Текст книги "Секретики"

15

Еще мы ездили на биостанцию, которая находилась в бухте по другую сторону горы. Габричевские предпочитали ходить туда пешком через перевал, но нам с бабкой пешком было не дойти. Мы ехали на автобусе мимо виноградников на склонах, где жгли старую лозу. Всю дорогу я разглядывал дымки от костров, иногда разложенных совсем у дороги, а иногда далеко на холмах. Дым костров поднимался в синее южное небо тоненькими серыми змейками. На биостанции, в белом доме, находился музей природы края. Огромная кефаль с мертвыми глазами плавала в спиртовом растворе. Крабики, рапаны, мидии, рыбки и какие-то противные слизни жили в глубоких прямоугольных аквариумах, куда по специальным трубкам подавался воздух. Бусинки серебристых пузырьков, спешащих снизу к поверхности воды, показались мне куда интересней вяло передвигавшихся обитателей морского дна. Всюду стояли чучела: зайцы, волки, вороны с поблекшими сизыми перьями, лесные горлицы, чайки с плешивой грудью. Мертвые и стеклянноглазые, они были неинтересны, разве что чучело орлана-белохвоста, поразившее меня размахом крыльев. Жуки-носороги с рогами между глаз, саранча, страшная медведка, сухокрылые и лупоглазые стрекозы – куда им было до любимого мной палеонтологического музея с его ихтиозаврами, диплодоками, птеродактилями, брахиоподами, челюстями акул-людоедов, в которые можно было войти, как в дверь, и огромными каменными улитками, похожими на бас-геликоны, стоящие в углу позади оркестра.

Геликоны смешно ухали, когда тетенька-музыковед просила музыкантов сыграть, чтобы мы расслышали голоса этих огромных труб-улиток. В консерваторию меня водила мама, а иногда и папа. Он с юности ходил в консерваторию и в Большой, стараясь не пропустить ни одной премьеры. Когда мы бывали в консерватории с папой, он беспрерывно пожимал кому-то руку, хлопал по плечу незнакомых мне людей, там было свое братство, это было приятно, потому что все здоровались и со мной тоже, и я видел – папины знакомые были нам искренне рады. Однажды мы даже зашли в гримерную к дяде Леве Маркизу, скрипачу, ставшему дирижером, и он дал мне подержать дирижерскую палочку и потрогать пингвиньи фалды своего концертного фрака.

Единственными экспонатами музея на биостанции, которые я разглядывал не без затаенного страха, были степная гадюка с зигзагообразным рисунком на спине и сколопендра – коричневая сороконожка, жирная и мохнатая. Если такая проползет по руке спящего человека, дорожка воспалится, распухнет, и рука будет ужасно болеть. После музея они стали мерещиться мне всюду.

Так случилось, что однажды огромная сколопендра выползла из щели в полу веранды, где мы завтракали, и направилась прямо ко мне. Я вскочил на стул и заорал. Увидав гадину, бабка схватила веник и принялась лупить по ней что есть силы. Она буквально размозжила насекомое, потом смела в совок и отнесла, по моему настоянию, в дальний угол сада, где длинной палкой затолкала останки в тесную щель в ограде и завалила обломками кирпичей, замуровав навечно. Мы пожаловались Илье Никифоровичу. Он тут же принес ведерко с раствором и замазал щель в полу узким и гибким мастерком.

Илья Никифорович был добряк. Я часто бегал к нему в домик и приставал с вопросами. Он никогда меня не прогонял, давал подержать инструменты, висевшие по стенам комнатки, где он любил что-то мастерить, и всегда объяснял, для чего каждый инструмент нужен. Я носился по выложенным кирпичом дорожкам, а Илья Никифорович кричал мне вслед: “Летай потише, береги коленки!” Коленки мои, вечно ободранные до крови от падений на кирпичную вымостку, бабка мазала зеленкой, но это не сильно помогало. Не успев как следует зажить, ранка открывалась вновь – либо я сдирал болячку, либо сбивал ногу о кирпич, приземлившись на то же самое место.

Как-то вечером я прибежал к домику Ильи Никифоровича. Он с двумя соседями сидел на скамеечке перед открытой дверью. Рядом на табуретке лежали краюха черного хлеба, кусок овечьего сыра и соленые огурцы в большой миске. Покуривая и тихонько беседуя, они почти уполовинили четверть белого вина из подпола, где стояли бочки и целый ряд огромных бутылей, закрытых деревянными пробками. Я уже не раз лазил в погреб с Ильей Никифоровичем, наблюдал, как он наливает вино из бочки в кувшин или поднимает и разглядывает бутыли на свет.

– Тяпнешь? – всегда предлагал он мне, и я отрицательно мотал головой, зная, что мне это строго-настрого запрещается.

В тот вечер Илья Никифорович сделал по-другому. Он налил стакан вина и с пьяненькой улыбкой протянул мне: “Тяпни с нами, ты ж уже большой”. Не чувствуя подвоха, я выпил стакан одним махом и поставил на стол со стуком, как делали они сами. Мужики сдержанно хмыкнули. Я почувствовал себя героем.

– Теперь покури, – Илья Никифорович протянул мне горящую папиросину.

Я глубоко затянулся. Дома курили бабка, дед, отец и почти все гости, мне не надо было объяснять, что делать. Я вдохнул дым и зашелся кашлем. Слезы брызнули из глаз, горло перехватило. Пришлось бежать к рукомойнику, прочь от хохочущих подвыпивших мужиков.

Голова вела себя странно, всё вертелось перед глазами, земля уходила из-под ног. В результате я упал и, проехав на коленях по кирпичной дорожке, сорвал незажившие болячки. Взвыв от боли и обиды, я кое-как начал подниматься, и тут налетела бабка. Она быстро поняла, что к чему, погнала чистить зубы порошком, а потом долго умывала холодной водой. Дома, на веранде, промыла колени марганцовкой, прижгла болячки тампоном с зеленкой, приговаривая: “Нет, ну надо же, напился. Еще и покурил. Понравилось? Будешь еще? Будешь?”

Я рыдал в голос, понимая, что прощения не будет. Ужина мне в тот вечер не досталось. Бабка наклеила на коленки пластырь и отправила в кровать, грозно цыкнув: “Спать немедленно, чтоб я тебя до утра не видела!”

В постели стало хуже, голова кружилась и всё вокруг тоже – комната, потолок, лампочка… Последнее, что я помню, это истошные бабкины крики, доносящиеся с улицы, и извиняющийся баритон Ильи Никифоровича: “Наталь Юрьна, ты брось, успокойся, Наталь Юрьна”. Утром бабка не сказала мне ни слова, будто ничего не случилось. Единственным наказанием стал двухдневный запрет на купание, болячки должны были подсохнуть.

Встретившись вечером глазами с Ильей Никифоровичем, я быстро отвел взгляд. Он же похлопал меня по плечу, подмигнул и сказал: “Досталось нам вчера, да? Терпи, Петро. Бабка у тебя – сущая тигрица!” – и в его голосе прозвучало искреннее восхищение.

16

Вообще-то перед этой поездкой в Коктебель я уже побывал в Крыму, когда мне было три года. Папа с мамой познакомились на Тамани, в археологической экспедиции академика Рыбакова. Мама рассказывала, что по вечерам, когда студенты собирались у костра, папа оставался на кухне и там, под лампой, за столом, читал летописи. За такое неестественное в экспедиции поведение он даже угодил в куплет шуточной песенки, в котором высмеивалось его научное анахоретство. Он знал летописи почти наизусть, что помогло ему при работе над кандидатской диссертацией совершить открытие – отделить от поздних наслоений первоначальный текст “Повести временных лет” и вычленить в общем своде руки разных летописцев.

Наталья Недошивина в Таманской экспедиции. 1952–1953

В Крыму, в Херсонесском музее, работали друзья родителей по Таманской экспедиции. В памяти остались долгая поездка на троллейбусе, грузовые машины на шоссе по дороге в Ялту и самолет с огромными винтами, на котором мы улетали. И еще – темная звездная ночь. А потом звезды исчезли, и с черного неба обрушился страшный ливень, промочивший нас до нитки. Кто-то открыл дверь, сколоченную из неструганых досок, впустил нас в деревянный дом или сарай, где стояли простецкие лавки на козлах и длиннющий стол, заваленный глиняными черепками. По стенам лежали огромные кувшины-амфоры с двумя ручками и узкими горлышками. Целых было мало, большая часть была склеена из осколков. Трогать их мне не разрешили. Кормили нас за этим же столом, сдвинув черепки на другой край. Я сидел, укутанный в одеяло, и клевал носом.

Утром я попросился в туалет, и мне показали домик в конце садовой дорожки. Над дорожкой был свод проволочной беседки, увитой настоящим виноградом. Фиолетовые и зеленые гроздья свисали отовсюду, куда ни кинь взгляд. Виноград можно было есть, но немного, чтобы не заболел живот. Дойти до деревянного туалета в глубине сада оказалось огромной проблемой: сотни страшных толстых червяков и огромные улитки выползли на дорожку после ливня. Она вся шевелилась, и пройти, не наступив ни на кого, было невозможно. Тогда папа взял огромную метлу и размел мне путь, расшвыряв червяков в стороны, – они извивались от боли, их было жалко. Еще папа сказал, что виноградные улитки – деликатес, их едят французы и ели древние греки, которые жили в Херсонесе. Мы долго рассматривали их потешные рога-телескопы, но слизь, которую улитки оставляли за собой, внушала отвращение. Понять древних греков и французов было трудно.

Потом мы смотрели на длинную глубокую яму. Папа спустился по трапу вниз, и они с приятелями-археологами о чем-то говорили, а мама приглядывала за мной, чтобы я не свалился в раскоп – так называлась яма. Еще там были обломки колонн, большие колеса из белого камня с дырочками посередине, наверное, очень ценные, иначе зачем на каждом было писать какие-то буквы и номер?

Море я запомнил с борта парохода, он назывался “Колхида”. В каютах мест не было, и папа уговорил капитана взять нас на палубу. Ночь мы провели на лежаках под колючими серыми одеялами. Море было бурное, пароход сильно качало, и меня всё время подташнивало. Сказку, что читала вслух мама, не хотелось слушать совсем, интересней было смотреть на волны, бьющие в борт, на россыпи соленых брызг, иногда долетавших до нашего укрытия, и на морскую пену в кругах света, падавшего на воду из бортовых корабельных иллюминаторов. Волны налетали из черного ниоткуда, и это немножко пугало.

Утром мы с папой поднялись в капитанскую рубку, где хромой капитан дал мне чуть-чуть постоять за штурвалом. Шторм прошел, наша “Колхида” бежала по морю, рассекая носом безопасную лазурную воду. Из огромной белой трубы с двумя синими полосками по краю валил черный дым, его уносило назад, чайки, летевшие за кормой, слово купались в пароходном дыму, они совсем его не боялись. Потрепанный красный флаг на корме и флажок над рубкой весело трепыхались на ветру, будто переговариваясь друг с другом. Я стоял и слушал резкие и грозные хлопки большого флага и едва различимое бормотание флажка-подголоска.

Уже на берегу папа рассказал странную историю. В разговоре с капитаном он выяснил, что оба они ходили в свое время к цыганке, гадавшей на черном стеклянном шаре, и у обоих предсказанное сбылось. Папа был абсолютно уверен, что они имели дело с одной и той же гадалкой. Что пытался узнать отец, вылетело у меня из головы. Запомнились только его потрясение и история капитана, которая произвела на нас большое впечатление.

Капитан воевал, был серьезно ранен, попал в госпиталь. Раны его сильно гноились, и он не понимал, выживет ли. От жены два года не было писем, тяжелые думы изводили его почище болей, капитану стало казаться, что больше в этой жизни они не встретятся. И вот как-то к нему на кровать подсела старая цыганка и предложила погадать. Она достала черный стеклянный шар, чуть меньше бильярдного, принялась катать его по красной шерстяной ткани, что-то нашептывая, а затем попросила раненого накрыть шар правой ладонью. Капитан помнил, что шар был теплый. Затем гадалка взяла шар, подняла его на уровень глаз, всмотрелась в непроницаемую стеклянную поверхность и сказала, что скоро ему сделают повторную операцию и он выздоровеет, а жену следует искать в доме родни у моря. Через день в госпиталь прибыл новый хирург, прооперировал раненого и спас пораженную флегмоной ногу от ампутации. Комиссованный и хромой на всю жизнь солдат отправился в освобожденный Севастополь, нашел жену, прожившую там всю войну под оккупацией. В Севастополе он окончил морское училище и с тех пор ходит на “Колхиде”.

Эта история меня потрясла, такое я читал только в сказках. Папа согласился, что шар был колдовской, и рассказал, что еще древние ассирийские маги гадали подобным способом. В университете, после лекций по истории древнего мира, я вспомнил о гадании на шаре и начал читать литературу о магах древнего Вавилона, но про гадание на шаре ничего не нашел. Теперь, написав это, я поискал в интернете – и тут же выпала масса предложений от гадалок, и даже от одного бурятского шамана. Все они предлагали исполнить древний магический обряд за умеренную плату. Гугл и сам был готов погадать на виртуальном черном шарике, в центре которого светилась белая звездочка. Я кликнул на нее. Гугл попросил повторить действие. Пришлось кликнуть еще раз. Тут же высветилось предсказание: “После полосы невезения в вашей жизни появится удача, которая будет сопутствовать вам везде и во всём. Постарайтесь использовать это время с максимальной пользой – наладьте отношения с теми, с кем давно поссорились или расстались, постройте планы на будущее и идите к намеченной цели”.

Еще предлагали купить магический черный шар для гаданий в один клик за 510 рублей (старая цена 1170).

17

За год до школы, после майской поездки в Коктебель, мы успели еще пожить на Можайском море. Дачу снимали в Зеленоградской по Ярославской дороге, куда было легко добраться на электричке, а отпуск проводили в деревне, подальше от Москвы.

Море оказалось не настоящим морем, а простым водохранилищем, плоским и серым. Недалеко от воды стояла большая деревня, по ее главной улице тянулись бесконечные глухие заборы. За околицей на лугах земля была твердая, как футбольное поле. Кстати, двое ворот одиноко стояли за околицей, они были окрашены поблекшей от времени белой краской. Не помню, чтобы кто-нибудь там играл. Мне объяснили, что всю траву на лугах подъели овцы. Как они смогли съесть так много травы, в голове не укладывалось, но овцы бродили везде, глупые и противные. Они выдирали желтую траву из земли, оставляя взамен черные катышки. На выгоревших полях серые овцы были видны издалека и походили на увядшие лепестки цветов, забытые на чистой льняной скатерти. Вместе с овцами на полях паслись коровы. Мелкую траву им было не ухватить, ненасытные овцы ели постоянно, медленно перемещаясь туда-сюда, тогда как коровы лежали на боку и лениво жевали жвачку, поджидали доярок, что придут в полдень их подоить. Коровы оставляли огромные лепешки, среди них росли шампиньоны, которые мы с дедом собирали. Деревенские называли их “говеники” и смотрели на нас как на сумасшедших. Меленькие крепкие шампиньоны и сыроежки с нераскрытыми шляпками шли на отварушки. Дед варил их в крепком соляном рассоле, а затем бросал туда укроп и чеснок. Стеклянная банка с отварушками всегда выставлялась на стол перед обедом. С них полагалось начинать еду. Дед накалывал на вилку круглую шляпку, любовно ее рассматривал, причмокивал губами и отправлял в рот, закатывая глаза и изображая наслаждение. Иногда добавлял: “Амброзия”, сильно раскатывая рокочущее “р”. Нектаром и амброзией питались боги Олимпа: Зевс, Посейдон, богиня Афина Паллада и мой любимый Геракл, победивший Лернейскую гидру, амазонок и страшного Критского быка.

“Папа, мама, тетя Пеня, брат Митя”. Зеленоградская, 1966

Дед рассказывал мне по подвигу в день, а я задавал вопросы, никогда, впрочем, не ставившие его в тупик. Например, я спросил, какими были лепешки, оставляемые Критским быком? На что дед рассказал, что у них в Петропавловске (так он всегда говорил, добавляя, что имеет в виду Петропавловск-Алтайский, а не Камчатский, как будто мне это что-то говорило) лесов не было, казахи сушили коровьи лепешки на солнце и использовали вместо дров – пекли на них хлеб. На Можайском море жители топили печи обыкновенными дровами, около каждого дома лежали аккуратно сложенные поленницы, а у некоторых были даже специально построенные сараюшки, перед которыми стояли измочаленные колоды для колки поленьев. Лес был под боком, топить коровьими лепешками печи здесь никому в голову не приходило.

В первые дни нашей можайской жизни по утрам я просыпался от громких пугающих звуков. Слова “какофония” я тогда не знал, но именно она заставляла меня вскакивать с постели и, очумело мотая головой, озираться по сторонам. Звуки не исчезали, они настойчиво врывались в форточку – это заполошно переговаривались друг с другом овцы, пробегавшие трусцой по улице. Овцы стали моими врагами, я всегда просыпался с выгоном стада и уже не мог заснуть. Приходилось лежать в кровати и скучать в ожидании, пока встанут взрослые.

Скот шел волной по нашей улице к выгону на околице деревни, где его поджидали пастух с подпаском. Пастух был старый, сморщенный и очень худой. У него был длинный кнут, которым он громко щелкал, словно стрелял из пистолета. Он жил в маленькой черной избе в одно оконце недалеко от выгона, и его называли непонятным словом “бобыль”. Я почему-то решил, что это как “сирота”, только мужского рода. Наша хозяйка однажды обмолвилась, что жена пастуха, пока он был на войне, ушла с немцами. Кашлял пастух почти так же громко, как стрелял кнутом, а откашлявшись, долго сипел и тяжело дышал, в горле его что-то булькало и клокотало, словно силилось выбраться наружу, но никогда, к счастью, не выбиралось.

Как-то днем пастух зашел к нам на обед. Хозяйка дала ему супу, а он всё просил: “Налей, мать, налей, видишь, помираю”. Я подумал, что он голоден и тарелки ему мало, спрятался за печкой и стал смотреть: помрет или станет есть. Хозяйка что-то буркнула, достала из шкафчика большую бутыль, заткнутую газетной пробкой, и налила пастуху в стакан мутной жижи. Тот немедленно обхватил стакан огромной шершавой рукой и приник к нему, как я и сам делал, умирая от жажды. Он выпил почти полный стакан в несколько гигантских глотков, а я смотрел, как ходит на худом горле выпирающий кадык: так ходила вверх-вниз ржавая железяка в насосе на колхозном дворе. Она тоже дрожала и тряслась, отчего насос словно задыхался. Только насос не поглощал, а выплевывал воду, что текла по желобу в коровьи поилки.

Пастух допил, мощно выдохнул и поставил стакан на стол. Поводив ложкой по тарелке, он хлебнул немного супа и развалился на стуле. Лицо его покраснело и покрылось капельками пота. Он утерся рукавом, как-то неуверенно встал и побрел к выходу, загребая ногами, словно вмиг лишился сил. На крылечке пастух привалился к стене, достал кисет, свернул “козью ножку”, затянулся вонючей махоркой и опять закашлялся. Я к тому времени успел вынырнуть из избы и стоял у сенного сарая, чуть в стороне, откуда всё было отлично видно. С пастухом творилось что-то странное. Он уронил самокрутку на землю, обхватил голову руками и стал покачиваться из стороны в сторону, а потом завалился на правый бок и некрасиво растянулся на крыльце. Кепка упала с головы, обнажив редкие седые волосы. Пастух лежал, открыв страшный синий рот, в котором не хватало многих зубов, и, как мне показалось, перестал дышать.

Я бросился к бабке с криком: “Пастух умер!” Бабка пошла посмотреть, но картина на крыльце уже изменилась. Хозяйка тормошила заснувшего мужика и кляла его на чем свет стоит, призывая немедленно встать и идти к стаду.

Бабка взъерошила мне голову и ласково сказала: “Он не умер, просто напился самогону, больной человек” – и повела в наш домик на краю огорода. Я оборачивался через плечо, смотрел, как тетка мутузит пастуха, а тот что-то бормочет и слабо отмахивается от нее своими огромными вялыми ручищами. Из страшного и умирающего он превратился в смешного и беспомощного. Мне захотелось вылечить несчастного бобыля, о чем я тут же и сказал бабке. Юрьевна покачала головой и сказала с какой-то особенной теплотой: “Жалеешь, значит?”

Этот пастух-пьяница спас меня от смерти. Проснувшись как-то от блеяния овец, я выбежал на улицу посмотреть, как гонят стадо. Овцы уже прошли, по узкой улочке тянулись бредущие следом коровы. Их вел огромный племенной бык с большим блестящим кольцом в носу. Быка-то я и хотел рассмотреть, говорили, что он стоит с полколхоза, им гордились, но боялись – бык был бодучий. Он шел впереди, как черная гора, только на широком лбу между изогнутыми рогами сияло белое пятно. Он был горбатый, тяжелый, полусонный – настоящий Критский бык, которого одолел Геракл. Тетки, провожавшие своих буренок, немедленно разбежались и спрятались за заборами. Соседка, увидев, что я стою на пути стада, закричала: “Беги, мальчик, домой, беги скорее!” В ее голосе было столько неподдельной тревоги, что я испугался. Бык надвигался, чуть опустив голову, его небольшие злобные глаза словно выжигали дорогу впереди. Сзади напирало стадо.

Я подскочил к калитке, подергал, но она оказалась заперта – щеколда упала. Метнулся к забору напротив, но перелезть через него не получилось, рванул назад и своими метаниями привлек внимание быка. Он еще ниже опустил голову, остановился и принялся рыть копытом землю. Бык грозно сопел, его уши прижались к голове, с блестящих губ капала желтая пена. Он был так близко, что стали видны длинные жесткие волоски над губой, колышущиеся складки шеи и мускулы на ногах, покрытых короткой черной шерстью.

Стадо встало, коровы протяжно замычали. Соседка за забором истошно закричала, зовя на помощь. Я припустил по улице, не понимая, где искать спасения, страх застил глаза. Почуяв, что разозливший его человек убегает, бык припустил за мной. Хотел ли он попугать или готовился поддеть меня на рога, непонятно – он бежал явно не в полную силу. Я слышал только топот копыт и крики голосивших за заборами женщин. Ноги предательски тряслись, я чувствовал, что вот-вот упаду, и тут увидел за соседним забором пастуха. Он закричал: “Сюда, скорей!” Крепкие шершавые руки схватили и перенесли меня через штакетины на безопасную сторону. И тут раздался удар: бык наподдал и с разбегу врезался в забор там, где я только что стоял, выбил рогом доску и, глубоко обиженный, надсадно замычал. Коровий дух, тяжелый и горячий, словно бык дышал огнем, а не воздухом, обдал нас с ног до головы.

Пастух как-то зло и жестко подхватил с земли кнут и одним ударом ноги распахнул калитку. Виновник переполоха стоял посреди дороги, налитые кровью глаза смотрели на худого человека в черном плаще до колен, бык явно оценивал возможность нападения.

– А вот я тебе! – заорал вдруг пастух страшным голосом, размахнулся и щелкнул кнутом. Кончик кнута с косичкой из жесткого конского волоса ударил прямо по правому глазу быка. Веко дрогнуло, бык плавно отвел голову и чуть попятился. Пастух щелкнул еще раз, целя по незащищенному шерстью носу. Бык словно очнулся, замотал головой, подался в сторону и вдруг припустил трусцой, как напуганная овца, смешно вскидывая задние ноги. Стадо, стоявшее мертво, сразу ожило. Пятнистая корова впереди решительно вытянула голову и бросилась догонять вожака, за ней поспешили остальные. Пастух еще что-то долго кричал им вслед, затем подошел к забору, весело подмигнул мне, перекинул кнут за спину – грубо отесанная ручка на груди, ремень через плечо – и пошел догонять стадо. Кончик кнута с вплетенной в него косичкой тянулся за ним по мокрой истоптанной земле, оставляя извилистый след.

Вечером я принялся мастерить себе кнут. Нашел толстую ветку, стащил у бабки моток веревки, которой привязывали вещи к багажнику машины. Дед подошел, когда я раздумывал, как лучше закрепить веревку на ручке. Он сделал мне настоящий кнут: сплел веревку в косичку, навязал на конце большущий узел, приколотил гвоздем-скобкой кнутовище к ручке, а для пущей надежности еще и обмотал скобку изоляционной лентой. Потом мы пошли на луг, где он показал, как щелкать кнутом. Сначала, конечно, так красиво, как у деда, не получалось, но уже на следующий день я освоился и несколько дней заставлял бабку вздрагивать, подбираясь к ней втихаря и щелкая кнутом у нее за спиной. Бабка всё перетерпела, а я, наигравшись, забросил кнут, но стадо теперь всегда обходил стороной. Дед и бабка, кстати, ничего не сказали маме, сохранив историю в тайне, за что я им и по сей день признателен.

В тот день, когда мы с дедом возвращались к ужину с луга, он рассказывал про свое детство в Петропавловске, про то, как однажды поднырнул под баржу, потерял ориентацию под водой и чудом выплыл, выбрал-таки правильное направление.

– Родителям тогда ничего не сказал, что их попусту расстраивать, тебе первому рассказываю, – признался он.

Мы шли с ним по полю, кнут висел у меня на плече, как у заправского пастуха, кончик косички тянулся по выгоревшей, обглоданной овцами траве, но следа на ней не оставлял.