широкую губку и провела ею по мягким волосам Хризис, полным воды, струившейся с них позади; она высушила их, мягко встряхнула и омочив губку в сосуд с маслом, стала ласкать ею свою госпожу, всю, до шеи, прежде чем натереть ее шероховатой материей, от которой покраснела её изнеженная кожа.

Хризис опустилась дрожа на прохладное мраморное кресло и пробормотала:

– Причеши меня.

Под горизонтальными лучами солнца, волосы, ещё влажные и тяжёлые, блестели, как густой дождь, озарённый солнцем. Рабыня сжала их в руке и закрутила. Она поворачивала их, скручивая, словно огромную змею из металла, проколотую, как будто стрелами, прямыми золотыми булавками, и переплела их вокруг зеленой ленты, чтобы шёлк ещё более оттенял их металлический отблеск. Хризис держала далеко от себя зеркало из полированной меди. Она рассеянно смотрела, как смуглые руки рабыни двигались в глубоких волосах, закругляли локоны, приглаживали непослушные пряди и изваивали прическу подобно комку изогнутой глины. Когда всё было сделано, Джаля стала на колени пред своей госпожой и гладко обрила ей дивное тело, чтобы девушка в глазах своих любовников походила на статую.

Хризис важно и тихо сказала ей:

– Накрась меня.

В маленьком ящичке из розового дерева с острова Диоскориды, помещались краски всевозможных цветов. Рабыня взяла немного черной массы на кисточку из верблюжьей шерсти и наложила её на красивые, длинные и изогнутые брови, чтобы глаза казались ещё более синими. Две резкие черты карандашом удлинили их и сделали более мягкими; синеватая пудра сделала тяжелыми веки и два пунцовых пятна отметили слёзные углы. Чтобы закрепить краски, надо было ещё натереть свежими белилами лицо и грудь, что она и сделала с помощью мягкого пера. Обмакнув его в белила, Джаля провела белые полосы вдоль рук и на шее, маленькой кисточкой, напитанной кармином, окровавила губы и прикоснулась к оконечностям персей; набросив на щеки легкое облако красной пудры; она пальцами наметила на высоте бедер три глубокие складки, отделяющие талию и на округлённом крупе две слегка подвижные ямочки; затем кожаной губкой, обмоченной в краску, она чуть заметно окрасила локти и оживила ногти на пальцах. Туалет был окончен.

Тогда Хризис стала улыбаться и сказала индуске:

– Спой мне.

Хризис важно и тихо сказала ей: – Накрась меня

Она сидела, раскинувшись, в своём мраморном кресле. Её булавки походили на золотые лучи вокруг её головы. Её руки, сложенные на шее, образовали между плечами красное ожерелье из накрашенных ногтей и её белые ноги стояли рядом на камне.

Джаля, на корточках у стены, вспомнила любовные песни Индии: «Хризис…»

Она пела монотонным голосом: «Хризис, твои волосы – словно рой пчёл, спустившийся на дерево. Теплый южный ветер проникает в них вместе с росою любовной борьбы и влажным ароматом цветов ночи».

Молодая женщина запела в ответ тихим и медленным голосом:

«Мои волосы, словно бесконечная река

на равнине, в которой протекает пылающий вечер».

И они пели одна после другой:

«– Твои глаза словно голубые водяные лилии без ствола, неподвижные на поверхности пруда.

– Мои глаза под тенью моих век словно глубокие озёра под черными ветвями.

– Твои губы два нежных цветка, на которых попала кровь серны.

– Мои губы края жгучей раны…

– Твой язык – окровавленный кинжал, создавший рану твоего рта.

– Мой язык отделан драгоценными камнями. Он красен оттого, что отражает мои губы.

– Твои руки закруглены, как два слоновых клыка и твои подплечия словно два рта.

– Мои руки вытянуты, как стебли лилии, с которых свешиваются мои пальцы, как пять лепестков.

– Твои лядви – два хобота белых слонов, которые несут твои ступни, как два красных цветка.

– Мои ноги – два листика кувшинки на воде; мои лядви – два вздувшихся бутона водяных лилий.

– Твои перси – два серебряных щита, оконечности которых обмочены в крови.

– Мои сосцы – луна и отражение луны на воде.

– Твой пуп – глубокий колодезь в пустыне розового песка и низ твоего живота – козленок, лежащий на груди своей матери.

– Мой пуп – круглый перл на опрокинутом кубке, и мое лоно – светлый полумесяц Феба над лесом.

* * *

Джаля, сидя на корточках у стены, вспомнила любовные песни Индии

Наступила минута молчания.

Рабыня подняла руки и склонилась.

Куртизанка продолжала:

«Она – будто пурпурный цветок, полный аромата и меда.

«Она – словно морская гидра, живая и мягкая, открытая ночью.

«Она – влажный грот, всегда горячее убежище, где человек отдыхает по дороге к смерти».

Распростертая рабыня тихо прошептала:

– Она – ужасна. Это лицо Медузы.

Хризис поставила ногу на шею рабыни и сказала дрожа:

– Джаля.

Мало-помалу наступила ночь, но луна светила так ярко, что комната наполнилась голубым светом.

Хризис, нагая, смотрела на свое тело, на котором отблески были неподвижны, и от которого падали чёрные тени.

Она внезапно встала.

– Джаля, о чем мы думаем? Уже ночь, а я ещё не выходила. Теперь на набережной у семи колонн не будет никого, кроме уснувших матросов. Скажи мне, Джаля, я красива?

– Скажи мне, Джаля, сегодня ночью я красивее, чем была когда-либо? Я самая прекрасная из всех александрийских женщин, ты это знаешь? Не правда ли, он пойдет за мною, как собачка, – тот, кто попадёт сейчас под брошенный в сторону взгляд моих глаз? Не правда ли, я сделаю из него всё, что захочу, даже раба, если у меня явится такой каприз, и я могу ждать от первого встречного самого слепого послушания? Одень меня, Джаля.

Две серебряные змеи обвились вокруг её рук. К её ногам были прикреплены подошвы сандалий, привязанные к смуглым ногам с помощью скрещивающихся кожаных ремней. Она сама застегнула у тёплого живота пояс молодых девушек, который с поясницы спускался по вогнутым линиям паха; в уши она вдела два больших круглых кольца, на пальцы надела кольца и печати, на шею – три ожерелья из резных золотых phallos’ов сделанных в Пафосе жрецами-мастерами.

Она некоторое время любовалась собой в зеркале, стоя нагая среди украшений; затем, вынув из шкатулки сложенную там широкую шаль из жёлтого полотна, она обернула ее вокруг тела и задрапировалась до самой земли.

Диагональные складки испещряли её тело, насколько его можно было видеть сквозь лёгкую ткань; один локоть выдавался из-под перетянутой туники, а другою рукою, оставленной обнажённой, она поддерживала длинный шлейф, чтобы он не тащился по пыли.

Она взяла в руку свой веер из перьев и беспечно вышла из дому.

Джаля, стоя на ступенях порога, опершись рукою на белую стену, видела, как удалялась куртизанка.

Она шла медленно вдоль домов по пустынной улице, на которую падал лунный свет. Маленькая подвижная тень колебалась позади её ног.