Текст книги "Система экономических противоречий, или Философия нищеты. Том 1"

Что предписывает наука в подобной ситуации?

Разумеется, не задерживаться в необоснованной, неуловимой, неразрешимой среде; но обобщить и открыть третье правило, факт, или высший закон, который объясняет фикцию капитала и миф о собственности и примиряет его с теорией, приписывающей труду происхождение всякого богатства. – Вот что должен был бы предпринять социализм, если бы он хотел действовать логически. Действительно, теория реальной производительности труда и такой же фиктивной производительности капитала являются, и та, и другая, по существу экономическими; социализму стоило только указать на противоречие, не отвергая ничего из своего опыта или диалектики; ибо он, кажется, так же беспомощен в этом, как и тот, другой. Однако в ходе надлежащего судопроизводства сторона, признающая право собственности за одной из сторон, должна признавать его за всеми; не допускается разделение частей и свидетельских показаний. Имел ли право социализм понижать авторитет политической экономии относительно ростовщичества, когда он опирался на этот же авторитет, относительно расчленения стоимости? Нет, конечно. Все, чего социализм мог требовать в таких случаях, это или чтобы политическая экономия была вынуждена согласиться с его теориями, или чтобы он сам озаботился этой щекотливой миссией.

«Как проповедовал святой Иоанн Креститель в пустыне: Покайтесь, социалисты будут повсюду возглашать эту старую, как мир, новость: Организуйте работу; не имея возможности сказать, какой должна быть, по их словам, эта организация».

П.-Ж. Прудон, «Философия нищеты»

Чем больше мы углубляемся в эти торжественные прения, тем больше кажется, что весь процесс исходит от того, что одна из сторон – слепая, другая – хромая.

Принцип нашего публичного права заключается в том, что никто не может быть лишен своей собственности, кроме как по соображениям общественной пользы и за справедливую и предварительную компенсацию.

Это принцип в высшей степени экономический, поскольку, с одной стороны, он предполагает исключительное достояние гражданина, которое он экспроприирует, и присоединение которого, согласно демократическому духу общественного договора, предрешено. С другой стороны, компенсация, или цена экспроприированной недвижимости, регулируется не внутренней стоимостью объекта, а общим законом торговли, который является спросом и предложением, одним словом, мнением. Экспроприация, совершенная от имени общества, может быть приравнена к приемлемой сделке, заключенной каждым по отношению ко всем, в ходе которой не только цена вещи должна быть оплачена, но и приемлемость (самой сделки); и именно так, по сути, оценивается компенсация. Если бы римские правоведы ухватились за эту аналогию, они, вероятно, меньше сомневались бы в экспроприации по соображениям общественной пользы.

Такова, следовательно, мера взыскания общественного права экспроприировать, – компенсация.

Однако на практике принцип компенсации применяется не во всех случаях, когда он должен быть применен; это даже и невозможно. Закон, создавший железные дороги, предусматривал компенсацию за землю, по которой прокладывали рельсы; но он ничего не предусматривал для множества отраслей, которые ранее питали гужевой транспорт, и потери которых намного превышают стоимость земли, возвращенной ее владельцам. Точно так же, когда речь шла о компенсации производителям свекольного сахара, никому не приходило в голову, что государство должно было бы компенсировать потери еще и тому множеству рабочих и служащих, которые обеспечивают работу свекольной промышленности и которые, возможно, окажутся обездоленными. В то же время, согласно концепции капитала и теории производства, как землевладелец, у которого железная дорога отнимает его средство производства, имеет право на компенсацию, так и промышленник, капитал которого та же железная дорога делает бесплодным, также имеет право на компенсацию. Почему же мы не применяем компенсацию в этом случае? Увы! Потому что это невозможно. При такой системе правосудия и беспристрастности общество чаще всего оказывалось бы в бездействии и возвращалось бы к неподвижности римского права. Должны быть жертвы… Принцип компенсации, следовательно, утрачивается; происходит неизбежное банкротство государства по отношению к одному или нескольким классам граждан.

Принцип нашего публичного права заключается в том, что никто не может быть лишен своей собственности, кроме как по соображениям общественной пользы и за справедливую и предварительную компенсацию

По этому поводу выступают социалисты; они упрекают политическую экономию в том, что она только и умеет, что жертвовать интересами масс и создавать привилегии; – затем, указывая в законе об экспроприации на рудимент аграрного закона, они делают вывод – внезапно о всеобщей экспроприации, то есть о совместном производстве и потреблении.

Но тут социализм сползает от критики в утопию, и его бессилие снова вспыхивает в его противопоставлениях. Если принцип экспроприации по соображениям общественной пользы, выработанный во всех его последствиях, ведет к полной реорганизации общества, то прежде чем приступить к работе, необходимо определить эту новую организацию; однако социализм, повторяю, как наука располагает лишь обрывками физиологии и политической экономии. – Тогда надо, в соответствии с принципом компенсации, в случае невозмещения по крайней мере гарантировать гражданам стоимость произведенного ими; надо, одним словом, застраховать их от перемен. Так вот, помимо общественного блага, которому требуется управление, откуда социализм собирается получить обеспечение этого самого блага?

Невозможно, по здравой и искренней логике, вырваться из этого замкнутого круга. Поэтому коммунисты, более откровенные в своих оборотах, нежели некоторые другие приверженцы волнительных и миролюбивых идей, решают проблему и обещают, как только они возьмут власть, экспроприировать всех и никому ничего не компенсировать и не гарантировать. По сути это не было бы ни несправедливым, ни нечестным; к несчастью, горение не является ответом, как говорил Робеспьеру ироничный Демулен; и мы всегда отталкиваемся в подобных спорах от огня и гильотины. Здесь, как и везде, существуют два одинаково священных права, право гражданина и право государства; достаточно сказать, что существует формула примирения, превосходящая социалистические утопии и усеченные теории политической экономии, и что ее предстоит открыть. Что делают в этом случае выступающие стороны? Ничего. Скорее похоже, что они задают вопросы только для того, чтобы иметь повод для оскорблений. О чем я говорю? Вопросы не только не понятны им; и пока общественность обсуждает возвышенные проблемы общества и человеческой судьбы, антрепренеры общественной науки, ортодоксы и раскольники, не соглашаются в принципах. Вопрос, который спровоцировал эти изыскания и который его авторы, конечно, слышат не больше, чем его недоброжелатели, – это соотношение прибыли и заработной платы.

Что?! экономисты, Академия выставила на обсуждение вопрос, в терминах которого она сама не разбирается! Тогда как могла прийти ей в голову такая мысль?…

Ну, хорошо! да, то, что я продвигаюсь вперед, – невероятно, феноменально; но это так. Как богословы, которые отвечают на вопросы метафизики лишь мифами и аллегориями, которые лишь всегда воспроизводят вопросы, но никогда не решают их; экономисты отвечают на вопросы, которые они задают, только рассказывая, как именно они были поставлены: если бы они думали, что можно пойти дальше, они перестали бы быть экономистами.

Что такое, к примеру, прибыль? это то, что остается предпринимателю после того, как он оплатит все свои расходы. Однако расходы состоят из рабочих дней и потребляемых ценностей или, в конечном счете, заработной платы. Так какова же зарплата рабочего? Минимальная из всех, которые ему можно дать, то есть не известно, какова. Какой должна быть цена товара, выставляемого на рынок предпринимателем? Самой большой из всех, какую он может установить, то есть не известно, какой. В политической экономии также высказывается мнение о том, что товар и рабочий день могут облагаться налогом, поскольку они могут быть оценены; и это объясняется тем, что, по мнению экономистов, оценка является по существу произвольной операцией, которая никогда не может прийти к определенному и точному заключению. Как же тогда найти соотношение двух неизвестных, которые, согласно политической экономии, никак нельзя вычислить? Таким образом, политическая экономия порождает неразрешимые проблемы; и тем не менее мы скоро увидим, что она неизбежно ставит их, а наш век их решает. Вот почему я сказал, что Академия гуманитарных наук, выставляя на обсуждение соотношение прибыли и заработной платы, делала это бессознательно, пророчески.

Но, скажут, не правда ли, что если труд будет сильно востребован, а рабочих будет не хватать, то зарплата сможет подняться, в то время как прибыль, с другой стороны, упадет? если, что подтверждает плотность конкуренции, наступит перепроизводство, возникнет беспорядок и убыточная торговля и, следовательно, отсутствие прибыли для предпринимателя и угроза безработицы? что тогда рабочий предложит свой труд со скидкой? что если машина изобретена, то сначала она погасит пожары своих соперников; а потом, когда будет установлена монополия, а рабочий будет поставлен в зависимость от предпринимателя, прибыль и зарплата будут формироваться (происходить) одно из другого? Неужели все эти и другие причины не могут быть изучены, оценены, сопоставлены и т. д.

О! монографии, рассказы: мы пресыщены ими, начиная с Ад. Смита и Ж.-Б. Сея; и нет большой разницы между вариациями их текстов. Но это не то же самое, что вопрос, который должен быть услышан, к тому же Академия не придавала ему другого значения. Соотношение прибыли и заработной платы должно восприниматься в абсолютном смысле, а не с точки зрения неубедительных происшествий в торговле и разделения интересов – двух вещей, которые впоследствии должны получить свое толкование. Я объяснюсь.

«Коммунисты, более откровенные в своих оборотах, нежели некоторые другие приверженцы волнительных и миролюбивых идей, решают проблему и обещают, как только они возьмут власть, экспроприировать всех и никому ничего не компенсировать и не гарантировать».

П.-Ж. Прудон, «Философия нищеты»

Рассматривая производителя и потребителя как одно лицо, вознаграждение которого, естественно, равно его продукту; затем, выделяя в этом продукте две доли, одна из которых возмещает производителю его вложения, а другая формирует его прибыль, исходя из аксиомы, что любая работа должна оставлять излишек: мы должны определить отношение одной из этих двух долей к другой. После этого будет легко вывести соотношение благосостояния двух классов, предпринимателей и работников, так же, как и произвести учет коммерческих колебаний. Это будет серия следствий, прилагаемых к доказательствам.

Исходя из аксиомы, что любая работа должна оставлять излишек: мы должны определить отношение одной из этих двух долей к другой. После этого будет легко вывести соотношение благосостояния двух классов, предпринимателей и работников

Однако для того, чтобы такое соотношение существовало и стало ощутимым, необходимо, чтобы какой-либо закон, внутренний или внешний, руководил формированием заработной платы и цены продаж; и поскольку в текущем положении вещей заработная плата и цена постоянно варьируются и колеблются, спрашивается, какие общие факты, причины, которые приводят к изменению и колебанию стоимости, и в каких пределах происходит это колебание.

Но сам этот вопрос противоречит принципам: ибо, кто говорит о колебании, тот непременно предполагает среднее направление, к которому центр тяжести стоимости постоянно возвращает его; и когда Академия требует, чтобы определялись колебания прибыли и заработной платы, она тем самым требует, чтобы определялась стоимость. Так вот, именно это и отбрасывают господа из Академии: они не хотят слышать, что если стоимость изменчива, она тем самым определяема; что изменчивость – это показатель и условие определенности. Они утверждают, что стоимость, можно смеяться, никогда не может быть определена. Это как если бы утверждалось, что с учетом количества колебаний в секунду маятника, амплитуды колебаний, широты и высоты места проведения эксперимента, габариты маятника не могут быть определены, поскольку он находится в движении. Таков первый символ веры политической экономии.

Утверждают, что стоимость, можно смеяться, никогда не может быть определена. Это как если бы утверждалось, что с учетом количества колебаний в секунду маятника, амплитуды колебаний, широты и высоты места проведения эксперимента, габариты маятника не могут быть определены

Что же касается социализма, то он, похоже, не испытывает ни стремления понять этот вопрос и не заботится о нем. Среди множества его элементов одни просто исключают проблему, подменяя распределение нормированием, то есть изгоняя из общественного организма число и меру; другие попадают в неловкое положение, применяя к заработной плате всеобщее избирательное право. Само собой разумеется, что эти бедняги находят обманутыми тысячи и сотни тысяч.

Приговор политической экономии был сформулирован Мальтусом[140]140
   Мальтус Томас Роберт (1766–1834 гг.), британский священник, демограф, экономист, считается основателем классической макроэкономики. – А.А. А-О.


[Закрыть] в этом знаменитом отрывке:

«Человек, который рождается в уже занятом мире, если его семья не может прокормить его, или если общество не нуждается в его работе, этот человек, говорю я, не имеет ни малейшего права требовать какую-либо порцию пищи; он действительно лишний на земле. На великом пиру природы нет места, сервированного для него. Природа велит ему уйти, и не медлит сама привести этот приказ в исполнение».

Итак, вот каков необходимый, роковой вывод политической экономии, вывод, который я продемонстрирую с невиданной до сих пор в этом порядке исследований очевидностью: смерть тому, у кого ничего нет.

Чтобы лучше понять мысль Мальтуса, давайте переведем ее в философские выражения, лишив ее ораторского блеска:

«Индивидуальная свобода и выражаемая ею собственность даны в политической экономии; равенство и солидарность в ней не даны.

При таком режиме каждый у себя, каждый за себя: труд, как и любой товар, подвержен росту и падению: отсюда риски пролетариата.

Тот, кто не имеет ни дохода, ни жалованья, не имеет права ничего требовать от других: его несчастье ложится на него одного; в игре фортуны удача повернулась против него».

С точки зрения политической экономии эти предложения неопровержимы; и Мальтус, сформулировавший их с такой тревожной точностью, застрахован от упреков. С точки зрения условий общественной науки эти же предложения радикально ошибочны и даже противоречивы.

Ошибка Мальтуса, или, лучше сказать, политической экономии, заключается не в том, что человек, которому нечего есть, должен погибнуть, и не в том, что в условиях индивидуального присвоения тому, у кого нет ни работы, ни дохода, не остается ничего иного, как уйти из жизни путем самоубийства, если он не предпочитает, чтобы его преследовал голод: таков, с одной стороны, закон нашего существования; таково, с другой стороны, следствие собственности; и М. Росси приложил слишком много усилий, чтобы оправдать здравый смысл Мальтуса в этом вопросе. Я подозреваю, правда, М. Росси, столь пространно и с такой любовью защищающего Мальтуса, в стремлении рекомендовать политическую экономию так же, как его соотечественник Макиавелли рекомендовал в своей книге «Государь» ко всеобщему изумлению деспотизм. Рассматривая нищету как непременное условие промышленного и коммерческого произвола, М. Росси, кажется, кричит нам: вот ваше право, ваша справедливость, ваша политическая экономия; вот собственность.

Но галльская наивность ничего не слышит в этих тонкостях; и лучше было бы сказать Франции на ее безупречном языке: ошибка Мальтуса, вице-радикала политической экономии, заключается в целом в том, чтобы утвердить в качестве окончательного состояния переходное состояние, то есть разделение общества на патрициат и пролетариат; – в частности то, что в организованном и, следовательно, солидарном обществе возможно, что одни владеют, работают и потребляют, в то время как у других нет ни собственности, ни работы, ни хлеба. Наконец, Мальтус, или политическая экономия, заблуждается в своих выводах, когда видит, что способность к безграничному воспроизводству, которой пользуется человеческий вид, ни больше, ни меньше, чем все виды животных и растений, представляет собой постоянную угрозу наступления голода; в то время, как из этого следовало лишь вывести необходимость и, следовательно, существование закона равновесия между населением и производством.

В двух словах теория Мальтуса, и в этом большая заслуга этого писателя, заслуга, которую никто из его коллег не учитывал, заключается в сведении к абсурду всей политической экономии.

Что же касается социализма, то Платон и Томас Мор[141]141
   Томас Мор (1478–1535 гг.), британский юрист, философ, писатель, государственный деятель; лорд-канцлер Англии (1525–1532 гг.). – А.А. А-О.


[Закрыть] уже давно охарактеризовали его одним словом: УТОПИЯ, то есть отсутствие, химера.

Однако надо это сказать, отдавая дань уважения человеческому разуму и ради справедливости: ни экономическая наука, ни правоведение не могли быть в своих началах иными, нежели мы их наблюдали; ни общество не может остановиться на этой первой позиции.

Всякая наука должна прежде всего ограничивать свою область, производить и собирать свои материалы: факты перед системой; век учености перед веком искусства. Подчиняясь, как и любая другая, закону времени и условиям эксперимента, экономическая наука, прежде чем искать, как все должно происходить в обществе, должна была рассказать нам, как это происходит; и все эти обыденности, которые авторы так помпезно именуют в своих книгах законами, принципами и теориями, несмотря на их бессвязность и противоречивость, должны были быть собраны со скрупулезным усердием и описаны с суровой беспристрастностью. Для выполнения этой задачи требовалось больше гения, а главное, больше самоотверженности, чем потребует дальнейший прогресс науки.

Таким образом, если общественная экономика по-прежнему является скорее устремлением в будущее, чем осознанием реальности, то следует также признать, что все элементы этого исследования находятся в политической экономии; и я думаю, что выражаю общее мнение, говоря, что это мнение стало мнением подавляющего большинства умов. У настоящего защитников мало, это правда; но отвращение к утопии не менее универсально: и все понимают, что истина находится в формуле, которая сочетала бы два этих термина: СОХРАНЕНИЕ и ДВИЖЕНИЕ.

«Человек, который рождается в уже занятом мире, если его семья не может прокормить его, или если общество не нуждается в его работе, этот человек, говорю я, не имеет ни малейшего права требовать какую-либо порцию пищи… Природа велит ему уйти, и не медлит сама привести этот приказ в исполнение».

Томас Роберт Мальтус (1766—1834 гг.), британский экономист

Так, благодаря А. Смиту, Ж.-Б. Сэю, Рикардо и Мальтусу, а также их отчаянным противникам, тайны удачи, atria Ditis, раскрыты; преобладание капитала, угнетение рабочего, махинации монополии, освещенные во всех отношениях, отступают перед взглядами общественного мнения. По фактам, наблюдаемым и описываемым экономистами, можно рассуждать и предполагать: необоснованные права, неправедные обычаи, соблюдаемые так долго, как долго длилась тьма, заставлявшая их жить, которые оканчиваются при дневном свете, под всеобщим осуждением; есть подозрение, что управление обществом должно быть изучено не в накопанной идеологии, методом Общественного договора, а, как заметил Монтескье, в соотношении вещей; и уже левые с высокими устремлениями общества, сформированного из хвастунов, чиновников, адвокатов, профессоров, даже капиталистов и руководителей промышленности, всех наших представителей и защитников привилегий и миллионов последователей, встают в стране выше и вне парламентских взглядов и стремятся, по ходу анализа экономических фактов, удивить секретами жизни общества.

Есть подозрение, что управление обществом должно быть изучено не в накопанной идеологии, методом Общественного договора, а, как заметил Монтескье, в соотношении вещей

Давайте представим себе политэкономию как огромную равнину, заваленную материалами, подготовленными для строительства. Рабочие ждут сигнала, полные пыла и сгорая от желания приступить к работе: но архитектор исчез, не оставив плана. Экономисты сохранили память о множестве вещей: к сожалению, у них нет и тени сметы. Им известны происхождение и историческая справка каждой детали; сколько стоила ее обработка; из какого дерева лучше делать балки, а из какой глины – лучшие кирпичи; сколько было потрачено на инструменты и перевозку; сколько зарабатывали плотники, и сколько каменщики: они ничего не знают о конечном направлении. Экономисты не могут скрыть, что у них перед глазами находятся брошенные кое-как фрагменты шедевра, disjecti membra poetœ; но восстановить общий рисунок им пока не удавалось, и всякий раз, когда они пробовали приблизиться к цели, они встречали лишь несоответствия. Отчаявшись, наконец, после безрезультатных усилий, они окончили возведением в догму архитектурного несоответствия науки, или, как они говорят, несоответствий ее принципов; одним словом, они решили отрицать науку[142]142
   «Принцип, определяющий жизнь наций, – это не чистая наука: это совокупность данных, которые возникают из состояний общественных элит, потребностей и интересов». Так выразил себя в декабре 1844 года один из самых ясных умов во Франции, г-н Леон Фоше. Объясните, если возможно, каким образом человек такого уровня смог, используя свои экономические убеждения, показать, что совокупность данных общества противоречат чистой науке.


[Закрыть].

Таким образом, разделение труда, без которого производство было бы почти нулевым, подвержено тысяче недостатков, худшим из которых является деморализация рабочего; машины производят, наряду с дешевизной, переполнение и безработицу; конкуренция приводит к угнетению; налог, материальное звено общества, – часто такое же страшное бедствие, как пожар и град; кредит ведет к банкротству; собственность – это муравейник злоупотреблений; торговля вырождается в азартную игру, где даже подчас допустимо обманывать: короче говоря, беспорядок, находящийся повсюду в равной пропорции с порядком, без того, чтобы кто-то знал, как одно может исключить другое, taxis ataxian diôkein, экономисты пришли к выводу, что все к лучшему, и смотрят на любое предложение о поправках как на угрозу политической экономии.

Поэтому общественное здание было заброшено; толпа ворвалась на стройку: колонны, капители и цоколи, дерево, камень и металл были распределены по партиям и по жребию, и из всех этих материалов, собранных для великолепного храма, собственность, невежественная и варварская, построила хижины. Таким образом, речь идет не только о том, чтобы восстановить план постройки, но и о том, чтобы вытеснить оккупантов, которые утверждают, что их город превосходен, и при одном слове о реставрации, выстраиваются в готовности к бою у своих дверей. Такой путаницы не бывало в прошлые времена в Вавилоне: к счастью, мы говорим по-французски, и мы более отважны, чем соратники Немрода.

Оставим аллегорию: метод исторический и описательный метод, успешно применявшийся до тех пор, пока приходилось оперировать только опознаниями, теперь бесполезен: после тысяч монографий и таблиц мы продвинулись не далее, чем до времен Ксенофона и Гесиода. Финикийцы, греки, итальянцы когда-то работали так же, как и мы сегодня: они вкладывали свои деньги, платили своим рабочим, расширяли свои поместья, совершали отгрузки и сборы, вели свои (бухгалтерские) книги, спекулировали, агитировали, разорялись, в соответствии со всеми правилами экономического искусства, соглашаясь, как мы, с присвоением монополий и вымогательством потребителя и рабочего. От всего этого возникал переизбыток отношений; и когда мы постоянно пересчитывали свою статистику и цифры, мы не получали ничего, кроме хаоса, у нас всегда был бы перед глазами только хаос, хаос неподвижный и однородный.

Считается, правда, что начиная с мифологических времен до настоящего 57-го года нашей великой революции[143]143
   Прудон считает от 1789-го – года совершения Великой французской революции; плюс 57 – получается как раз 1846-й, год первого издания «Философии нищеты». – А.А. А-О.


[Закрыть] общее благоденствие возросло: христианство давно было принято в качестве главной причины этого улучшения, присвоить лавры за которое, однако, экономисты требуют своим принципам. Ибо ведь, говорят они, каково было влияние христианства на общество? Глубоко утопичное с самого рождения, оно могло поддерживаться и расширяться не иначе, как постепенно адаптируя все экономические категории, труд, капитал, аренду, ростовщичество, доставку, собственность, – освятив, одним словом, римское право, высшее выражение политической экономии.

«Что касается социализма, то Платон и Томас Мор уже давно охарактеризовали его одним словом, утопия, то есть отсутствие, химера».

П.-Ж. Прудон, «Философия нищеты». На репродукции: Томас Мор (1478—1535 гг.), британский юрист и философ

Христианство, чуждое по своей богословской части теориям производства и потребления, было для европейской цивилизации тем, чем прежде были для странствующих рабочих товарищеские общества и франк-масонство, своего рода договором страхования и взаимной помощи; в этом отношении оно ничем не обязано политической экономии, и то добро, которое оно сделало, не может быть использовано ею в качестве свидетельства своей достоверности. Благотворительность и самоотверженность находятся за рамками экономики, которая должна обеспечивать благополучие обществ посредством организации труда и правосудия. Кроме того, я готов признать положительные эффекты механизма собственности; но я замечаю, что эти эффекты полностью компенсируются теми несчастьями, которые порождает этот механизм: как ранее признавался в английском парламенте один известный министр, и, как мы вскоре продемонстрируем, в современном обществе прогресс нищеты параллелен и адекватен прогрессу богатства, что полностью сводит на нет достоинства политической экономии.

В современном обществе прогресс нищеты параллелен и адекватен прогрессу богатства, что полностью сводит на нет достоинства политической экономии. Таким образом, политическая экономия не оправдывает себя ни своими максимами, ни своими трудами

Таким образом, политическая экономия не оправдывает себя ни своими максимами, ни своими трудами; а что касается социализма, то вся его ценность сводится к тому, что он констатировал. Поэтому мы должны вернуться к рассмотрению политической экономии, поскольку она единственная содержит, по крайней мере частично, материалы общественной науки; и проверить, не скрывают ли ее теории какую-либо ошибку, исправление которой сбалансирует факт и право, откроет органический закон человечества и даст позитивную концепцию порядка.