Текст книги "Обратная сторона луны"

Толстый московский журналист искал в Балахонье молокан. В двадцатые годы прошлого века Борис Леонидович Пастернак сорвался сюда к женщине со странной фамилией Виноград, предложил ей руку и сердце, но получил отказ. В результате родилась книга стихов «Сестра моя жизнь», где упомянуты «большие шляпы молокан». Они запомнились поэту, прощавшемуся с городом и несостоявшейся любовью из окна вагона. Шляпы вошли в русскую литературу, как и неведомая до той поры энергия молодого человека, переплавившая несчастье в победу над вечностью.

Балахонская знакомая говорила, что в деревне Котоврас половина населения исповедует молоканскую веру. Почитав книги по теме, журналист думал, что застанет православную половину деревни спившейся, а другую – зажиточной: молокане не пьют вина, не курят табак и много работают.

На въезде в деревню встретился мужичок в драном ватнике. Он рассказал, что раньше молокан в Котоврасе было много, но теперь почти все они переселились на погост. Десять лет назад в деревню провели газ, а молодежь все равно почти вся сбежала в Москву. Возникшее в девяностые фермерство отважившихся выбрать этот путь не сделало богатыми. Они постепенно беднели, и теперь двенадцать мелких хозяев сбились в артель – поодиночке обрабатывать землю стало невыгодно.

– Вот разорятся окончательно и продадутся Оноприенко, – заявил мужичок.

Оноприенко – предприниматель из Саратова, близкий к властям, выкупил разоренные здания колхозных ферм, отремонтировал их на займы «Россельхозбанка», завез породистую скотину и начал сеять пшеницу на арендованных у бывших колхозников земельных паях.

– Дает за пай две тысячи шестьсот рублей или пять центнеров пшеницы в год – скотину не разведешь, так, только курей держать. Нечестно это, не как в былые времена, – пожаловался мужичок.

Глава сельской администрации тоже начал с жалоб.

– Забыла про нас власть, в прошлом году получил пачку бумаги для ксерокса и ящик лампочек на освещение улиц.

Глава не выглядел ни голодным, ни обиженным. За окном стояла новенькая «Волга». На стене красовался портрет президента в богатой раме. Фермера Оноприенко глава без стеснения называл благодетелем: дал работу тридцати пяти жителям села. Было понятно, что и фермер платит ему зарплату. Скромное воздаяние за паи глава объяснил просто:

– Земля зарастала, обрабатывать некому. При СССР, кстати, получали на пай по три центнера и не жаловались.

– Отчего же теперь недовольны?

– Самосвал зерна стоил бутылку. Зерно было общее, колхозное, кто ж его считал? Привезут сколько тебе нужно, успевай только в магазин бегать. Председатель и сам так поступал – жить надо было, все поросят держали. А свое зерно кто ж теперь за так отдаст?

Узнав, что журналист ищет молокан, направил его к Морозовым:

– Тетя Клава из православных. А муж ее, Егор Петрович, молоканин. Говорят, что люди собираются у них на молебен по воскресеньям.

Стоял унылый март, снег начал уже таять, но лед на дороге еще не сошел. Над длинным рядом унылых домов кое-где вились дымки. Одолев мокрую колею, машина подкатила к чистенькому домику, сиявшему свежей фиолетовой краской. Морозовы встретили гостя радушно, поставили на стол пузатый фарфоровый чайник, положили в вазочку липового меда. Тетя Клава всю жизнь проработала учителем начальных классов. Дядя Егор возил председателя, вышел на пенсию и лишь недавно продал старую «Ниву».

– Отъездил свое, теперь только пешком, спешить больше некуда.

Внутри дом был такой же чистый, как и снаружи. Корейский телевизор на тумбочке, крепкий диван и два кресла – гарнитур, купленный на базаре, полированный стол под скатертью ручной выделки с кружевами, цветастые подушки горкой в спальне, вязаные половички, буфет со стеклянной посудой, фотографии детей и внуков по стенам. В доме был устроен теплый туалет и ванная, единственная в деревне, чем не преминули похвастаться. Во дворе – пустой теперь гараж, дровник, сарай-мастерская с глубоким подполом. Два года назад к дому пристроили просторную кухню. Газовая плита и большой двухкамерный холодильник, на отдельном столике – микроволновка. Ее хозяева побаивались, а потому разместили на ней большую клетку с рябой курицей.

– Последняя осталась, несет нам яички, – ласково поглядывая на птицу, сказал дядя Егор.

– Неужели на пенсию построились?

– Дети помогли. Они в Москве живут, а летом привозят внуков.

Все было чинно, как и сам облик хозяев – счастливых и довольных жизнью людей.

– Под старость вспомнила про Бога, – призналась тетя Клава. Егорова мама, та всегда читала Библию. К нам теперь и молокане, и православные ходят. Церкви-то и молельного дома нет. Приезжай в воскресенье, увидишь.

Журналист пообещал приехать с фотографом.

На вопрос, не жалко ли пая, отданного Оноприенко, тетя Клава сказала:

– Пусть работает, мы свое отработали. А завидовать нечего, и времена переменились, и годы наши не те.

– Не скажи, – возразил дядя Егор, – мы и сейчас молодые, только с сединой.

И погладил ее по руке.

В воскресенье москвича и фотографа встречали уже как родных. В зале собрались три старые женщины и сосед, толстый дядька. Прочитали «Отче наш». Старушки и дядя Егор не крестились – молокане знамения не признавали, сосед и тетя Клава клали кресты. Потом читали по очереди отрывки из Евангелия. Отчитав, пели самодельные песни о тяготах жизни, что помогает побороть Христос. Рифма была простецкой, типа: кровь-любовь. По лицу толстого соседа отчего-то текли крупные слезы, фотограф беззастенчиво общелкал его со всех сторон. Кончив молебен, стали расходиться, пить чай при чужих постеснялись.

Затем дядя Егор сводил москвичей на молоканское кладбище. Покосившийся забор огораживал площадку размером с футбольное поле. Кое-где виднелись деревянные столбики с пластмассовыми цветами – крестов тут не полагалось. Большая лужа от талого снега посередине создавала впечатление, что и могилки, и столбики медленно погружаются под воду.

Вернулись в дом. Гостей угостили жидкими щами, жареной картошкой и чаем, настоянным на травах. Курица в клетке смотрела на трапезу, надменно задрав голову. Дядя Егор подсыпал ей кукурузных зерен, проворковал:

– Кормилица наша, голубушка, – и почесал пальцем рябую ободранную шею.

– Пять лет назад купил на базаре тридцать кур, все сдохли, а эта все живет. Егор в ней души не чает, – призналась тетя Клава и посмотрела на мужа, как он на свою курицу.

Потом дядя Егор полез в подпол за солеными грибами – дать гостям в дорогу. Журналист спустился за ним, оглядел ряды солений на стеллажах. Морозовы могли выдержать годовую осаду. В дальнем углу стоял сундук старинной работы. Пока хозяин искал банки, гость невзначай открыл крышку – сундук был полон золотых яичек.

– Возьми на память, курочка еще снесет. Кому сказать – не поверят, приходится прятать. Я ведь на поле ее нашел. Это те, что с базара, подохли.

Яичко было тяжелое и теплое.

– Бери, бери, не жалко. У нас тут дорога проходила. Помню, после войны, как по деревне заключенных гнали, мама всегда их прикармливала. Деда в Сибирь сослали, вот она и понимала чужое горе. Жили мы небогато, скорее голодно. Теперь вот счастье привалило. За что, не пойму…

Он смотрел на москвича и не отводил взгляд. Журналист положил яичко в карман.

– Дети, если честно, внуков привезут, и назад. Не помогают нисколько, скорее мы им. С бабкой об этом не говори, расплачется. Много нам никогда не требовалось. Пятьдесят два года вместе прожили, умрем – яички внукам останутся.

Провожали до калитки. Последний из молокан обнимал жену за талию, словно без нее б не устоял. Уезжать не хотелось.

– Интересно, какие они были, «большие шляпы молокан»? – сказал журналист вслух.

– Фетровые, с полями, – откликнулся фотограф и тут же радостно сообщил, что пять-шесть отличных кадров у него есть.

– Сохраним для вечности!

Толстый журналист смолчал. Он понимал, что написать о счастье невозможно, счастье самодостаточно.

Трактор тащил по дороге телегу с соломой. На ней сидели немолодые бабы и пели дурными голосами:

 
Комарики, комарики! Пейте, пейте мою кровь!
А зачем она нужна, если кончилась любовь?
 

Машину тряхануло на кочке, яичко выскочило из кармана, упало москвичу под ноги и разбилось.

По дороге из Балахонья в райцентр Чурки поезд всегда останавливается на четырнадцатом километре. Ни платформы у полотна, ни тропки в чистом поле… Говорят, когда-то здесь стояла строительная часть, но если и так, то ничего от нее не осталось.

Мужики, возвращавшиеся с заработков из Москвы, в поезде всегда крепко поддавали. Многие жаловались после, что их специально подпоили, а потом обворовали. У пьяных всегда тащат кошельки. Когда же с месяц назад на четырнадцатом километре нашли труп сброшенного с поезда гастарбайтера, стало понятно, что на маршруте орудует банда. Милиционеры сбились с ног, но поисковые мероприятия успехов не принесли.

Первым вышел на бандитов Иван Иванович Нестеров. Случилось это в пятницу, тринадцатого марта.

Последние двадцать лет Иван Иванович работал директором Балахонского детдома. Детдомовские его любили и ласково называли «наш дядя Ваня». Ни своих детей, ни жены у него не было. Горбатый с рождения, он обладал чудовищной силой, не раз выручавшей его в сиротском детстве. Он легко завязывал кованую кочергу в узел. Шпана всегда уважала силу.

В детдоме Нестеров вел кружок астрономии и каждое лето вывозил ребят в лагерь. Августовскими звездными ночами все усаживались вокруг костра, и Иван Иванович рассказывал им то, что знал и любил сам.

– Вон Большой пес, в этом созвездии горит самая яркая звезда – Сириус. Недалеко от него звезды Мирзам, Везем и Алюдра. Соедините их линией, и получится собака.

Древние арабы знали толк в астрономии, они-то и дали названия большинству звезд на небе.

Дети смотрели вверх и воображали себя храбрыми астронавтами, такими, каких видели в американском кино. Потрескивающий костер, ветерок, играющий пламенем, бездонное небо, где, возможно, существовала иная жизнь, утихомиривали даже самых непоседливых.

– Римляне называли звезду Сириус «собачкой» или «каникулой» – отсюда и пошло слово «каникулы».

На этих словах дети всегда начинали смеяться.

Четыре года назад пятеро воспитанников детдома изнасиловали тринадцатилетнюю Настю. Трое старших получили по восемь лет. Двое помоложе – Пес и Жига – отделались четырьмя. Настя после того случая замкнулась и никому не доверяла. Иван Иванович много разговаривал с девочкой, был с ней ласков и, если можно так сказать, даже подружился с ней. И тут завучиха написала донос, в котором обращала внимание начальства на «странные» отношения директора с воспитанницей. Нагрянувшая комиссия отправила Нестерова на пенсию.

«Не тому ты наших волчат учил, мечтателям в нашей жизни не место», – сказала ему на прощание завучиха, занявшая его место. Иван Иванович на нее обиделся. В детдом он больше не заходил, там воцарились муштра и тюремная дисциплина.

Иван Иванович открыл столярный цех, стал делать рамы, двери и гробы. Очень скоро нестеровские изделия стали считаться лучшими в округе.

Вечерами, закончив работу, он выпивал бутылочку – разгонял тоску. Часто в цех заходила Настя, приносила еду, пила с ним чай. После девятого класса она ушла из детдома, жила у тетки, нигде не работала, но деньги у нее водились.

– Мне кавалеры дают, – отшучивалась девушка.

– Устроилась бы куда-нибудь.

– В ларек, за полторы тысячи в месяц?

С недавних пор Настя стала носить украшения: то наденет серебряные сережки с красным камнем, то золотую цепочку с медальоном…

В ту пятницу начальник милиции рассказал дяде Ване, что третьего дня бандиты ограбили в поезде старушку, украли деньги и старинный перстень с сапфиром. А вечером Настя забежала в цех и принесла ему бутерброды.

– Ты, дядя Ваня, пьешь и не закусываешь. Я тебя откормлю, станешь толстый, сразу тоска пройдет!

На пальце у Насти красовалось золотое кольцо с синим камнем.

Когда девушка ушла, Нестеров отправился за ней следом. Около вокзала Настя встретилась с Псом и Жигой, которые полгода назад освободились из колонии. Все трое сели в чуркинскую электричку.

На небе появились звезды. Нестеров нашел яркий Сириус – «собачку», долго глядел на него, затем сел в вагон. Электричка тронулась. Старый неприметный человек в сером плаще и надвинутой на глаза кепке наблюдал за троицей из тамбура. Настя уселась рядом с подвыпившим мужиком. Вскоре она уже гладила его руку и громко смеялась. Подсевшие Пес и Жига выставили бутылку водки. Наконец еле стоящего на ногах гастарбайтера повели в тамбур – «покурить». Настя осталась в вагоне. Время было рассчитано верно, поезд должен был вот-вот остановиться на четырнадцатом километре.

– Проваливай, ты, нам потолковать надо, – сказал Пес, обращаясь к стоявшему спиной Нестерову.

Две руки рванулись к их горлам и схватили бандитов за кадыки.

– Дядя Ваня… – Пес зашелся в кашле, по щекам у него потекли слезы, голос дрожал от испуга.

– Выходит, и правда, не тому я вас учил, – сказал бывший директор. – Хорошей жизни захотелось?

Он резко ударил в лицо сперва одного, затем второго. Пьяный мужик взирал на драку, вращая очумевшими глазами. Он тут же протрезвел и вдруг обиженно заревел:

– Наших бить? Не дам!

Выхватил из кармана электрошокер и ужалил в голову распоясавшегося горбуна. Иван Иванович рухнул, как подкошенный, в глазах заплясали искры, похожие на спятившие звезды. Встать ему не дали, бывшие воспитанники принялись месить старого директора ногами. Особенно усердствовал Пес.

– Сейчас, старый пердун, – кричал он в исступлении, – отправим тебя к твоим звездам.

Поезд затормозил на четырнадцатом километре, двери открылись. Косые тени бандитов метались по тамбуру. Настя, почуяв неладное, побежала к ним на подмогу. Увидев залитое кровью лицо дяди Вани, она вскинула руки и истошно завизжала. Затем неожиданно замолкла и принялась хватать воздух ртом, как карп в базарном аквариуме. Сползла по стенке и упала в обморок. В вагоне услышали ее визг и бросились на поиски милиции.

Жига придерживал дверь ногой, не давая ей закрыться, а Пес, выждав, пока поезд наберет ход, поставил дядю Ваню на ноги и пинком отправил в ночь. Тут убийц и схватили.

Хоронить Ивана Ивановича Нестерова пришло много народу. Маленький горбун лежал в гробу собственного изготовления. Мышцы лица расслабились, казалось, бывший директор просто заснул и ему снятся любимые звезды: Сириус, Мирзам, Везем, Алюдра…

На страшном четырнадцатом километре поезд и теперь стоит три минуты. Затем состав трогается. Гастарбайтеры, из-за кризиса потерявшие работу в столице, сидят по домам и пьют горькую. Но те, кто ездит ночной электричкой, клянутся, что стоит поезду отъехать от полустанка, как некая сила открывает двери вагона, а затем сдвигает их снова, словно незримый пассажир проходит из тамбура в вагон. Некоторые старушки даже кланяются дверям и шепчут под нос:

– Добро пожаловать, дядя Ваня, спасибо, что нас охраняешь.

Потом они роняют головы на грудь и спокойно засыпают. Поезд медленно ползет под безмятежным ночным небом и приходит в Чурки в два тридцать – точно по расписанию.

Во всем была виновата перестройка. Привычный ритм жизни нарушился, все изменилось кардинально. Мария Минаевна Цепляева первая почувствовала нарастающее внутреннее сопротивление, словно организм объявил забастовку и не думает ее прекращать. Ее охватила апатия, даже домашнюю лапшу перестала готовить, кормила мужа рожками с тушенкой. Муж мрачно смотрел новости первого канала и машинально поглощал пищу. Но разум не позволил ей сдаться, вывел из депрессии. Потихоньку она начала привыкать к новой жизни. Муж, прежде такой уравновешенный, веривший в разум и клеймивший коллег, идущих на поводу у чувств, вдруг скис. Он не желал приспосабливаться к новому времени, обвинял ее в предательстве идеалов молодости, но потом вдруг нашел Вику.

Стоял май. Цепляева ложилась в кровать, смотрела на звезды и гадала, вернется Цепляев или нет. За окном заливался соловей, но его пение не радовало, как когда-то. Лик луны походил на утопленника: бескровный, с маленькими бугорками глаз в провалах глубоких синих глазниц, отстиранная течением до ледяной белизны кожа и распахнутый рот, как ворота в преисподнюю. Так выглядел отец, когда его, выловив в реке, принесли и положили на стол в избе. Отец был председателем колхоза и утопился то ли из-за грозившего судебного разбирательства, то ли из-за запоя, случившегося после очередной ссоры с матерью. Остался в памяти его страшный крик: «Все кругом воруют, а я не хочу! Подставили меня, ясно?!» А через год умерла и мать.

При полной луне лицо отца являлось ей в детдомовской спальне. Таблетки, прописанные доктором, затыкали наглухо все лазейки, куда мог просочиться страх. Но, даже приняв лекарство, она просыпалась с неясной тревогой и долго приходила в себя. Воображала, что отца забрали на луну инопланетяне, и он сигнализирует ей оттуда, советует, как поступить в том или ином случае. Детдомовский врач попытался сдать ее в психбольницу. Не удалось – разыграла паиньку перед комиссией, как подучил отец, и ее оставили в покое. Позднее она часто прибегала к его помощи: для мысли не существует расстояния, и сила ее, бесспорно, сотворила человека из глупой и беззаботной обезьяны.

Закончив школу и поступив в саратовский университет, она уверовала в марксистскую философию – единственно верную и способную изменить мир так же, как изменила она ее судьбу, дав шанс сироте получить образование. Маша выбрала научный атеизм. Вооружившись знанием, она почувствовала себя уверенно, специально распахивала ночью окно, пыталась разглядеть на луне пугавшее ее лицо, но не находила его, словно оно спряталось на обратной стороне серебряной тарелки, висевшей над деревьями в парке. Товарищ Ачомбе, студент из Сьерра-Леоне, рассказал ей, что в его племени верят, будто умершие отец и дед пребывают рядом, просто становятся невидимыми. С ними советуются, задабривают, приносят еду к домашнему алтарю – большому, окатанному камню у очага. Но постепенно, с рождением детей и внуков, голоса предков затихают. Она обвинила чернокожего коммуниста в мистицизме, а он возразил ей, что разум вскоре объяснит это явление и заставит его работать на благо человечества. Не желая разжигать межэтнический конфликт, она свернула дискуссию.

На последнем курсе Маша познакомилась с Цепляевым. Они поженились. После аспирантуры их направили на работу в балахонские вузы: ее на истфак, мужа – в Политех, где он вскоре возглавил кафедру научного коммунизма.

Она рассказывала студентам про умирающего и воскресающего Озириса, про индульгенции и костры инквизиции. При слове «промискуитет» студенты всегда глупо хихикали, а на зачетах путали работы классиков, что ее огорчало и доводило порой до истерики. Жизнь неслась вперед, как локомотив по рельсам. Когда рельсы кончились, начались ухабы – появилась Вика.

Проявив завидное усердие, Мария Минаевна переквалифицировалась в преподавателя новой науки культурологии, курсы которой ввели во всех вузах. Культурология, правда, не вызывала у нее такого экстаза, как некогда атеизм. Муж начал преподавать политологию, но делал это без энтузиазма, тянул до пенсии и часто оставался у Вики на ночь. Тогда-то Мария Минаевна поняла, что любит его, ждала, что он нагуляется и вернется домой.

Переживания изменили ее. Мария Минаевна начала сохнуть и порой не узнавала себя в зеркале. Она стала замечать, что студенты спят на ее лекциях. Они, правда, спали и прежде, но теперь ее это почему-то раздражало. Она срывалась, кричала на них, и студенты ее невзлюбили. В довершение всего, как тогда в детдоме, пропал сон. Она подолгу лежала, вперив очи в темноту за стеклом, и та голосом отца нашептывала ей что-то нехорошее, но что именно, было не разобрать.

И вот в очередное полнолуние она наконец уловила сигнал. Он пришел из самых холодных и враждебных глубин Галактики и прозвучал в мозгу как приказ. Инопланетный разум, взявший в плен отца, вознамерился присвоить цикл лекций по культурологии, который дался ей с таким трудом.

Мария Минаевна не испугалась. Подумала и нашла выход: пошла на кухню, достала из нижнего ящика тяжелую чугунную утятницу и надела ее на голову. Сигнал исчез. Стоило только снять с головы самодельный шлем-отражатель, как сигнал возникал снова. Враги следили за ней. Но Цепляева была стойкой женщиной. Понимая, что на улицу с таким приспособлением не выйдешь, она придумала способ защиты и вне дома – положила под берет четыре слоя тонкой алюминиевой фольги. Сигнал пробивался редко и стал глухим и слабым.

Когда она поделилась своим открытием с Цепляевым, тот ее не услышал. Он пришел за вещами и очень спешил. Собрал чемодан и уехал к своей девке.

Что было делать? Топиться? Самоубийство отца как бы оберегало ее, она понимала, каково это – преступить черту.

Очень скоро Вике понадобился их цветной телевизор. Цепляева отдала его по первому требованию мужа. Затем последовала просьба отдать трюмо и буфет. Они тоже перекочевали на улицу Лежнева, где новая пара свила гнездо.

Прочитав как-то статью о флоротерапии, где говорилось, что цветы восстанавливают в человеке энергетическое равновесие, Мария Минаевна принялась разводить орхидеи. Она разговаривала с ними, а цветы пели ей в ответ. Особенно музыкальным был большой зеленый ствол, на котором распускались три, пять, а то и семь роскошных цветков. Эта орхидея даже получила на выставке медаль, о чем написали в городской газете.

И вот муж, давно не объявлявшийся дома, вдруг появился на пороге.

– Отдай орхидею, – сказал он, пытаясь за грубостью скрыть робость. – Вика не может без нее заснуть.

Она отдала редкую певунью и занялась другими цветами. Ночью ее питомцы создавали защитное поле, не пропускавшее в дом сигналы атакующих пришельцев.

Так она и жила. Выходила на улицу, только чтобы прочитать лекцию в институте или в магазин. И как-то нос к носу столкнулась с Цепляевым. Он бродил вокруг дома, но зайти в квартиру боялся. Цепляев одряхлел, вид у него был жалкий. Муж признался, что Вика его бросила.

Мария Минаевна повела его домой. Отмыла в душе, укутала в некогда любимый махровый халат. Затем усадила в кресло, накормила толстой отбивной и домашней лапшой, сделанной давно и положенной до случая в морозилку. Лицо мужа просияло, морщины разгладились. Он обнял ее и шепнул на ухо:

– Прости, если можешь. Нельзя полагаться только на разум, в сердце моем была одна ты.

– Не ханжи, не в разуме дело, так?

Муж согласно кивнул, сдерживаясь, чтобы не заплакать.

Потом они долго разговаривали. Слова рождались давно забытые, прекрасные, как цветы, окружавшие их. Цветы пели, что все не напрасно, все не зря, и Цепляев, гад, клялся, что слышит их пение.

Мария Минаевна распахнула окно. Природа затихла. На небе висела одинокая луна. Далекий хитрый глаз на ее роже подмигнул Цепляевой, в траве и на деревьях тотчас вспыхнули тысячи маленьких лун. Звучавший в ночи инопланетный сигнал исчез. Голос отца еще долетал еле-еле, а потом и вовсе затих. Она убрала утятницу в шкаф, но неглубоко. Береженого Бог бережет.