Текст книги "Черный марш. Воспоминания офицера СС. 1938-1945"

Клаус искоса бросил на меня взгляд, желая убедиться, произвела ли на меня впечатление его новая роль многообещающего эксперта по политическому воспитанию.

– Все учителя будут иметь звания, как в армии. Время от времени они будут докладывать по инстанции о наших успехах в учебе и расовых достижениях.

– Что ты имеешь в виду под «расовыми достижениями»?

– Достижениями, достижениями! Ну, это количество евреев, которых мы разоблачим в школе или на улице. Боже мой, чему тебя учили?

Я позволил ему продолжать, потому что хотел получить от него больше информации.

– О чем это я? Ах да, дело касается наших учителей… В прошлый понедельник новый директор школы вызвал нас всех и объяснил, почему фюрер решил уволить всех неблагонадежных. Большинство из них – это бывшие коммунисты или лица с примесью еврейской крови. Существовала угроза того, что они могли испортить нас порочными методами воспитания.

Он заговорил вдруг унылым тоном:

– Некоторые нам нравятся. С теми же, кто не нравятся или кто не члены партии, мы всегда начеку. Юнгбанфюрер рекомендовал нам присматриваться к ним и делать пометки о каких-нибудь странностях в их поведении. Нам нужно сообщать обо всем, что они делают и с кем говорят, следить за тем, куда они ходят.

Он скривил губы и раздраженно хмыкнул. Затем вздохнул:

– Это работенка! Весь этот материал следует сдавать «фенляйну», который передаст его «штамму». Тот, в свою очередь, вручит его «гебиту», и далее материал пойдет к «обергебиту». Что касается того, как поступит с ним «обергебит», то это нас заботит меньше всего. Но больше всего раздражает то, что это часто ведет к неприятностям. Достается всегда именно тому парню, который первым сообщит. Поэтому в действительности, когда учитель ведет себя сомнительно, мы обычно не очень спешим докладывать об этом.

Я несколько опешил.

Но мне очень хотелось узнать, что ему говорили о фон Метцше, недавно назначенном декане университета.

– Кто такой этот Метцш?

Клаус ответил пренебрежительным тоном:

– Ты и вправду ничего не знаешь! Генерал-лейтенант Хорст фон Метцш был назначен Юлиусом Штрайхером на высший командный пост в германском преподавательском корпусе. Наша образовательная система должна строиться по образцу иерархической военной системы СС. Также будут введены телесные наказания, но мы не особенно боимся этого. Черт возьми! Сделай маленький промах – и они зададут тебе трепку!

Он сделал короткую паузу. Но, не желая, видимо, упустить столь благоприятный шанс продемонстрировать свою полную подготовленность исполнять обязанности юнгешафтфюрера, Клаус продолжал:

– После назначения Метцша произошло еще одно изменение. У нас теперь два дополнительных часа в неделю для постижения расовой теории. С прошлого месяца вменено в обязанность вывешивать каждый понедельник на стенах школы свежий выпуск «Штюрмера».

Что такое «Штюрмер» («Штурмовик»), мне известно. Это еженедельная газета, издаваемая Штрайхером. Она затрагивает исключительно расовые проблемы, особенно еврейский вопрос.

Листая газетные страницы, сталкиваешься с карикатурами на евреев, выполненными в гротескном виде. Печатный текст призван раскрыть глаза общественности на «угрозу, исходящую от израэлитов». Газета снабжает читателя конфиденциальной информацией о контролировании евреями промышленности и торговли, печатает списки недавно раскрытых тайных обществ и много других материалов подобного рода.

Имеются также новостные сюжеты на ту же тему. Регулярно публикуется очередной рассказ об изнасилованной евреем немецкой девушке, которая произвела на свет уродливого младенца. (Кроме того, регулярно печатались выдержки из «Протоколов сионских мудрецов», истории о ритуальных убийствах немецких детей евреями и т. п. – Ред.)

Я знаю о евреях практически все. Тем не менее нахожу подобные материалы довольно глупыми.

Мне известно также, что фюрер любит читать «Штюрмер» и что он с нетерпением ждет момента, когда ему положат на стол новый выпуск газеты, еще пахнущий типографской краской.

Увидев, что я погрузился в раздумья, Клаус вновь принялся за домашнее задание.

Я заглянул через его плечо. Клаус писал:

 
Рейх во главе с великим фюрером
Без устали совершает беспощадный крестовый поход.
Иди за нами, парень, ведь ты немец, и горд этим,
Бьют барабаны, развеваются знамена.
 
 
Мы оставляем за собой чисто выметенную дорогу,
Евреи на ней уничтожены, над ней голубое небо.
Но на горизонте остаются свинцовые облака,
Евреи снова поднимают головы, снесем их с плеч.
 
 
Молодежь Германии, покажи нам силу своих рук,
Смертоносный кинжал должен бить без страха.
Да здравствует борьба, отважный крестовый поход,
Слава нашим воинам, цепи разбиты.
 

(Juden Lebenschreibung («Еврейская биография») Густава Найделя)

Глава 3
ВОСПОМИНАНИЯ О БАВАРИИ

Лето 1938 года. В течение двух дней мы находились в Зоненвендлагер (летний лагерь гитлерюгенда) в Урфельде на берегах озера Вальхензе в местечке Гармиш в Баварских Альпах.

Мы собирались провести большую часть своих каникул в прекрасных заповедных природных условиях. Виттенберге казался теперь очень далеко. Очутившись лицом к лицу с горами, вершины которых покрыты вечными снегами, ощущаешь себя в совершенно необыкновенном мире и новой обстановке. Природный ландшафт, кажется, дышит свободой и чистотой. Все выглядит просто и легко. Здешняя жизнь разительно отличается от атмосферы преследований, тревоги и депрессивного состояния в Бранденбурге.

Или, может, это просто мой искаженный взгляд на мир? Ведь у меня остались неприятные воспоминания о последних днях пребывания в Виттенберге.

Меня утомила вся эта зубрежка, которой я должен был заниматься, чтобы получить аттестат, – теперь я бакалавр искусств. А то, что произошло потом дома, меня окончательно добило.

Несколько месяцев назад Лена познакомилась с молодым унтерштурмфюрером СС (шутцштафелем). С тех пор она не переставала говорить о его физических, эстетических и моральных качествах, утверждала, что он «похож на греческого бога» и все такое.

Вскоре она была уже совершенно от него без ума.

Однажды, месяца два назад, она вдруг решила представить свой образец совершенства отцу. И вот она приводит домой его, одетого в безукоризненную форму, и мы на Хейлигенгассе, 37 имели честь принять этого сердцееда.

Генрих Грисслинг, эсэсовец из «Лейбштандарт Адольф Гитлер»[2]2
  «Лейбштандарт Адольф Гитлер» представлял собой личную гвардию фюрера. Он включал элиту нацистских штурмовиков, эсэсовцев, которые отличились в штурмовых отрядах СА или в ходе карательных операций. – Примеч. ред.


[Закрыть], чувствовал себя как дома. Улыбчивый и самоуверенный, он вошел с важным видом, поклонился маме, протянул руку отцу и снизошел удостоить кивком Клауса и меня. Он был высок, белокур, с массивным квадратным лицом, скупыми жестами и хриплым голосом. Ничто в нем не напоминало Дон Жуана.

Через несколько минут принужденного разговора или скорее одностороннего монолога, прерывавшегося длинными паузами неловкого молчания, Грисслинг, как говорится, подошел к главному. Без всяких околичностей он объяснил моему отцу, что располагал возможностью суммировать положительные и отрицательные качества Лены и что обнаружил в итоге превышение первых над вторыми. Поэтому он имеет честь просить ее руки.

Временной отрезок между приходом жениха в 16.30 вечера и брачным предложением в 16.50 едва ли оставлял отцу время составить какое-то определенное мнение по этому вопросу, чего он, видимо, желал.

Отец пытался объяснить это.

Однако Грисслинг отказал ему во времени для размышления. Генрих безапелляционно заявил, что они с Леной любят друг друга, что они молоды, свободны и здоровы и что нет оснований откладывать свадьбу. Казалось странным, что он взял на себя труд прийти в наш дом, вместо того чтобы увести с собой Лену сразу.

Он добавил также, что их союз будет весьма благополучным, поскольку соответствует этике супружеских отношений национал-социализма. Какое отношение имел к этому национал-социализм?

В заключение этой необычной беседы он заявил, что снова придет через три дня выслушать решение моего отца. Но заметил при этом, что они с Леной, если потребуется, могут обойтись без его одобрения.

Как только этот странный молодой человек удалился, мы все посмотрели друг на друга и на Лену.

Она, со злым выражением лица и издевкой, заговорила:

– На самом деле, если бы все мужчины были такими, как он, жизнь стала бы гораздо проще. – И, повернувшись к нам лицом, продолжила: – Фюреру не так трудно было бы строить новую Германию. Генрих знает, чего хочет. Я тоже! Я люблю его, и этого достаточно. Нет нужды в долгих обсуждениях и бесконечных встречах!

– Но ты хорошо его знаешь? – робко спросила мама. – Ты знаешь, кто этот мужчина, и может ли он сделать тебя счастливой? И эта его работа, чем он конкретно занимается?

– Его работа? – произнесла Лена холодно. – Его работа состоит в том, чтобы оберегать фюрера и великий нацистский рейх! Разве этого недостаточно?

Отец пробормотал что-то о том, что она глупая девчонка или того хуже – потаскуха. В заключение разговора он заявил, что наведет осторожно справки о Грисслинге, прежде чем предпринять что-нибудь.

К сожалению, эти справки дали не очень благоприятную информацию об унтерштурмфюрере.

Отец выяснил, что тот фактически был пьяницей и бабником, без всяких моральных или религиозных принципов. Я только воспроизвожу его слова, но было кое-что более серьезное.

Грисслинг стал офицером в результате обстоятельств, о которых стоит рассказать.

Два года назад, в 1936 году, он был всего лишь обершарфюрером, служившим в Алленштайне (Алленштейне), в Восточной Пруссии.

В то время в Алленштайне (современный г. Олыптын в Польше. – Ред.) проживало много польских евреев. После беспорядков в июне 1936 года в Пруссии и Силезии – беспорядков, спровоцированных еврейским меньшинством, которое обвиняло профсоюзы НСДАП в увольнениях евреев, – были приняты весьма жесткие дисциплинарные меры.

Ночью с 28 на 29 июля начался погром. Всех еврейских торговцев выбросили из их лавок, которые затем были разграблены и сожжены. Эсэсовцы с пальцами на спусковых крючках автоматов стреляли по всем, кто пытался бежать. Они врывались в дома ортодоксальных евреев, заставляли их спускаться по лестницам со вторых этажей, подталкивая прикладами.

В ту ночь рвение Генриха Грисслинга в погромах удостоилось особой похвалы начальства.

Он специализировался на детях.

Не упустил ни одного из них. Под предлогом предупреждения попыток детей сбежать – реальных или надуманных, ему лучше знать – он расстреливал их длинными очередями из пулемета, из которого стрелял по еврейским домам.

По окончании операции значительная часть почитателей Талмуда оказалась в еврейском раю. Оставшихся в живых отправили в концентрационный лагерь в Шнайдемюле.

На следующий день Грисслинга повысили в звании до гауптшарфюрера, а месяцем позже – до унтерштурмфюрера.

После долгих размышлений я не знал, что и думать о такой форме дисциплинарной операции.

Альфред Розенберг показал в своей книге «Миф XX века», что евреи причинили Германии и всей Европе большой вред.

Фюрер был в мире первым, кто принялся за силовое противостояние еврейской угрозе.

Я убежден, что для обеспечения нашего будущего важно устранить евреев из определенных профессий и предотвратить их влияние на жизненно важные для страны проблемы.

Но я не мог понять пользу или ценность упомянутых дисциплинарных операций и казней.

Впрочем, фюрер, который показывал снова и снова, что его трудно обмануть, несомненно, имел веские причины для санкций на такие операции.

Где-то я читал, что режим для укрепления своей силы и мощи не должен ставить себе целью чисто абстрактный идеал, но должен преследовать конкретные цели, воздействуя на наиболее уязвимые элементы и уничтожая их.

Это мобилизует сторонников режима и дает выход их ненависти.

Если дело обстоит именно так, то евреи идеально подходят для этой цели.

Все это, однако, меня мало интересует.

Возвращаясь к Генриху Грисслингу и моему отцу, я считаю излишним говорить, что папа Нойман не испытал особого энтузиазма, когда узнал, что его будущий – о боже! – зять вовсе не невинный, чистый юноша, которого он желал своей дочери.

Отцу рассказал о Генрихе младший офицер из казарм Людендорфа. Этот достойный служака добавил, что, по его мнению, унтерштурмфюрер Грисслинг настоящий герой, которого ждет блестящее будущее…

Но вы бы слышали папу, когда он пришел домой в тот вечер! Увидев Лену, он двинулся на нее со страшным криком:

– Никогда, слышишь, никогда я не отдам свою дочь этому убийце!

Лена побледнела и резко вскочила, опрокинув стул, на котором сидела.

– Генрих – убийца?

– Он подлый преступник, вот кто он! Омерзительный убийца! Он заслужил жестокостью ужасную репутацию после еврейского дела в Алленштайне… Кирнсте рассказал мне об этом все. И ты хочешь, чтобы я позволил брак с этим садистом, который находит удовольствие в кровавой бойне детей! Тебе нравится померанцевая свадьба, полагаю… Почему бы не пригласить братьев и сестер убитых детей, чтобы они несли шлейф твоего свадебного платья? А потом лежать с ним всю ночь в постели, когда он сможет сообщить тебе все подробности! Он расскажет, кого убивал весь день?

– Замолчи, отец, или я заставлю тебя замолчать! – огрызнулась Лена.

Папа смотрел на нее недоверчивым, непонимающим взглядом. Он с трудом выдавливал из себя слова:

– Моя собственная дочь не лучше всякой дряни! Моя дочь. Мои дети мерзки! Это больше не люди!

Помню, я встал, стиснув зубы. Есть вещи, с которыми нельзя мириться, даже если они исходят от собственного отца.

Но прежде чем я смог что-нибудь сказать, он дал Лене увесистую пощечину.

Со стороны сестры не было никакой реакции. Она промолчала. Схватила свое пальто и вышла из дому, хлопнув дверью.

Я сказал отцу, что он поступил неправильно. Он окинул меня безумным взглядом, словно не понимая, затем рухнул на край стола, всхлипывая.

Думаю, я презирал бы его меньше, если бы не его глупая вспышка буржуазной сентиментальности.

Через час Лена вернулась в сопровождении Генриха.

Унтерштурмфюрер вошел, ни с кем не поздоровавшись. Он был в ярости, его лицо исказилось необычным образом: нижняя челюсть выдвинулась вперед, словно он хотел убить кого-то. Без единого слова он пересек комнату, взял стул и сел. Его взгляд, окинув комнату, остановился на отце.

– Дела неважны, герр Нойман, – сказал он. – Ваша дочь только что призналась мне, что вы плохой немец. Вы глубоко оскорбили меня и нашего фюрера. Это неблагоразумно и опасно. Особенно когда исходит от человека, подобного вам.

Прежде чем продолжить, он задержал взгляд на Лене.

– Ваша дочь, к счастью, хорошая гражданка. Ей нелегко было сообщить мне то, что весьма заинтересовало бы мое начальство на Потсдаммерштрассе. – Он слегка улыбнулся. – Вы допустили небольшое упущение, когда заполняли свою анкету в этом году. Вы ведь реально участвовали в экстремистской деятельности в 1932 году. Были членом «Рот фронта», кажется?

Отец повернулся в сторону Лены и пристально посмотрел на нее, словно видел в первый раз. Затем его лицо приняло суровое выражение.

– Будем говорить по существу, – пробормотал он. – Что вам нужно?

– Ничего, герр Нойман. Совсем ничего, – ответил Грисслинг. – Только я не вполне уверен в том, какие последствия может иметь дознание гестапо, если, конечно…

Отец прервал его:

– Никогда, слышите? Пока я жив, вы не получите Лену. Даже если это грозит мне смертью.

Генрих мгновенно встал. Выражение его лица не сулило теперь ничего хорошего.

– Правильно, это означает вашу смерть, герр Нойман, вы умрете. Помяните мое слово.

Он молча вышел из комнаты, уведя за собой Лену.

Отец ничего не сказал. Опустив плечи, он отправился в свою комнату.

В ужасе мама запричитала:

– Быть преданным собственной дочерью! Боже мой, невероятно!

Через несколько минут она тоже ушла, поднявшись вверх по лестнице.

Лично я был крайне удивлен. Я совершенно не знал, что мой отец когда-то участвовал в экстремистской деятельности. Лена, должно быть, узнала об этом из конфиденциальных разговоров с мамой.

Я не мог представить отца сражающимся на баррикадах! В свете его убогой мелочной жизни железнодорожного служащего это, видимо, был бунт, неосознанный рефлекторный протест против бесцельного и бессмысленного существования. Красные нашли отца в удобное время, накололи его, как и многих других, словно глупых бабочек, на свою большую схему анархистской борьбы с целью разрушения Германии.

Глупцы, чего они надеялись добиться!

В то время в рейхе царили полный хаос и дезорганизация. Коричневорубашечники, или СА, представляли собой единственный элемент стабильности, на который мы, немцы, могли опереться. Что касается красных, то они свое отжили.

Беспорядок, несправедливость, нищета, распад личности и всей страны, ложь и коррупция… Вот что они принесли нам.

В 1923 году немцы были вполне готовы довериться режиму, который теперь, когда война закончилась, даст им отнюдь не счастье – надеяться на это было нереально, – но просто гарантии мира и безопасности на будущее.

Вместо этого люди, которые не толковали ни о чем другом, кроме как о равенстве, которые буквально задыхались от своих безрассудных воплей и лозунгов о братстве и социализме, не думали ни о чем другом, кроме как набить свои карманы за счет общества, – как они поступали тогда, когда находились во власти в Баварии.

Народные массы были угнетены, унижены и презираемы еще более, чем при Гогенцоллернах.

Каждый здравомыслящий немец понимает, что евреи и коммунисты могли принести Германии только разрушение и упадок, а также неизбежную гибель нашего немецкого наследия.

Возможно, только дегенераты, обработанные идиотской пропагандой, могли счесть наше открытое выражение преданности фюреру как нечто противоречащее здравому смыслу. Фюрер вернул нам веру в великую Германию и лучшее будущее. Только глупцы могут удивляться нашей любви и доверию, нашей решимости следовать за фюрером и помогать ему быстрее переворачивать страницы нашей истории так, чтобы иметь возможность увидеть результаты при жизни нашего поколения…

Нет, я решительно не мог поверить, что мой отец был прав.

Он, видимо, ошибался. Но в некоторых, очень важных, вопросах ошибаться нельзя. Отец должен понести справедливое наказание за свою глупость и ошибки. Порой бывает трудно судить таким образом о людях, которые дали вам жизнь в этом мире, но я считаю, что при всех жизненных обстоятельствах триумф национал-социализма имеет решающее значение. Вполне логично поэтому, что все должно подчиняться его законам.

Через три дня отца арестовало гестапо (сокращение от Geheime Staatpolizei – государственная тайная полиция). Еще через месяц Генрих и Лена поженились. В соответствии с формальной процедурой мы получили копию официального уведомления об аресте отца, которая содержала краткий перечень главных обвинений против него:

«Начальник полиции и начальник службы безопасности Виттенберге. 24 апреля 1938 г. Потсдаммерштрассе, 29.

В юридический и дисциплинарный административный отдел.

В связи с обвинением, выдвинутым унтерштурмфюрером СС Генрихом Грисслингом на основании свидетельств фрейлейн Лены Нойман, проведено тщательное расследование антинациональной деятельности и фальсифицирования официальных бланков деклараций со стороны Фридриха Ноймана, кондуктора вагонов второго класса железнодорожной компании «Мекленбург-Гольштейн».

Расследование убедительно показало, что Фридрих Нойман в период между 1930 и 1932 гг. постоянно принимал участие в коммунистической и экстремистской деятельности.

Как было доказано в дальнейшем, обвиняемый в это время поддерживал переписку с неопознанными корреспондентами, проживающими на польской территории.

Проведены предварительные процедуры.

В ведомство генерального прокурора рейха, в народный суд Берлина 20 апреля 1938 г. направлено обвинение Фридриха Ноймана в государственной измене, предательстве страны и содействии врагу.

Обвиняемый взят под арест со строгим режимом.

Подпись: Отто Ойген Марш, штурмбаннфюрер СС.

Гестапо – отделение Виттенберге».

Я пробыл в Урфельде всего шесть дней, но полагаю, что восстановил моральное равновесие. Рад констатировать, что неприятные события в Виттенберге начинают забываться.

Массовые физические упражнения, игры и маневры оставляли мало времени для мрачного настроения и бесполезных переживаний.

Вчера в ходе кратковременной церемонии, происходившей в просеке леса Оберау, меня произвели в гефолгшафтфюреры.

Разумеется, мне пришлось выдерживать действие всякого рода напитков. Карл, Михаэль и я выпили так много пльзеньского пива, что к вечеру выглядели не очень презентабельно. Однако нам удалось вернуться в лагерь без происшествий и незамеченными.

Рекнер начинает нравиться мне все больше. Он выглядит здесь более простым и естественным, чем в Виттенберге. Свой снобизм он оставил в Бранденбурге. По мере того как я узнаю его ближе, он кажется более человечным.

Микаэль более сдержан. Никогда не знаешь определенно, что происходит в его голове, о чем именно он думает. Он застенчив и склонен к уединению, но подвержен внезапным проявлениям буйного темперамента. У него умерла мать. Несколько месяцев назад он признался мне, что она была еврейкой и совершила самоубийство во время больших погромов 1933 года. Он взял с меня клятву никому не говорить о его происхождении. Временами мне кажется, что бремя происхождения давит на него так сильно, что заставляет подсознательно поделиться с кем-нибудь своей тайной.

Франц все еще остается моим лучшим другом. Старина Франц вечно колеблется, постоянно удивляется тому, что видит и слышит, бесконечно задает невпопад вопросы. Он по-собачьи преданно и пылко глядит на всех тех, кому доверяет.

Ему недостает волевых качеств, но он незаменимый друг. Мне кажется, что он использует всю отвагу, которая у него имеется, чтобы защитить меня, уберечь от опасности, и даже пожертвует ради меня жизнью, если возникнет необходимость.

Лагерь расположен прямо на берегу озера Вальхензе.

Он состоит из двадцати шести блоков домиков, выстроенных в виде звезды. В центре, на приподнятой платформе, среди цветочных клумб и кустарников, развевается огромный флаг со свастикой, который прикреплен к корабельной мачте высотой примерно 18 метров.

В каждом домике проживает пятьдесят парней. Блок состоит из трех домиков и образует гефольгшафт.

Двадцать гефольгшафтов образуют банн, и здесь, в Урфельде, нами командует баннфюрер Филип Гассер, эсэсовец, атлет примерно тридцати лет, который, кажется, отличился в качестве пилота двухмоторного бомбардировщика «Дорнье» во время гражданской войны в Испании.

Помимо домиков, где размещались парни, имелись домики дивизионного и полкового командования, госпиталя, кухни, общих комнат или лекторских залов, кладовых.

В организационном отношении мы напоминали пехотную дивизию на маневрах. Такова тема лагерных сборов текущего года. Мы живем жизнью пехотинцев, и это не всегда забавно.

Грубоватый Гассер заставляет нас подниматься каждое утро в пять часов. Далее мы купаемся в озере, пьем кофе с черным хлебом, отдаем честь флагу, а затем участвуем в параде.

За этим следуют два часа боевой подготовки в лесной местности, упражнения в стрельбе и спортивные состязания до самого полудня.

После этого для разнообразия, с часу до трех, слушаем лекции по расовой теории и политике.

Вот где проявились ораторские способности Гассера. Усиленный громкоговорителем, его голос достигает крещендо, когда он обрушивается на евреев. Начиная негромким увещевательным тоном, он проходит последовательно стадии насмешек и сарказма, затем внезапно разражается затяжными взрывами гнева и пророческих воплей, которые радуют наши сердца. Потому что мы прекрасно знаем, что бедняга в любой момент может начать запинаться. Рев дикого зверя на краю гибели вскоре уступает место непонятному заиканию и смутному бормотанию. В то же время его лицо становится кирпично-красным и покрывается потом. Как раз в этот момент он всегда замолкает, заканчивает речь заключительным замечанием, которое никак не связано с содержанием лекции. Затем он с большим достоинством спускается с платформы под неистовые аплодисменты возбужденной аудитории. Наш энтузиазм проистекает главным образом из понимания того, что мы больше не услышим его до завтрашнего утра.

Этим полуднем Франц и я решили съездить в Мюнхен.

Большой, долговязый парень, пепельный блондин с квадратной головой уроженца Померании, неуклюже сидящей на покатых плечах, остановил меня у выхода:

– Эй, гефоль, погоди минутку!

Он носил зеленую повязку дежурного по лагерю. По этой причине я не стал отсылать его куда-нибудь подальше, хотя не люблю, когда ко мне обращаются в таком тоне.

– В чем дело? Не хочешь проходить контроль? – спросил он, ухмыляясь. Подошел ближе с недобрым выражением лица. – Ваши увольнительные – быстро!

Мы уступили требованию, но дежурного это мало интересовало, потому что он добавил грубо:

– Носовые платки, карманы, расчески, бумажники?

Пришлось позволить ему убедиться, что наши носовые платки чисты и хорошо отглажены, что в карманах имеется только то, что необходимо, что наши расчески свободны от выпавших волос и перхоти, что в бумажниках находятся лишь нужные документы и удостоверения.

Лишь удостоверившись во всем этом, он позволил нам пройти, но его маленькие свиные глазки выражали сожаление в связи с тем, что у него не было оснований наложить на нас взыскание.

Этого парня мы не скоро забудем…

Мы сели в автобус, отходивший в полпятого, и в пять часов прибыли на солнечную Кирхаллее, где блистали в цветных летних платьях прелестные баварские девушки.

Решили посмотреть фильм о Фридрихе II Великом в кинотеатре на Кауфингерштрассе.

Вошли в курзал, полный табачного дыма и сырости, как турецкая баня. Фильм уже начался.

Полчаса фильма для меня было достаточно. Он представлял собой мрачную и скучную историческую мелодраму, оживлявшуюся время от времени остроумием в духе Вольтера, которое встречали громким смехом импозантные, бородатые персонажи той эпохи, собравшиеся без видимой причины в одной из комнат дворца Сан-Суси.

Я начинаю шевелиться и ерзать на своем месте и чувствую себя крайне неудобно. Внезапно луч света от фонарика билетерши, проводящей кого-то на свои места, выхватывает из темноты девушку, которую я даже не замечал на соседнем месте.

Мгновение, в которое я ее увидел, обнаружило, что она заслуживает самого пристального внимания: румяная, с полными губами, покатыми щеками девушки, обретающей женственность, с соблазнительными изгибами, подчеркнутыми светом проектора, каштановыми волосами, стянутыми в пучок.

Я сразу заметил, что это нежное существо искоса наблюдает за мной краешком глаза. Делаю вид, что внимательно слежу за банальным сюжетом, которым еще более банальный продюсер фильма пытается заинтересовать нас на экране.

Франц, обративший внимание на мою пассию, толкает меня коленом, видимо с целью придания мне смелости.

Вообще, я не очень находчив в такого рода ситуациях. Несмотря на напускную самоуверенность, чувствую ужасную робость.

Наконец фильм заканчивается под фанфары, дробь барабанов и демонстрацию прусского флага, победно развевающегося над страной, снова обретшей мир. Зажигается свет.

Соседка еще более привлекательна, чем я предполагал.

С галантным видом прикуриваю сигарету, которую предлагает мне Франц. Затем наклоняюсь к девушке и спрашиваю любезно:

– Надеюсь, вы позволите, фрейлейн.

Она улыбается, словно желает сказать: «Ага, меня интересовало, как ты начнешь знакомство», – и отвечает:

– Пожалуйста, я сама курю иногда.

Спешу проникнуть в брешь, которую открыла для меня моя куртуазность, и предлагаю ей сигарету.

Вскоре мы болтаем друг с другом, как давние знакомые. Выясняю, что ей шестнадцать лет и что она в Мюнхене на летних каникулах. Приехала из Штутгарта, где родители занимаются бизнесом. Учится там в политехническом техникуме.

Закончив взаимное представление, отправляемся втроем пройтись по улицам.

Кауфингерштрассе не так оживлена, как прежде. Оранжевые лучи заката освещают лица прохожих и отражаются в окнах многочисленных магазинов одежды, расположенных в этом районе.

Намекаю Францу, что он мог бы вернуться в Урфельд один, однако приятель, кажется, не понимает, что его присутствие не обязательно.

Наконец бедняга уходит, потупив взор и, вероятно, сетуя на непостоянство моей дружбы.

Но ведь не каждый день встречаешь Бригитту!

Оставшись наедине, мы чувствуем, что разговор не клеится.

Я трогаю ее за руку.

– Может, что-нибудь выпьем? Кафе не очень шумны в такой час. Сможем поболтать.

Она с улыбкой принимает приглашение и кивает. Мы входим в небольшой пивной зал.

Когда мы устраиваемся за столиком, я спрашиваю:

– Пиво, сок, вермут?

Сразу видно, что у нее небольшой опыт посещения кафе с молодым человеком. Она несколько смущена, но роняет застенчиво:

– Лимонад, если не возражаете.

Уверенность вновь покидает меня, я утрачиваю покровительственную манеру поведения, которой держался ранее. Почему именно, не знаю.

Она начинает неумолчно болтать, возможно чтобы скрыть смущение. Ее полные, ужасно соблазнительные губы формулируют глупые, малозначащие фразы, которые я слушаю с таким интересом, будто она подробно разбирает произведения Дитриха или Розенберга.

Я замечаю ее удивительно белые зубы и вижу ее крохотный кончик языка, появляющийся в момент, когда она произносит определенные буквы. Вижу веснушки, ямочки на щеках, зелено-голубые глаза, крохотную родинку по одну сторону от носика…

– Вы меня даже не слышите, – вдруг жалуется она.

Опешив, улыбаюсь ей.

– В жизни встречаются два типа людей, – говорит она. – Есть такие, которые с первого взгляда не нравятся и которым не доверяешь, однако встречаются люди, с которыми чувствуешь себя как дома. Думаю, что вы…

Она смотрит мне в глаза, затем краснеет.

Я беру ее руку, которую она благоразумно держит на колене.

– Что я?

Она отдергивает руку, хватает сумочку из-за спины и вскакивает.

– Пойдемте?

Оставляю на столике марку, и мы уходим, сопровождаемые равнодушными взглядами посетителей пивного зала и угодливой улыбкой официанта.

Не говоря ни слова, отправляемся на набережную Изара. Уже темно, и липы на набережной испускают почти пьянящий аромат. Вокруг уличных фонарей кружатся мириады насекомых.

Идем вдоль набережной и на каждом шагу встречаем пары влюбленных, держащихся за руки.

Наконец находим свободную скамью и садимся. Мимо течет река, в ее темных водах отражается голубоватый свет фонарей на острове Пратер и мосту Максимилиана.

Обнимаю ее и прижимаю к себе…

– Я все еще в ожидании. Ты не закончила своего предложения…

В темноте чувствую, как она смотрит на меня и нежно мурлычет:

– Думаю, ты один из тех, которые мне нравятся.

Я не осознаю случившегося, когда мои губы прижимаются к ее губам, которые наполняют меня желанием.