Текст книги "Откровение Егора Анохина"

На лице у Чиркуна борозды от ногтей Настеньки почернели. Нос раздут, сизый, как слива. И на шее синяк. Помяли ночью мужики.

– Погоди, видишь, деньги несут… Успеем. День год.

И действительно, по лугу к ним бежали две бабы, бежали, будто наперегонки: кто первая успеет. Дышали тяжело, хрипло, когда совали деньги Маркелину. Бойцы открыли сарай, позвали:

– Егоркин Семен! Кирюшин Иван! Выходите.

Увели бабы своих мужей. Долго слышны были причитания, ругань женщин. Кляли они мужей за то, что вступились за попа: сидели бы смирно, ничего бы не было.

Маркелин сунул одному бойцу несколько бумажек, приказал:

– Скачи к Ольке Миколавне, возьми четверть!

– Может, так? Реквизируем?

– Купи.

Боец взял деньги и пошел к своему коню.

– Смотрите! – крикнул один из красноармейцев, смеясь и указывая на луг.

По нему, подняв над головой шашку, бежала молодая женщина в сером платье. Длинные светлые волосы ее трепало позади ветром, большие груди бились под платьем. Егор узнал сноху, Любашу, и кинулся навстречу.

– Уйди-и! Зарублю! – взвизгнула Любаша, когда он подлетел к ней, и рубанула шашкой.

Егор еле уклонился. Со свистом рассек воздух клинок над его ухом. Не дал ей Анохин снова вскинуть шашку, обхватил Любашу, выкрутил руку, вырвал клинок. Она царапалась, визжала, кричала Маркелину:

– Изверг! Кровопийца!

Егор зажал ей ладонью рот.Она укусила его. Отдернул руку, но не выпустил ее, успокаивал, говорил вполголоса:

– Любаша, милая, о сыне подумай… Любаша, молоко пропадет… Угомонись… Все хорошо. Все хорошо будет. Отпустят сейчас Николая… Угомонись…

Успокаивал и тянул подальше от двора Гольцова, от смеющихся красноармейцев. Больше всего боялся, что вспылит Маркелин, и черт знает что может сделать. Успокоил малость, проводил до конца Хутора.

– Иди к матери, пусть поскорей Чернавку продает… А так ты и себя и Николая загубишь. Беги домой, и быстрей, быстрей… Времени почти не осталось…

Шашку он отобрал у снохи. Сам Бог прислал ему ее. Осталось улучить момент и снести голову Чиркуну. А там будь что будет. Все равно жизнь пропала.

– Это твоя шашка? – спросил Маркелин, когда Егор вернулся к сараю.

– Моя…

– Та, что Тухачевский подарил? Дай-ка взглянуть, – протянул он руку.

Анохин нехотя отдал ему шашку. Маркелин про себя прочитал надпись, покрутил клинок в руке, помахал в воздухе, одобрил:

– Хорошая игрушка.

К нему, запыхавшись, подбежала молодая полногрудая женщина в сером грязном платке, протянула деньги, выдохнула:

– Сергей Жариков!

– Выпустите Жарикова! – приказал Маркелин. Шашку он не вернул Егору, а Анохин не решался попросить ее. Вернет сам.

Люди несли деньги, забирали мужей, сыновей. Приходили одни бабы, только Акима Поликашина сын выручил, рослый мрачный сорокалетний мужик.

Маркелин принимал деньги с таким видом, будто делал великую милость крестьянам, уступал им, благодаря своему мягкому сердцу, мол, другой бы на его месте поступил жестко. Большинство баб кланялось ему, благодарило.

Егор поглядывал на луг в сторону Угла: матери не видать. Стало покалывать в груди, лихорадочно мелькнуло в голове: тронет брата, вырву шашку, рубану.

Набил карманы деньгами Маркелин, посмотрел на луг – не видно никого, глянул на часы:

– Час минул… Сколько там осталось? – спросил у мордастого красноармейца, выпускавшего крестьян из сарая.

– Шестеро.

– Выводи их сюда.

Понуро вышли мужики. Николай тоже головы не поднимал.

– Не хотят выкупать вас родственники! – насмешливо обратился к ним Маркелин. – Не нужны им заговорщики и бунтовщики. И Советской власти не нужны бунтовщики! Значит, быть расстрелу… Взять его, – указал Маркелин на Митька Павлушина.

Мордастый и еще один красноармеец ухватили за руки Павлушина, потащили к омету.

– Первое отделение, стройся! – выкрикнул Mapголин.

Была надежда, что он, как и в прошлый раз, зимой, «шуткует». Думал, наверное, об этом и Митек Павлушин. Страха он не выказывал, хотя лицо побелело малость и покрылось потом.

– Отделение! – поднял руку Маркелин. – По врагу народа и революции – пли!

Хлестнул залп. Лопнула рубаха на груди у Митька в нескольких местах. Он резко качнулся к омету, словно его сильно толкнули в грудь, и стал сползать вниз, шурша сеном.

Маркелин повернулся к оставшимся крестьянам.

– Даю вам еще десять минут! Не будет денег, будете расстреляны все!

Не успели запереть за ними дверь, как из-за угла сарая вывернулась старуха, Митькова мать. Она хрипела, старые ноги вихлялись, но лицо радостное. Деньги зажаты в кулаке.

– Вот… Дал кум… Митенька… Митенька Павлушин.

– Шевелиться надо было… Час давно прошел, – буркнул Маркелин и кивнул в сторону омета.

Старуха перестала дышать, икнула громко и, не отрывая взгляда от лежащего на боку сына, двинулась к нему, путаясь непослушными ногами в высокой траве, подошла, встала на колени, тронула за плечо и громко прошептала в тишине:

– Сынок, я принесла! Кум дал… Вот они, – раскрыла ладонь, и скомканные деньги упали на солому, застилавшую землю.

Егор отвернулся и увидел мать. Она, спотыкаясь, чуть ли не бегом вела на поводу Чернавку: не взял, значит, Чистяков. А возьмет ли Маркелин? Ведь ему деньги нужны, а не лошадь… Наперерез матери от Ольги Николаевны неспешно трюхал на коне, прижимая к груди четверть самогона, красноармеец. Посреди луга он почему-то остановился, глядя пристально в сторону Угла. То, что его заинтересовало, не видно было отсюда за избами и садами. Красноармеец крикнул что-то, выронил четверть. Слышно было, как она сыто и громко крякнула, разбилась. Красноармеец натянул поводья, круто разворачивая своего коня, хлестнул его и поскакал к церкви, крича на ходу: «– а-анда-а-а!»

Маркелин понял, что крикнул боец, кинул шашку Егору, заорал:

– По коням!

И бросился к своему белому коню. Легко, ловко взлетел в седло. Красноармейцы суетились возле коней, взнуздывали. Кучер тачанки кинулся к лошади, запрягать. В это время из проулка выскочили наметом всадники с обнаженными клинками. Они, пригнувшись к седлам, неслись сюда, поднимая пыль. Пешие красноармейцы во главе с Пудяковым затрещали торопливо из винтовок. Пулеметчик вскочил в тачанку, стоявшую боком к летевшим мимо матери Егора всадникам, пытался повернуть пулемет, но понял, что не успеет, слетел вниз и помчался за избу вслед за Пудяковым и Мишкой Чиркуновым. А конные во главе с Маркелиным удирали мимо церкви. Топот коней, крик – «Ура-а!» – приближались. Скрылась в пыли мать. Егор кинулся к сараю, приоткрыл дверь, нырнул в него, к пленникам.

– Что там? – спросили у него тревожно.

– Банда.

– Слава те Господи, – перекрестился Николай. – Услышал наши молитвы…

Хлопали выстрелы; конский топот, вскрики доносились, потом распахнулась дверь, закричал весело молодой парень в серой, в клеточку, рубахе:

– Выходи! Свобода!.. Степаныч вам кланяется.

Егор знал, что Степанычем звали Антонова. Но он далековато, под Кирсановом. Правда, в Уварове, говорят, не раз бывал. Но как сюда попал?

Мать встретила Егора и Николая у двери, рыдая, обняла, вцепилась в обоих сразу, приговаривала только одно слово сквозь слезы:

– Сыночки… Сыночки…

Двор Гольцова заполнялся людьми, всадниками. Появились бабы, мужики, сидевшие по домам при Маркелине. Одного за другим приводили пойманных красноармейцев. Приволокли связанного Пудякова, мордастого красноармейца. Егор выискивал глазами Мишку. Где он? Поймали ли его? Нигде не видно. Анохин подскочил к Пудякову, схватил за грудки, встряхнул, крикнул в его испуганное лицо?

– Где Чиркунов?

– Удрал…

– Куда?

– Туда… за избу, – показал Пудяков.

Егор кинулся за избу Гольцова с шашкой в руке. Там пусто, никого не видно. Куда бежать, где искать, непонятно? Может, он успел к речке сбежать, в кусты спрятаться. Не уйдет, никуда не уйдет! Егор постоял, постоял и понуро поплелся к людям, к матери.

Вернулись всадники, преследовавшие Маркелина.

– Антонов! Антонов! – прогудело в толпе коротко.

Подскакал, спрыгнул первым худощавый чисто выбритый рябоватый всадник, спрыгнул с коня, чуть присев, согнув ноги в коленях. Брюки его с внутренней стороны штанин обшиты коричневой кожей, чтоб не протирались о бока коня. Улыбнулся крестьянам, глядевшим на него, хотел что-то сказать. Но тут мать Егора кинулась к нему, упала на колени с воплем:

– Заступник ты наш! – поклонилась до земли, подняла голову в черном платке к небу, перекрестила Антонова: – Господи, храни вечно… – и не выдержала, зарыдала опять, стоя на коленях и раскачиваясь.

Антонов не ожидал такого, растерялся, наклонился над матерью, приговаривая:

– Мамаша, мамаша!

Егор рванулся было к матери, чтоб увести ее, но увидел, что Антонов опустился на колени рядом с матерью, обнял ее, и остановился. Мать уткнулась Антонову в плечо, рыдала, а Степаныч легонько поглаживал ее по спине, похлопывал, приговаривал что-то на ухо, ждал, когда она выплачется. Егор видел, что многие бабы вытирают глаза, всхлипывают. Антонов помог подняться матери, глянул на крестьян, спросил громко:

– Долго еще плакать будете? Долго терпеть слезы матерей ваших? Измывательства… Не слишком ли вы долготерпеливые? Не пора ли сказать «нет!» мучителям?Эх, мужики, мужики!

Антонов отвернулся, оглядел своих бойцов, пленных, спросил:

—Все целы?

– Ивашневу плечо царапнуло. Пустяки.

Посмотрел, как складывают захваченные винтовки в тачанку, удовлетворенно кивнул:

– Тачанка хороша, сгодится… Пленных – красноту в сторону, советчиков в сарай… Товарищи крестьяне, – снова обратился Антонов к толпе, – мучителей ваших я отдаю в ваши руки. Судите их сами! Соберите сход и решайте, как быть с ими… А уж с краснотой доверьте мне разобраться самому.Они люди подневольные, где-то так же и ваши сыны и мужья выполняют команды антихристовы… Командир-то у них кто, знаете?

– Зна-ам, Пудяков, – отозвались из толпы. – Во-он стоит, пузо выставил…

– Много зла он творил? – спрашивал Антонов.

– Он не вредный… Пьеть много, а так не вредный…

– Ладно, и его на ваш суд отдаю.

Пудякова вместе с испуганным Андрюшкой Шавлухиным заперли в сарай. Антонов подошел к красноармейцам, сбившимся в кучу у окон избы Гольцова. Было их человек двенадцать. У одного рассечена голова, лицо в крови. Рану он зажимал тряпкой, морщился.

– Ну что, вояки, думаете, хана пришла: Антонов – бандит, пощады не даст?.. Антонов напрасно кровь не льет и не будет лить! Только на тех у меня рука скорая, из-за кого народ страдает. Тем пощады не будет! А вас… вас я отпускаю на все четыре стороны. Идите домой, опомнитесь, наконец, защищайте землю свою, семьи свои. Послушайте, как земля стонет, от вас же стонет!.. А ежели кто пожелает со мной пойти, милости прошу!

Антонов умолк, отвернулся, и на красноармейцев перестали обращать внимания. Они не верили услышанному, поглядывали с опаской вокруг, не расходились.

– Ты, небось, голодный? – обратилась мать к Антонову. – Пообедать с нами не побрезгайте…

– Вот за это спасибо.

Николай на Чернавке поскакал домой, предупредить Любашу, что обедать придут четверо гостей, а мать с Егором пошли следом пешком. Антонов обещал подъехать попозже. Нужно охрану выставить, дозорных на дорогах. Крестьяне охотно разбирали по дворам антоновцев. Было их, должно быть, чуть больше пятидесяти.

– Погоди, мам, – сказал Егор, когда они оказались напротив избы попа и, волнуясь, бросился мимо колодца к калитке.

– Уехали они! – крикнула вслед ему мать.

– Куда? – остановился, оглянулся Анохин.

– В Борисоглеб. На заре!

Заныло, затосковало сердце, предчувствуя новую беду.

Приехал Антонов скоро. Вошел в комнату, перекрестился на образа, поклонился Любаше, покачивающей на руках Гнатика, назвался Александром Степанычем. Вслед за ним вошли трое: брат Антонова, Дмитрий, молодой парень в очках, с редкими усиками на пухловатом лице, и два, по всему видно, не рядовых бойца. У одного, носатого, с задиристыми глазами, на боку на ремне небольшая кожаная сумка для бумаг. Он оказался самым говорливым из гостей, шутил, поговорками сыпал. А четвертый, молчаливый, супился за столом, думал о чем-то. Из разговора между ними понятно стало, что они давние друзья, еще с Кирсановской милиции, где Антонов был начальником.

За столом Егор разглядел Степаныча: было ему лет тридцать – худощавый, рябоватый, щеки впалые, лоб высокий, большой, светло-карие глаза глядят цепко, остро, умно, но вместе с тем задумчивые были какие-то во время обеда, словно он что-то важное непрестанно обдумывал. Нос чуточку, по-мальчишески, вздернут, уши оттопырены, кажутся большими, и губы по-детски пухловаты. Встретишь такого в деревне и признаешь в нем сельского учителя, подумаешь, что крестьяне в свободную минутку или в праздники, должно быть, приходят к нему посидеть, погутарить, обсудить последние новости из губернии, посоветоваться и всегда находят у него совет и поддержку: знает он, что нужен мужикам, знает себе цену, поэтому и держится с достоинством, но вместе с тем не гонористо, уважительно к людям, к их нуждам. Прежде чем сесть за стол, Антонов достал маленькую расческу из карманчика кителя, причесал на бочок свои темно-русые волосы, уложил их негустой волной, сделал пробор, расстегнул пуговицы стоячего воротника кителя, который застегивался, как косоворотка, с левой стороны, и только тогда устроился на лавке, поглядывая на капризничающего ребенка на руках у Любаши. Николай заметил, что Степаныч смотрит на сына, и пояснил:

– Такой смирный мальчик был. Прям ангел… Кажется, чуял, када родители устали, отдохнуть нада, не тревожил. А теперь вот Любаша разволновалась из-за Маркелина, паскуды, и Гнатик, как почуял, никак не угомонится…

– Как гадюка, этот Маркелин, – сказал Степаныч, – сколько раз прижимали, вывертывается… Я за ним из Андрияновки шел, надеялся, возьму… Ничего, достанем!

– Поскорее бы, – вздохнул Николай, берясь за нож и пододвигая к себе круглый горячий хлеб, который мать только вынула из печки, перекрестил ножом поджаристую коричневую корку и отрезал краюху. Хлебным духом потянуло по избе, запарила краюшка. Антонов взял ее бережно, понюхал с наслаждением, покачал головой, приговаривая:

– Ох ты, Господи, дух какой!

– Пондравился? – спросила довольная мать и сказала: – Рази это хлеб – отрубя одне! А так у меня, вродя, всегда хлебы доходят… Этот ешьтя, а другой с собой беритя.

Она принесла кусок сала, завернутый в тряпочку, с крупинками соли, положила на стол перед Николаем, который резал кусками мягкий пахучий хлеб.

– Ванятка, побаюкай Гнатика, а я мамане помогу, – попросила Любаша.

– Давай я, – вскочил с лавки Дмитрий, брат Антонова.

Любаша нерешительно глянула на него, потом на Николая. Муж отвел глаза в сторону, будто не заметил ее взгляда, а Степаныч сказал дружелюбно:

– Не бойся, Митю дети любят… Он враз успокоит.

По тому, как произнес это Антонов, видно было, что брата он любит.

Любаша протянула Дмитрию запеленатого плачущего ребенка. Он уже охрип от крика, пищал, дергался, несмотря на то, что Любаша трясла его в руках – никак не успокаивался. Жалко было слушать. Дмитрий не взял сразу ребенка, сказал:

– Погоди, мы с ним познакомимся… – и обратился к мальчику нежно. – Ну что же ты плачешь так? Мама с папой с тобой. Все свои вокруг, а ты плачешь и плачешь, радоваться надо… Ну, вот видишь, глазки у тебя какие красивые, а ты их закрываешь, отворачиваешься… Ну, вот так, так, бери, бери, соси, цьака!

Митя, видимо, давал Гнатику тряпочку с нажеванным хлебом, которую он, плача, выпихивал языком.

– Ну, иди ко мне, иди, маленький, а мамка помогать пойдет, – журчал тихонько и ласково Дмитрий, забирая ребенка из рук Любаши.

Егор слышал об Антонове, о его бандитах всякое и представлял их совершенно не такими, не ожидал встретить столько нежности и ласки у родного брата Антонова. Егор исподтишка следил за Дмитрием, который стал тихонько ходить по избе мимо люльки, висевшей посреди комнаты на гвозде, вбитом в матку, осторожно покачивая на руках Гнатика. Мальчик перестал дергаться, все реже всхлипывал, хрипел. Митя стал тихонько напевать, мурлыкать, склоняясь к мальчику:

 
Спи, дитя мое родное,
Бог тебя храни.
Что ты плачешь? Что с тобою?
Все вокруг свои.
Напугался, видно, милый,
Когда нынче днем
Захотели гнать в могилу
Твою мать с отцом.
Вот побольше будешь скоро,
Станешь понимать.
Так узнаешь, как Антонов
Спас отца и мать.
 

Егор заметил, что разговаривавшие за столом Антонов с партизанами и Николай стали прислушиваться к тому, что поет-бормочет Дмитрий. Лицо Степаныча посветлело. Он пояснил вполголоса Николаю:

– Митя – поэт, стихи сочиняет… Иногда такое насочиняет – за душу берет, слезы сами из глаз шибают…

 
Спи, дитя мое родное,
Бог тебя храни:
Можешь быть теперь спокоен,
Все вокруг свои.
Далеко уже прогнали
Злых большевиков,
И винтовки замолчали,
Лязга нет штыков.
Это, детка, сам Степаныч
В Масловку пришел.
Выручать детишек малых
Торопился он.
Будешь старше – помолися,
Дядьку помяни.
Каб не он, так не спаслися
Родные твои…
 

Гнатик успокоился, затих. Дмитрий замолчал, осторожно опустил ребенка в люльку, на подушку. Мальчик, наверное, снова забеспокоился, и Дмитрий замурлыкал:

– Ну-ну-ну, закрой глазки… Сейчас я тебя буду качать, петь.

Егор услышал, как Николай проговорил с усмешкой Антонову:

– Гляжу я, нюх у вас на большевиков плохой…

– Почему так? – удивился Степаныч.

– Плохой, – подтвердил Николай, по-прежнему усмехаясь. – Сидитя, гляжу я, разомлели, а догадки нет, что большевик за одним столом с вами.

– Это не ты ли? – глядел на него весело Антонов.

– Не я, вот он, – указал Николай на Егора. – Ему даже шашку именную Тухачевский подарил. Эскадроном у него командовал.

– Коммунист? – с интересом повернулся к Егору Антонов.

Егор кивнул, недовольный братом: зачем он этот разговор затеял.

– Ишков, сколько у нас в отряде коммунистов? – спросил Степаныч у носатого разговорчивого партизана.

– Трое пока.

– А почему пока? Ты что, втайне от меня коммунистический отряд создать хочешь?

– А чо, и создадим… Как с поляками замирится краснота, вернутся в деревни красноармейцы-коммунисты, посмотрят на дела Маркелиных – Гольдиных – Шлихтеров, и один путь – к нам, – засмеялся Ишков.

– Страте-ег, – протянул Антонов и снова глянул на Егора. – И охота тебе в одной партии с Маркелиным состоять?

– Партия это не Маркелин. Партия за народ стоит… А такие, как он, пролезли…

– Ну да, какой бяка Маркелин, самовольничает, а управы нет, – едко усмехнулся Антонов. – Думаешь, там, в ЦК твоем, не знают о его делах?

– Если б знали, давно б уж…

– Ишь, как у нас, у русских, а? Царь всегда хороший, это бояре плохие… Знает все Ленин, знает!.. По приказу его действуют Маркелины. Не только здесь, в Борисоглебском уезде стон стоит, по всей Тамбовщине, по всей стране.

– Власть в стране народная. Это у нас… тут… Если б Ленин знал, он бы давно пресек. Разве я его выступления не читаю.

– Болтает он, мутит народ, чтоб у власти удержаться, о мировой революции бредит. Ох, как хочется мировым диктатором стать… Ишков, ну-ка, прочти телеграмму, какую на прошлой неделе Ленин в Тамбов прислал!

Ишков расстегнул сумку, покопался в бумагах, достал, прочитал вслух:

– Тамбов. Губисполком. Александру Григорьевичу Шлихтеру. Получил Вашу телеграмму. Необходимо организовать усиленную охрану из отборно надежных людей, провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города. Экспедицию пустите в ход. Телеграфируйте об исполнении. Предсовнаркома Ленин.

– И как же она к вам попала? – спросил Егор, помолчав, прислушиваясь к мерному скрипу люльки, которую качал Дмитрий.

– Не сомневайся, из верных рук… В прошлом месяце в Трескино поднялись мужики, погнали продотрядчиков, чуть станцию не захватили… Ты что ж, думаешь, Маркелин от злобной души своей застрелил сейчас двух мужиков? Напишет бумагу, заговор кулаков раскрыл, на корню пресек, спасибо скажут.

– Какой же Павлушин кулак? Или Трофим голопятый? Голь что ни на есть, – пробормотал Егор, отодвигаясь на лавке в сторону, чтоб не мешать матери расставлять на столе чашки, стаканы.

– Это для тебя – голь, а для Ленина – кулаки! Что же ты так невнимательно читаешь Ленина, – усмехнулся Антонов, – что же пропустил слова его о том, что все крестьяне, не сдающие хлеб бесплатно и добровольно, а желающие продать его, хуже разбойников.Все, кто не выполняет безропотно распоряжения продотрядчиков – кулаки, и подлежат беспощадному истреблению вместе с попами. Ты вчера заступался за попа? Вот ты теперь, для власти по крайней мере, сомнительный коммунист, концлагерь по тебе плачет… А ты думал, ваш советчик над попом просто так изгаляться зачал? Сам догмарычился? Он знает, куда ветер дует…

– Откуда он знает?

– Бывает он на совещаниях в уезде?

– Ездит.

– Там и накачивают. А ты как думал?..

– Так, я думаю, чего это вчера Чиркун с Андрюшкой с кислыми мордами у церкви крутились, када служба шла, – вставил Николай.

– Мужики, давайтя, разливайтя, наговоритеся потом, – сказала мать.

Дмитрий осторожно заглянул в люльку и с удовлетворенным лицом сел за стол.

Николай разливал самогон по стаканам. Антонов отодвинул свой в сторону.

– Чего это? – удивился Николай.

– Да если бы мы жрали так, как о нас краснота сказки бает, наши косточки давно б уж там гнили, – указал Степаныч на пол. – А мы никак второй год держимся.

Но Ишков и другой, молчаливый партизан свои стаканы опорожнили, и Дмитрий чуть пригубил.

Больше о политике не говорили. Антонов все нахваливал хлеб, говорил, что давненько такого не едал. Одна мякина у мужиков осталась. Хлеб мать печь умела, получался он у нее особенно духовитый, пахучий, пропекался всегда, не ляскался на зубах. Говорили о неурожае в этом году, о трудных денечках, обсуждали, как не дать продотрядчикам выгрести хлеб подчистую. Не жизнь – тоска. Николай смурной, молчаливый сидел, крепко задумался, а в конце обеда буркнул угрюмо:

– Как ни верти, а оставаться мне дома резону нет. Вернется Маркелин – не простить. А помирать неохота… Один путь – с вами идить…

– Мы в отряд пока не принимаем, – сказал Антонов, – но раз такой случай… С пулеметом работал?

– Знаком.

– Может, возьмем, а? Ишков?

– Надо брать… Зачислим пулеметчиком на захваченную тачанку.

Любаша слушала этот разговор, побелев, смотрела то на Антонова, то на Николая с надеждой, что муж передумает или Антонов не возьмет. А мать сурово сжала губы, окаменела.

Николай понял по лицу жены, что она чувствует, и спросил:

– Может, ты меня похоронить здесь хочешь? У Маркелина рука не дрогнет.

– Да что… да я… – Любаша всхлипнула, склонилась к столу, закрыла платком глаза.

– Благословляю! – громко произнесла в тишине мать и перекрестила Николая. Голос ее, налитый тоской, был тверд.

Помолчали после этого немного. Каждый о своем думал. Антонов, потупившись, сидел, сдвинув брови.

– Спасибо, мать, – поднялся он. – Дай Бог тебе и детям твоим здоровья и долгих лет. – Потом, видимо, для того, чтобы отвлечь всех от тягостных мыслей, обратился к Егору. – Покажи-ка подарок Тухачевского.

Вытащил из ножен шашку, прочитал надпись, усмехнулся:

– Кудряво разукрасили… Много крови пролил?

– Было…

– Да, не приведи Бог с тобой в бою встретиться, – глядел Антонов на высокого большерукого Егора. Сам он казался рядом с ним щуплым, неказистым: – Сколько тебе лет?

– Девятнадцать.

– А уже эскадроном командовал… Ну да, краснота все на глупую молодежь опирается. Жизни не знают, не ценят, что куренку голову снести, что человеку – одна цена… И Тухачевский, я слыхал, молодой…

– Лет двадцать пять…

– Степаныч, за нами, должно, – глядел в окно молчаливый партизан. – Красные вертаются, видать, с подмогой.

Мать с Любашей кинулись собирать Николаю продукты, вещи в заплечный холщовый мешок с замусоленными веревочками. Слезы лились по щекам Любаши и капали на пол. Она не вытирала их. А мать – суровая, со сжатыми губами. Антонов поклонился ей, прежде чем выйти из избы, сказал, успокаивая:

– На жатву я отпущу его. Подмогнет.

Егор вышел вслед за ним на улицу, чтоб не видеть прощания матери и Любаши с Николаем, не терзать сердца. Ванятка, сидевший на камне, поднялся, пропустил гостей, разглядывая их исподлобья.

Вспомнились Пудяков с Андрюшкой Шавлухиным, запертые в сарае. Подумалось: коль убьют их, сколько мужиков из-за этой швали Маркелин загубит. Ой, разгуляется!

Подскакал верховой, парень в клетчатой рубахе, тот самый, что выпускал мужиков из сарая, крикнул:

– Красные с Коростелей шпарят!

– Пулеметы выставили? – спокойно спросил Антонов.

– А то нет? Есть чем встретить!

И словно подтверждая слова парня, за Хутором застучали наперебой два пулемета.

– Там место хорошее. Не пройдут, – заверил парень.

– Скачи туда, скажи – отобьют атаку и пускай отходят. В Андрияновку двинем. Как бы от лесу не отсекли…

Николай Чернавку вывел, седлать начал, но Антонов остановил его.

– Оставь. Кони есть, отбили у Маркелина… Не на себе же твои снопы возить будут.

Егор, думая о пленниках в Гольцовском сарае, взял Чернавку у брата, взнуздал, вскочил в седло.

– Ты куда? – строго спросил брат.

– Вы тут отряд ждать будете? – не отвечая, глянул на Антонова Егор.

– Тут.

– Я сейчас, – дернул поводья Егор и стукнул пятками по бокам лошади.

– Шашку забыл! – крикнул ему вслед Антонов.

Егор, пригибаясь к гриве Чернавки, влетел во двор Гольцова, соскочил. Сарай был заперт. Два антоновца стояли у избы возле оседланных коней, слушали, как за церковью на окраине Хутора стучат пулеметы, хлопают выстрелы.

– Быстро туда! – крикнул им Егор. – Антонов велел… А этих я покараулю. Их он нам отдал… Сами управимся…

Антоновцы встретили его недоверчиво, но один из них вспомнил, что Егор сидел в сарае, когда они выбили Маркелина из Масловки, и оба ускакали со двора. Егор проводил их взглядом до церкви, отодвинул засов, приоткрыл дверь и крикнул громким шепотом в полутьму сарая:

– Выходите! Скорей!

Андрюшка выскочил первым, огляделся быстро, зверовато и кинулся за избу в картофельную ботву. Пудяков грузно покатился следом. Егор запер сарай, потихоньку влез на Чернавку и затрюхал назад, поглядывая в сторону церкви. Перестрелка стихала. Выстрелы хлопали редко, нехотя и не страшно, словно кто-то баловался.

– Ну как там? – без особого интереса спросил Ишков у Егора, будто давно уже знал, что там все в порядке.

– Отбили.

– К Гольцову заезжал? – спросил быстро Николай. – Пудякова не расстреляли?

– Не трогали пока… Мужики охраняют.

– Отпусти их сейчас, беды сколь наделают. И тронь – Маркелин Масловку кровью зальет, – горестно пробормотал Николай.

– Мужики разберутся, – ответил Антонов, поглядывая на луг, на котором появился отряд.

Ускакали антоновцы. Притихла Масловка в ожидании красноармейцев. Что-то будет? Как поведет себя Маркелин? Ни единого человека не видно на лугу. Только через полчаса стал доноситься какой-то шум со стороны Хутора. Там шла какая-то суета. Понятно было, что вошли красные. Но что они делают там? Выстрелов не слышно, только конское ржание, мужские голоса, какие-то вскрики. Немного погодя, на луг выехали несколько всадников и быстрым шагом направились в Угол. Белого коня Маркелина нет среди них, отметил про себя Егор.

Мать тоже глядела в окно, следила за всадниками. Любаша покачивала люльку, хотя ребенок спал тихо, видно, для того, чтоб успокоить себя. Ванятка сидел на приступке.

– Сказали, небось, где Антонов обедал… Мож, спрячешься? Скажу, убегли от бандитов в ветлы… – тревожно глянула на Егора мать.

– Меня не тронут… Не должны.

Конский топот донесся с улицы. Анохин надеялся, что проедут мимо, но нет. К ним. Подъехали, остановились, стали неспешно разнуздывать. Видно, не на минутку. В румяном молодом бойце в легкой черной кожанке Егор узнал Максима, заместителя Маркелина, который пел зимой про цветы ЧеКа. Ко входу в сени направилось трое, настороженно поглядывали на окна. Остальные возле коней остались. Максим вошел уверенно, как в свою избу.

– Не ждали?

– Почему не ждали? Ждали, – поднялся ему навстречу Анохин. – Только потише, – кивнул он на люльку, – проснется, разорется.

– Племянник? А где же хозяин?

– Утек.

– С Антоновым?

– Что ему с ним делать? – заговорила сердито мать. – В ветлы убег… Как вошел Антонов, он сразу…

– А ты, знать, Антонова пригрела, накормила? – ухмыльнулся Максим.

– А то рази… Башка дороже щей.

– А тебя не звал с собой? – посмотрел Максим на Егора.

– На кой я ему нужен. У него своих, надежных, полно.

– Это да. Иначе мы б его давно прихлопнули… Но и нам нужны надежные. Партия призывает тебя на службу в ЧК.

– Я освобожденный. Вчистую. – Егор вытащил из сундука справку, показал.

– Это ты от воинской повинности освобожден, а для службы в ЧК годишься… Мы военкому волости запрос делали, рекомендует тебя. Нам как раз такие нужны. Собирайся, не артачься – партия призывает…