Текст книги "Федор. Сказка о жизни. Записано Вальтером"

Саше становилось не по себе.

– Я всю свою жизнь проработал в атомной энергетике. Даже гордился этим.

Ефим Григорьевич ходил по кабинету, то появляясь в поле зрения гостя, то исчезая из него. С каждым шагом голос становился все тише, будто его владелец удалялся из кабинета в мир, ведомый только ему одному.

– Пока не насмотрелся и не наслушался всякого. На уборку Чернобыля тысячи незнающих на смерть сослали. А облачко по всей Европе прогулялось. Тысячи детей в Европу за счет спонсоров на лечение возили. Об их судьбе думать – вредно для психики. В Баварии до сих пор советуют поменьше грибов и дичи потреблять. А у нас молчок. Половину страны загадили. И молчок. Миллионы бочек с отходами по стране стоят, а мы за деньги чужое говно решили перерабатывать и хранить. Гордо продолжаем реакторы строить. У нас в городе и в округе лучше не дышать, не пить и не есть. А ты заткнись. Ну и подарочек мы нашим детям приготовили!

Чувство безысходности и злости наполнило воздух в комнате, сделав его густым и давящим. Саша с трудом переносил этот кажущийся нескончаемым поток откровения.

– Ладно. Жить надо! Искать. Выкарабкиваться.

Шеф института вернулся к столу и, глядя на молодого сотрудника, положил перед ним листок бумаги.

– Сегодня ночью позвонила охрана, а утром мне передали вот эту ксерокопию. Нашли в подвале непонятную установку и блокнот. Почерк твой?

– Да.

– С чего начали?

– С титана и дейтерия.

– Что увидели?

– Пик температуры до 1000 градусов.

– Избыточного тепла много?

– Более чем.

– Нейтроны и гамма?

– Есть.

– Чем защищаетесь?

– Боровыми плитами.

– В 15-й нашли?

– Да.

– Кто дозиметристом?

– Михаил Синельников.

– Технолог?

– Сергей Розов.

– Кто меряет и считает?

– Я.

– Кто еще в группе?

– Больше никого.

– Кто-то еще знает?

– Никто.

Что-то в глубине души подсказывало Саше, что разговор берет крутой поворот. Ефим Григорьевич все еще стоял над ним.

– Чувствую, мне вас от этой затеи отговорить не удастся. Сам был таким. А вне института можете до тюрьмы докатиться. Так вот. Слушай внимательно!

Заняв место в кресле, директор откинулся на спинку и стал строго, сухо и четко излагать очевидно уже до прихода Саши выношенную мысль:

– Через час в ваш отдел поступит внутреннее распоряжение. С вашим начальником и моим старым другом, Борисом Ивановичем, я в обед переговорю. Ваша группа займется исследованиями по разработке установки трансмутации радиоактивных отходов атомной энергетики посредством использования быстрых нейтронов. Услышу где-то что-то о холодном синтезе – проект закрыт.

Опять потянуло к кофе. Саша одним глотком допил остывший напиток, наслаждаясь послевкусием слов этого замечательного человека.

– Два часа регулярного рабочего времени в день и по три часа сверхурочного времени два раза в неделю. Сверхурочные часы не оплачиваются. Завалите за месячную дозу – отправлю в восстановительный отпуск без содержания. Нарушите правила ядерной безопасности – выгоню к чертям собачьим. Все права по трансмутации у института. Ничего другого не знаю. Согласен?

Видя перед собой восторженную по самые уши молодость, директор рассмеялся и, поднимаясь с кресла, протянул руку через стол:

– Без вас, будущих академиков и нобелевских лауреатов, жить было бы скучно. Иди! Дома привет передавай!

Едва касаясь потертого паркета, Саша вылетел в приемную, дал круг вальса с обескураженной и криво улыбнувшейся Натальей Николаевной, бросился с лестницы, поцеловал в щечку Гулю и выскочил во двор.

Знакомый из охраны позже говорил, что Гуля еще дня два нежно гладила щеку.

* * *

Днем в городе было пустынно и скучно. Куда интересней были вылеты ранним утром или ближе к вечеру. В это время года светало поздно, а темнело рано. Так что Федору приходилось думать о безопасности полета. Темные шнуры, висящие меж столбами и домами, вроде бы и мешали, но, с другой стороны, так же как и ветви деревьев, позволяли удобно устроиться прямо перед прямоугольными отверстиями гнезд и заниматься любимым делом – изучением нелетающих птиц, которые сами себя называли детьми, человеками, девочками, людьми, женщинами, мамами, девушками, мужчинами, парнями, тунеядцами, мальчиками, пацанами, кисами, жуликами, хрюшами, педерастами, лапоньками, бабулями, старушками, пьяницами, дедулями, бабушками, суками, дедушками, ворами, проститутками, голубками, папами, цветочками, стариками, шуринами, кумами, друзьями, стервами, коллегами, однополчанами, сослуживцами, счастливчиками, дармоедами, сопляками, живодерами, тещами, тестями, дебилами, красавцами, слесарями, козлами, секретутками, гуляками, светом очей моих, скупердяями, хозяйками, милыми, любимыми…

У Федора кружилась голова от множества наименований одного и того же подвида птиц, имеющего однозначно, как в природе принято, всего два пола – самка и самец. При всем этом, он усвоил довольно быстро, что даже легкое изменение интонации придает произнесенному, судя по реакции называемого, множество явно отличающихся друг от друга значений.

И, хотя Федор и гордился тем, что все услышанное в правильном порядке раскладывалось по полочкам в небольшой голове, но предчувствовал, что существа эти еще на неопределенно долгое время останутся для него загадкой.

Так, к примеру, он никак не мог определить какую-либо природную закономерность в отношениях между самцами и самками.

Брачный ритуал, в некотором смысле, соответствовал известному в мире птиц, намеренных найти себе пару на всю жизнь. Оба пола перед встречей прихорашивались, купаясь, укладывая красиво или удаляя перья на голове и даже в других менее заметных местах и надевая на себя то, что в будние дни обычно не надевалось. Правда, самцы вместо сухих веточек или перышек для строительства гнезда приносили самкам зачастую срезанные где-то и, таким образом, обреченные на гибель цветы.

В отличие от природных навыков, брачный ритуал не завершался непосредственно половым актом с целью продления рода, а скорее содержал целый ряд предварительных актов, не имеющих последствий и определяющих, вероятно, возможность или невозможность совокупности телесных данных и правильность выбора партнера. С одной стороны, Федор видел в такой процедуре некую целесообразность, но, с другой стороны, считал такой подход для участвующих опасным в отношении изношенности чувств и дальнейшей привлекательности для других возможных партнеров в случае отрицательного исхода текущего очередного эксперимента.

Если такая пара спустя некоторое время все еще говорила о любви, то, приодевшись в особый наряд и собрав вокруг себя себе подобных, они посещали два, а иногда и три заведения. Федор знал, что отражающееся на лицах и слышимое из клювов после посещения первого называется улыбками, смехом и счастьем.

Далее, большинство молодоженов стремилось отметить этот знаменательный день походом в сооружение, которое Федор уже не раз навещал и считал местом таинства и волшебства. Вознесшийся к небу шпиль, украшенный неизвестным ему знаком, как бы говорил жителям города о том, что здесь творятся обряды, не имеющие ничего общего с повседневной жизнью.

Это Федор мог подтвердить. Многие из тех, кто заходил в это место, зажигали тонкие белые палочки, обращали лица к изображенным на стенах ликам, уверяли их в своей подобности и в своем подражании им, усердно просили о чем-то под руководством хорошо упитанного сказочного существа, время от времени размахивающего дымящимся, одурманивающе пахнущим волшебным предметом. И, едва выйдя на улицу, тут же начинали жить по-прежнему. Иногда вопреки уверениям, произнесенным с чистосердечным пылом.

Не раз Федор слышал, как пред вратами старушки говорили о том, что построил сие место встречи с богом какой-то местный богач, дабы замолить грехи свои и дабы благодать небесная снизошла к нему. За тем же сюда наверняка заглядывали и пары, дающие при этом очень серьезные обещания и добровольно окольцовывающие друг друга. О благодати небесной Федор знал, но не мог себе представить ее нисходящей к кому-либо в этом заведении.

Все эти впечатления всякий раз заставляли Федора задуматься. Он считал, что для знакомства с благодатью небесной этой стае необходимо просто опять научиться летать.

В третье по счету место ему доступа не было. Но он освоил одну почти касающуюся окна ветку, откуда прекрасно были видны стол, за который обычно усаживали счастливую пару, часть зала с ровной площадкой и стоящие рядом с ней другие столы. Тут со свежеобрученными и другими членами стаи происходило что-то неожиданное и странное.

Сначала счастливые, держась за крылья, кружились одни под ритмичные, местами приятные, но слишком громкие звуки и под похлопывание крыльев и крики многочисленных присутствующих, в основном пар, уже прошедших эти испытания, и таких, чьи помыслы, возможно, стремились к ним. Затем все сосредоточенно принимали пищу. По ходу этого дела из стаи регулярно вылетало одно и то же слово. Осведомленный о дальнейшем развитии сожительства многих пар, Федор не переставал удивляться использованию такого пророческого слова как «Горько!» в столь ранний и еще счастливый час. Эти выкрики подхватывались всей стаей, поднимающей в воздух прозрачные сосуды с какой-то жидкостью, и принуждали молодых совершать на глазах у всех обряд, нежность и интимность которого до и после этого дня принадлежали им одним. Самка и самец, крепко сцепившись клювами, замирали в этой позе, а стая считала продолжительность деяния, оценивая по ней убедительность силы выставленной напоказ любви.

Многократное повторение этой процедуры преследовало, очевидно, еще и иную немаловажную цель. Каждый раз по завершении очередного публичного любовного акта в клювы опрокидывалась жидкость. Частота принятия влаги на единицу времени сказывалась на скорости изменения поведения этих птиц, вызывая у самцов восторг от ощущаемого всем телом знакомого эффекта, а у большинства самок – попытки предотвратить слишком быстрое наступление предсказуемого результата.

Эффект этот становился все более очевидным по ходу действия. Кружения на площадке, доставляющие самкам особое удовольствие, давались самцам все труднее и труднее. Им приходилось прижимать к себе партнерш все крепче и крепче. Самцов пошатывало. Но не только. Зрение некоторых из них ухудшалось настолько, что они ошибочно хватали чужих самок и принимали их в объятия еще более азартно, чем своих. Большинство самок не оказывало решительного сопротивления, находя, по всей видимости, определенную прелесть в проявлении телесной мужской силы, подчеркивающем индивидуальную биологическую привлекательность самки. Что, опять же, не оставалось без внимания самцов чужих самок.

С этого момента имеющий определенный опыт присутствия на таких торжествах Федор ожидал развития целого ряда сценариев.

Начало одного из них было приблизительно таким. Считающий себя ущемленным в своих правах и достоинствах самец направлялся не совсем уверенным шагом к вызывающей порицание паре. Ноги, для большей стабильности, слегка согнуты в коленях. Крылья приподняты к груди и развернуты кверху. Голова клювом вверх выдвинута вперед, словно при попытке рассмотреть из еще видящих уголков глаз правомерность и целесообразность намерения.

За редким исключением, разветвление данного сценария зависело от телосложения соперников и меры их отдаленности от финального тонуса. Близость к последнему придавала даже более мелкому ущемленному самцу чрезмерно большую смелость и решительность. Мобилизовав весь свой потенциал, ему обычно удавалось раздвоить вращающееся одно. Продолжение зависело от того, насколько участвующие могли в это решающее мгновение вспомнить о взаимоотношениях до этого вечера и о причине присутствия здесь.

Если самке, двумя-тремя правильными и с безупречной интонацией произнесенными словами и ласкающим касанием крыла, удавалось убедительно выразить свою неопровержимую приверженность к нему единственному, то напряженная ситуация обычно находила завершение во всеобщем обнимании.

Возможны были и другие исходы. Наиболее потрясающим и непредусмотренным в правилах природы был выход не поладивших особей на улицу. После короткого словесного обмена, выражения которого Федор с трудом улавливал, но не понимал, они начинали наносить друг другу удары, норовя попасть в голову. Сила, вкладываемая в такой удар, нарастала с каждым следующим.

Федору были известны примеры таких столкновений, когда кто-то защищал свое гнездо, пищу или первенство в кругу самок. Но в таких случаях борьба обычно прекращалась по первому признаку преимущества одной из сторон. Попыток изувечить кого-либо так, что его жизнь ставилась под вопрос, он ранее не наблюдал.

Здесь же присутствовала пугающая уверенность в том, что потребленная жидкость где-то в глубине этих индивидов медленно, но уверенно отодвинула засов решетки, выпуская наружу изголодавшуюся по признанию и обиженную невниманием креатуру. Она жаждала удовлетворения нанесенных ей жизнью обид. Она жаждала крови.

Бесспорно, такие индивиды были в стае в мизерном меньшинстве. Но присутствие в них рвущейся наружу опасной доминанты, свободно читаемой в каждой черточке лица, заставляло большинство молчать, потакать или всячески избегать контакта с ними.

Остальные сценарии были менее потрясающими, но не менее удивительными. Одни продолжали вращаться на площадке, делая все большие круги, другие совершали половой акт в кустах при самых неблагоприятных для этого условиях, третьи извергали принятую пищу, а отдельные падали там, где до этого стояли, и засыпали или теряли сознание, чтобы хоть на время покинуть праздник жизни.

* * *

За окном микроавтобуса деревья сливались в темное полотно, поблескивающее иногда каплями пробивающегося лунного света. Шипы колес вырывали из накатанной обледенелой дороги кусочки льда, и они шелестели по днищу.

В салоне было тепло, шумно и все же уютно. Если бы водитель не пытался постоянно впечатлить девчат, показывая на поворотах мастерство и удалость, то Рита, сидевшая на заднем ряду у окна, смогла бы даже прикрыть глаза и наслаждаться поездкой.

– Эй, летчик! Не так лихо на поворотах! Не дрова везешь! – Света, прервав разговор с соседкой, решила притушить пыл рулевого.

Крутивший баранку хотел было что-то ответить, но, встретившись в зеркале с глазами высказавшей критику, передумал и снизил скорость.

Машина собрала в назначенное время, в назначенных местах всех сотрудниц фирмы, записавшихся прислугой на вечеринку шефа. Он любил проводить такие мероприятия у себя на даче, расположенной на берегу водохранилища в тридцати дорожных километрах от города и в двух – по прямой.

Место это когда-то занимал пионерский лагерь, куда горожане с удовольствием отправляли детей на пару недель во время летних каникул. Позже, в те далекие мутные времена перехода к новому строю, отцу Влада, руководившему тогда заводом, удалось приобрести этот участок, на котором со временем выросла его дача.

Слово «дача» никоим образом не подходило к выстроенному из добротной лиственницы зданию – ни по размерам, ни по количеству комнат, ни по стоимости внутреннего убранства.

Девчата, побывавшие в поместье, рассказывали о холле со встроенными в стену гардеробными шкафами, отшлифованные до блеска двери которых были установлены таким образом, что сливались в единую поверхность деревянного зеркала. Привезенная с Мурано люстра из цветного стекла свисала с высокого белого потолка, украшенного тонкой работы лепниной, и многократно отражалась в дереве, создавая иллюзию безстенного помещения. Пол был выложен белым каррарским мрамором с редкими серыми прожилками, переходящими друг в друга и будто направляющими посетителя к большой светло-бежевой двухстворчатой двери с позолоченными ручками, ведущей в зал. Говорили еще, что этот мрамор как бы разливается по всему дому, подымается сплошным потоком аж по деревянным ступенькам широкой открытой лестницы, ведущей дугой из огромного зала на балюстраду второго этажа, переходя там в дельту полов спален и ванных комнат.

Все это укрывалось шестиметровой стеной из металлического листа, уходящей куда-то в сосновый бор, а со стороны водохранилища – рядом густых елей.

Городские острословы прозвали это местечко Гоморрой из-за доносящихся оттуда звуков музыки, выходящего за рамки человеческой фантазии веселья и, при попутном ветре, даже полного межполового взаимопонимания, толчками распространяющегося над водным простором.

Обо всем этом Рита была наслышана сполна и потому изначально не хотела записываться. Услышав сумму предлагаемого каждой из девушек гонорара, превосходящую месячную зарплату в два раза, и совет Люды «Не будь дурехой!», она призадумалась. Подносить гостям напитки и пищу и убирать посуду само по себе не представляло большого труда. Но названная сумма вызывала у Риты чувство олл-инклюзива ожидаемых услуг. Немного успокаивало объявленное присутствие немцев. В сторону участия склонило в конце концов предложение подруги: «Свои китайские шмотки можешь надеть на дорогу. А я тебе выдам черные туфли на невысоком каблуке, черные брюки и белую рубашку. Там переоденешься и будешь выглядеть красиво, но не вызывающе».

Теперь она сидела вместе с восемью молодыми сотрудницами фирмы в автобусе, мчавшемся в Гоморру. О спутницах Рита знала мало. Можно сказать, ничего. На работе иногда перекидывались словами и не более. Одни девчата дружили. Другие проводили вместе свободное время в барах в обществе каких-то парней с деньгами, неизвестно где и как добытыми, или ездили за деньгами в большой соседний город. Одна из них в порыве души как-то заявила за обедом: «У нас только воровать и блядовать. Зарплаты только на серость хватает. А молодость-то ой как быстро проходит!»

Осуждать их Рите и в голову не приходило. Каждая, как знает и может.

До конечной остановки оставалось совсем немного, и тревожные мысли опять лезли в голову. Откуда ни возьмись, пред глазами возник Пупсик. Только этого мне еще не хватало! Только бы его там не было!

Пупсиком Влад называл директора по безопасности. В число обязанностей этой преданной, как хорошо обученная боевая собака, личности входили безопасность хозяина и его фирмы и опасность для всех, способных побеспокоить хозяина. Этот полутораметровый любитель обильного стола и острых ощущений был склонен к некоторой пухлости и обладал почти детским круглым личиком, видно и давшим ему прозвище. Совершенно не вписывались в прозвище и румяность лица глаза, далеко ушедшие в голову и поглядывающие оттуда, как стража из амбразур. На фирме иногда перешептывались о его бандитском прошлом и настоящем. О таких говорили, что по ним тюрьма плачет. Рита же считала, что тюрьма по нему не плачет, а рыдает. Она всем своим нутром боялась Пупсика.

Автобус остановился перед воротами. Справа от них красным светом горел светофор. Два фонаря по краям дороги освещали машину и пассажиров. Из расположенной рядом с воротами двери навстречу им вышел стройный высокий мужчина в униформе, напоминающей форму десантников, и подошел к водителю. Пара невнятных слов, жест руки в сторону одной из установленных на стене камер, и створки стальных ворот начали медленно раздвигаться.

На зеленый свет водитель запустил двигатель и медленно проехал на территорию усадьбы, в глубине которой резными окнами светился дом. Очищенная от снега и густо посыпанная гравием дорожка мягко шуршала под колесами до самого черного входа.

На пороге их ожидал дворецкий. Рита никогда не видела наяву настоящего батлера. Только в фильмах. Этот пожилой мужчина с аккуратно причесанными волнистыми седыми волосами был одет в черный костюм, белоснежную рубашку с черной бабочкой и черные лакированные туфли. Как и положено настоящему батлеру, красивое лицо с правильными пропорциями и темные глаза не выражали ничего. Подойдя к нему ближе, Рита вдохнула легкий, ненавязчивый аромат явно недешевого одеколона.

Рядом стояла приятного вида женщина в черном платье и черных туфлях на низком каблуке. Темные волосы украшал белый чепчик, а на платье красовался белый короткий полу-фартук, обрамленный кружевом искусной работы.

Инопланетянин неожиданно заговорил по-русски:

– Добро пожаловать, мои дамы! Пожалуйста, обращаясь ко мне, говорите «сэр», а к моей сотруднице – «мэм». Мы будем обращаться к вам по имени. Но об этом позже. Прошу следовать за мной!

Прямой как мачта парусника, он неслышным шагом поплыл по белому мрамору вглубь дома. Дамы застучали каблучками следом, а закрывшая дверь мэм завершала процессию.

Переодевшись быстрее других в специально отведенной им комнате, Рита выиграла немного времени, чтобы спокойно осмотреть место работы. До назначенной сэром встречи в зале оставалось около десяти минут, и ей никто не мешал.

Этот дом безусловно обладал вкусом. Но каким-то странным, купленным и преследующим цель, несвойственную уютному жилищу. В нем сквозила претензия на роскошь дворца. Но какую-то неуместную за стеной, отделяющей его от всего остального, совсем нероскошного мира. Он обязан был впечатлять утонченным убранством. Но делал это с назойливостью очень дорогой гостиницы, неумолкаемо говорящей гостю о том, что присутствие здесь ему дорого обойдется.

Зал со стенами из лиственницы почти бордового цвета возносился под уклон крыши, с которого свисала многоярусная хрустальная люстра такого размаха, что могла бы осветить зал ожидания большого вокзала. Напротив входной двери, рядом с лестницей, уносящей поток мрамора на второй этаж, «Всадница» Брюллова едва удерживала вороного коня в натуральную величину в соответствующей раме светлого дерева. Между конем и парадным входом расположилась мягкая итальянская мебель, пестрившая затейливым узором груды подушек.

Просторные диваны и кресла собрались вокруг стола с плитой из розового мрамора, опирающейся на прозрачную стеклянную конструкцию, что вызывало впечатление зависшего над белым полом огромного розового леденца. По левую сторону от парадного входа распластался на полстены экран супер-плоского телевизора. Справа в свете люстры сверкали стекла, пойманные в гнутых резных деревянных рамках оконных створок. В одном из межоконных пролетов красовалась написанная ее папой Агаша Левицкая, слегка кокетничая – мол, посмотрите, какая я барышня. В другом устроились перовские «Охотники на привале». Им и дела не было ни до Агаши, ни до приемных дочерей графини Самойловой с их лошадьми, ни до кого другого, находящегося в зале.

Знакомая с оригиналами, Рита с удивлением рассматривала исполненные в масле копии, отмечая их высочайшее мастерство.

Кроме лиственницы и смотревших с картин здесь больше ничего русского не было. Но тем, что было, можно было гордиться, даже если одни мастера давно умерли, а других осталось безнадежно мало.

С самого начала в глаза бросался один предмет, дополняющий обстановку, как седло корову. Рита оставила его напоследок, как это зачастую делают дети с кажущимся самым лакомым кусочком на тарелке.

В свободном треугольнике между диваном, лестницей и всадницей стоял огромный, черный, очень лопоухий слон с изумрудными глазами, возвещающий о своем присутствии поднятым к небу трубящим хоботом. Торчащие в нем настоящие бивни наглядно говорили о проявлении патологической изощренности человеческого разума. Вероятно, скакун тоже чуял что-то неладное. Приподнявшись на дыбы, он едва совладал со своей резвой силой и обеспокоенным глазом косился на это нечто.

Уже почти дотронувшись до бивня, Рита услышала вдруг за спиной голос инопланетянина:

– Пожалуйста, не прикасайтесь к слонику! Он может вас удивить. Или даже испугать.

Повернувшись на голос, она смущенно поторопилась извиниться:

– Извините, сэр! Не удержалась.

«Сэр» сэру, видно, очень понравился, потому что он вдруг доказал, что умеет улыбаться, быстро прошел мимо провинившейся и нажал на бивень. Бок слона медленно отвалился, превращаясь в покрытый рисованной керамической плиткой стол и открывая взору позолоченный дворец махараджи со стоящими в нем по полочкам бокалами, рюмками, стопками, стаканами и другими замысловатыми хрустальными питьевыми приборами.

Выстроенные в ряд девушки внесли в зал еще больше гостиничного духа, но в то же время и некую свежесть и женскую грацию. Услышав, что самая красивая из них намеревается идти на вечер в черных брюках и белой рубашке, они сговорились одеться так же и то и дело весело поглядывали на Риту, улыбающуюся им в ответ. Не все брюки были совершенно черными, не все белые рубашки женскими, не все туфли одинакового цвета, но в группе чувствовалась какая-то сплоченность и успокаивающая уверенность. Выстроившая их в линию мэм выдала каждой по белому полуфартуку, ничем не уступающему ее собственному, чем придала коллективу еще одну красивую связующую ноту.

Сэр нес вновь окаменевшее лицо вдоль шеренги, пристально разглядывая каждую из них. Тем же он, вероятно, занимался, проходя за их спинами. Появившись снова пред ними, он занял позицию на уровне середины ряда и еще раз обвел всех взглядом. В другом месте сейчас из уст занявшей рядом с ним позицию мэм последовало бы жесткое «Смирно! Равняйся на слоника!», а после личного приветствия главнокомандующего прогремело бы «Здравия желаем, товарищ генерал!». Но этого из хихикающих рядов ожидать не приходилось. Тем не менее, глаза главного выражали удовлетворенность увиденным.

Генерал выразительно кашлянул, и в рядах призывников наступило молчание.

– Дорогие дамы, через полчаса мы ожидаем наших гостей. Успех вечера зависит от самочувствия гостя в этом доме. Другими словами – от нас с вами! О ваших обязанностях и об их исполнении мы поговорим через несколько минут в столовой. Прошу делать все с легкой улыбкой и большим вниманием к гостю.

Короткой паузой он дал всем возможность впитать сказанное.

– В гостях у нас сегодня будут три немца, три представителя завода, а также Владимир Владимирович, его директор по безопасности и переводчик. Вы ни в коем случае не участвуете в разговоре, не подаете вида заинтересованности, а все сказанное пропускаете мимо ушей или тут же забываете.

Молчание.

– Немцы – обычно народ воспитанный и сдержанный, умеющий себя вести в обществе и уравновешенно относящийся к спиртному. Но… В зависимости от количества принятого алкоголя, может наступить момент, когда некоторые из них достигают такой степени расслабленности, что хотят «die Sau rauslassen» – выпустить свинью.

Света и Наташа фыркнули в ладони, а у стоящей рядом Риты промелькнуло: «Да! У наших свинья может выскочить раньше».

– Ну, а о наших соотечественниках вам все известно, – этими словами сэр завершил политическую часть инструктажа и попросил всех следовать за ним в столовую, чтобы перейти к практической.

Створки находящейся под лестницей широкой двери распахнулись и им открылось помещение, не уступающее залу по площади, но с более низким потолком. Стены блестели все той же лиственницей, тут почти розовой. Свет исходил от ряда светильников в форме белых тюльпанов, расположившихся по стенам. Они разбрасывали легкие тени по белому потолку, украшенному по периметру лепниной в виде переплетающихся пшеничных колосьев, усеянных сливами и яблоками веток и усыпанной листьями и гроздьями виноградной лозы. На этом поясе изобилия, в который снизу упирались деревянные стены, держался уходящий в купол потолок. Из розетки центра свода высунулся по пояс круглолицый Пан, весело играющий на флейте и лукаво поглядывающий на вошедших. Прямо под ним сиял белизной льняной скатерти огромный стол, окруженный группой мягких стульев на резных ножках.

Светильники чередовались с работами русских мастеров и освещали мягким светом «Букет» Васнецова, «Итальянский полдень» Брюллова, так нравящуюся Рите «Девочку с пер сиками» и целый ряд натюрмортов. Если бы не висящий над столом флейтист, то Рите эта столовая даже понравилась бы.

* * *

По пути от турникета к санпропускнику Саша все чаще задумывался о своей работе. Нет, скорее о своей жизни.

Бывали дни, когда, здороваясь с коллегами и снимая полностью гражданскую одежду в помещении для чистой одежды, надевая тапочки для перехода в помещение спецодежды, приветствуя кастеляншу и получая от нее чистые комбинезон и нижнее белье, минуя душевые, в которых по окончанию рабочего дня будет сдирать с себя специальными мочалками и моющими средствами возможно присутствующую на теле радиацию, одеваясь и выходя в напичканный датчиками лабораторный шлюз, он непрестанно перебирал беспокойные мысли. Сегодня был такой день.

Мать опять всю ночь гуляла по комнате. Саша знал, что ее сердце уже несколько лет работает не так, как должно было бы. Переходящие все чаще в мольбу уговоры матери, уехать куда-нибудь подальше, терзали душу. Он знал, что мать сама никуда не уедет, а он не бросит ее. Да и куда было ехать. Работу по профессии, даже за такую же недостойную человека зарплату, найти будет очень нелегко. Денег на поездки, поиск и устройство на новом месте не было.

Не было сомнения, что их друзья, если понадобится, отдадут последнее, чтобы помочь, но ни мать, ни он эту невозвратную помощь в такие беспросветные времена принять не смогут. Ощущение готовности близких людей к поддержке стоило само по себе многого. Оно было важным и, в каком-то роде, целительным.

Сердце пылало желанием подарить девушке, коснувшейся его, особенное тепло, необычные слова и безмолвную нежность, похожую на каплю росы под первым лучом солнца. Но тут, в последнее время, в тот момент, когда краски его личного фильма, по сценарию со счастливым завершением, начинали набирать светящуюся силу, и в кадрах совершенно отчетливо виднелось красивое белое лицо, пред глазами все чаще появлялась какая-то искаженная от захлебывающегося восторга рожа, которая неистово, с балаганной ноткой кричала: «Милые девушки! Экспер-р-р-ри-мент! Экспер-р-р-р-ри-мент! Нищий облученный ученый собирается плодиться! Есть жел-л-лающие-е-е?»

– Саша, глянь на масс-спектрометр! Что-то я не пойму, – голос Николая, стоящего у манипулятора и разглядывающего через толстое стекло очередную поступившую с завода пробу, вернул его в реальность. Саша стряхнул с себя минутное забытье и занялся тем, что его когда-то увлекало. Здесь, в лаборатории, не было места для фильмов. Здесь каждый нес ответственность за другого, за результат работы завода и за безопасность работающих на нем.

На расстоянии вытянутой руки, на столе манипуляторной камеры, поблескивая металлическим светом, отдыхала казавшаяся обузданной человеком смерть. Ее свозили на завод со всей страны и из-за рубежа в специальных контейнерах в виде отгоревших и поддающихся переработке твэлов. Не поддающиеся переработке тепловыделяющие элементы и прочие отходы науки и промышленности атома продолжали накапливаться в специальных хранилищах страны.