Текст книги "Секретики"

18

Что остается в памяти от детства, если нам посчастливилось прожить его без тяжких душевных травм: не вкусить мук в сиротском приюте, не познать голода, холода, побоев и нелюбви вечно пьяных родителей? Впрочем, я встречал таких, кто вспоминал и голод, и холод, и пережитые в детстве тридцать три несчастья с радостной и на диво теплой улыбкой. С возрастом в тебе сохраняются лишь осколки пережитого, о которых ты до поры не вспоминаешь. Но стоит, например, открыть семейный альбом, как память просыпается и начинает работать, извлекая из своих тайников-“секретиков” подробности, как будто достает их из забытого на чердаке прабабкиного чемоданчика. Почему в какой-то момент возникает напрочь забытый образ? Почему он встает перед глазами, объемный и живой, и вдобавок из потаенных глубин всплывают связанные с ним эмоции? Простота появления воспоминаний кажимая (любимое словечко деда, заимствованное им из философского словаря Гегеля, которого он особенно ценил). Объяснить это чудо я не умею, я только ощущаю его всякий раз, вглядываясь в очередной открывшийся “секретик”. Удивительно и то, что вместе с образом приходят цвета, звуки, запахи и вкусовые ощущения – те, давние, не столь яркие, как при первой встрече, но они посещают тебя, потому что ты заставляешь свой мозг вспоминать. И чем усерднее ты вспоминаешь, тем больше всплывает деталей, и вот уже волоски на руке, мочка уха, кожа на щеке опять ощущают ласку, а ухо явственно различает оттенки речи дорогого собеседника, ее изумительно родное своеобразие, то, что осталось в тебе с детства, хотя казалось навсегда потерянным. Но в нужный момент память напомнит, потому что утраченное всегда с нами, хотим мы того или нет.

Детство – наш потерянный рай, лишенный одной из главных составляющих времени – прошлого, которое незаметно, но упорно наполняет кладовые памяти.

В детстве мы живем лишь сегодняшним днем. Повзрослев, обретаем прошлое, учимся осмыслять истории других людей, постигая таким образом то, что случилось до нашего рождения, или то, на что по незнанию не обращали внимания. Без такого осмысления невозможно по-настоящему научиться страдать и противостоять страданию. В детстве на дне сознания (в раю это пространство как бы стерильно) только начинают копиться печали. С возрастом мир становится сложным и многомерным. Волшебство, которым напоена дошкольная жизнь, истаивает: грибы перестают разговаривать, а дома – расти. Мыслить по-детски, говорить по-детски, перефразируя апостола Павла, больше не получится, мы вступаем в период взросления, и лишь одно остается от того райского времени – любовь мира, распахнувшегося нам навстречу, и наша ответная любовь к нему.

Лишь в детстве безгрешное счастье заполняет тебя целиком. Противоречия, с которыми постоянно сталкивается еще неокрепший разум, разрешаются легко. Главное для ребенка – чувство устойчивости и порядка. Грядущие депрессии и ощущение бессилия далеко впереди. Только пожив, понимаешь, что никогда больше не встать поутру с чувством абсолютной свободы и силы, распирающей каждый мускул по отдельности и всё тело одновременно, словно его накачали особым живительным газом. Для ребенка же это состояние естественно, о нем не задумываешься и уж никак не ожидаешь, что когда-нибудь его предстоит потерять навсегда.

До школы с обязательными подъемами по будильнику и сорокапятиминутными уроками время течет по-другому – день бесконечен, а ночь коротка. Мудрый совет “Будьте как дети”, о котором взрослые всегда забывают, кажется, пламенеет над незримой аркой ворот, в которые мы входим. Родители просто умиляются, глядя на нас, когда мы, взволнованные торжеством момента, вливаемся в поток сверстников перед четырехэтажным зданием советской школы. В руках у нас официальные гладиолусы и осенние астры. На фронтоне школы в круглых картушах застыли четыре советские иконы: Маркс, Ленин, Пушкин и Горький. Их давно не белили, у Маркса потрескалась борода, а у Горького на глазу бельмо – отлетел кусок штукатурки.

1 сентября 1964

Мы возбуждены, держимся за руки родителей, на мальчиках одинаковая мышиная форма – пиджачки и брюки из особого дешевого материала, в которой под сентябрьским солнцем жарко и неуютно. Девочки в коричневых платьицах с белыми отложными воротничками, поверх платьицев белые фартуки. Из репродукторов звучит бравурная музыка. Вдруг она обрывается, и громкоголосая толпа замолкает. Родители подбадривают нас знаками, подмигивают. Мы все напряжены и сосредоточенно смотрим вперед, на подиум среди колонн, где стоят директор, физрук и несколько учительниц. К микрофону протискивается тетенька в праздничной белой блузке с красным комсомольским значком на груди и громко говорит: “А теперь взялись за ручки. Старшие пропускают младших! Идет первый «А» класс! Поаплодируем нашим дорогим первоклассникам!” Тетенька взмахивает рукой – и по ее знаку из раструба громкоговорителя, подвешенного на крайней колонне, поверх голов и цветов начинает звучать сладкая песня, каждое слово в которой поют только для тебя одного:

 
В первый погожий сентябрьский денек
Робко входил я под светлые своды.
Первый учебник и первый урок —
Так начинаются школьные годы.
 

Нам, первоклашкам, полагается взяться за руки. Я застегиваю на все пуговицы свой первый пиджак, встряхиваю ранец, и он плотнее садится на плечи. Деревянный пенал с карандашами и перьевой ручкой, чистенькие тетрадки и учебники в ранце отзываются, колотятся в стенку – первые учебники, они ведь тоже упомянуты в этой замечательной песне.

– Они знали! Они знали! – шепчу я тихонько. Песня прогоняет робость и страх. Я беру за руку Каринку, мою соседку, советскую молочную сестру, – наши мамы по очереди бегали в молочную кухню. У нее тоненькие черные косички с пышными белыми атласными бантами. В ее черных армянских глазах пляшут озорные огоньки. Каринке ничего не страшно! Мальчик, на голову ниже меня (неожиданно оказывается, что он мой тезка), берет меня за руку и тянет за собой. Послушной вереницей мы поднимаемся по ступеням и, пройдя ряд колонн советского ордера – белых тумб с толстыми базами-бубликами в основании, заходим в темный школьный вестибюль. Эти незамысловатые колонны, рудименты имперского петербургского стиля, оформляют вход в царство знаний. Серо-бело-коричневая змейка течет и течет и наконец исчезает в недрах школы, словно ее заглатывает огромный Левиафан, пожирающий нескончаемую стаю малька. Врата пройдены, микрофон унесен в директорскую, толпа родителей расходится. А песня всё льется и льется над пустеющей на глазах площадкой, советская песня, беспощадно веселая и назойливая. Двери рая закрываются.

Маркс, Ленин, Пушкин и Горький равнодушно взирают на опустевший школьный двор.

Часть вторая
«Мальчик-нет»

1

Анна Корниловна Якушкина стала нам матерью. Всем сразу. Так она сказала, написав свое имя, отчество и фамилию на доске. – Дети, я стану вам второй мамой.

С этих слов началась моя школа.

Большая, грузная, похожая на повариху в столовой, с толстыми мясистыми пальцами и очень доброй улыбкой, она вызывала доверие, ее хотелось слушать. Анна Корниловна красиво писала большим куском мела на доске прописные буквы: чертила две линии – одну над другой, решительно рассекала их косыми штрихами – получались клеточки, в которые она вписывала буквы. Строчные и прописные. Главное было – держать наклон. Мел издавал громкий “чпок”, прикасаясь к доске, скрипел и крошился, но, неотрывно двигаясь по поверхности, выписывал идеально красивые буквы.

Правильный наклон – от него всё зависело. Парты были старые, с откидными крышками, наклоненными к сидящему, с полочкой, где располагались специальные желобки для ручек и карандашей и отверстия для стеклянных чернильниц-непроливаек. Но мы уже писали дешевыми чернильными ручками с резиновыми пипетками. В их перьях застревали ворсинки бумаги, которые надо было оттирать о лежавшую рядом промокашку. Мне всё это очень нравилось. Пальцы правой руки вечно были в чернилах, я незаметно плевал на них и затирал чернильные пятна, засунув руку в карман, ткань справлялась с этой задачей куда лучше промокашки. Анна Корниловна застукала меня, схватила за руку, вытащила ее из кармана и пристыдила:

– Кто будет штаны отстирывать? Мамочка! Мамочку надо жалеть.

Мне стало стыдно, я чуть не заплакал и опустил голову к самой парте.

– Вот, возьми промокашку, поплюй на нее и ототри, а на перемене в туалете помоешь.

Свой совет она сопроводила действиями: поплевала на промокашку и тщательно протерла мои пальцы, показав наглядно, как это делается. Мне стало совсем не по себе, захотелось немедленно бежать в туалет и вымыть руку, теперь уже от ее слюней, но урок только начался, пришлось терпеть.

– Давай, столбик (так она нас называла), учись, новая мамочка плохому не научит, сядь прямо, не сутулься. Как надо сидеть? Как я учила? Покажи всем, да-да, с прямой спиной.

Я поерзал на сиденье, расправил плечи, сложил руки на парте – правая рука на левой, пальцы касаются локтей. Затем поднял правую руку, дотронулся пальцем до уха, зафиксировав расстояние от крышки парты, и взял из пенала ручку. Спина прямая, только голова чуть-чуть наклонена. Краем глаза отметил, что Зурик – Петька Зубрилин, мой сосед, – машинально повторил упражнение и тоже застыл с ручкой в руке.

– Вот молодцы мальчики, столбиками сидят, плечи расправлены, спина прямая (для наглядности она провела ладонью по моей спине, словно утюгом отгладила). Умнички, берите с них пример!

Нет, она была добрая и хорошая, но никак не мама, с этим решительно не хотелось соглашаться. Как только она отвернулась и пошла к доске, я немедленно скосил правое плечо и почти лег на парту: так выводить буквы в прописи было удобнее. Отчетливо помню, что пробурчал под нос: “Никакой я не столбик, а Петя” – и, успокоившись, быстро принялся писать букву “А” слева направо. Пройдя пять линеек, начал выводить букву “Б”. Дойдя до “Е”, остановился и поднял руку.

– Тетенька, тетенька, я уже до “Е” дошел, дальше писать?

В классе нервно захихикали и кто-то шепотом подсказал: “Анна Корниловна”. Учительница закатила глаза и, слегка подвывая, спросила:

– Ну что та-коэ, Алешковский? Еще раз объясняю: меня зовут не тетенька, а Анна Корниловна. Запомнил? Повтори!

– Ан-на Кор-ни-лов-на, – разбив по слогам, выговорил я смущенно и тут же закричал:

– А если уже до “Е” дошел, писать дальше?

– Нет, Алешковский, задание было писать только букву “А”.

Она подошла ко мне, взяла тетрадку:

– Поспешишь – людей насмешишь!

Толстым красным карандашом (у нее в карманах их всегда лежало много, про запас) она обвела несколько букв, правильно выдержав наклон.

– Я что говорила? Держать наклон! Наклон, Алешковский, понял? Хорошо, что ты знаешь алфавит, но мы тут собрались, чтобы научиться его еще и писать. Правильно писать, Петенька, понял? А теперь начинай сначала. И не спеши. Поспешишь, что будет?

Сперва я, конечно, старался и всё выходило как надо, но вскоре стал писать быстрее и быстрее. Буквы почему-то начали заваливаться набок, но я этого не замечал, заполнял строку за строкой и даже кляксы не поставил. Когда закончил вторую страницу, посмотрел на соседа – Зурик еще не исписал и половину первой. Он выводил каждую букву, а затем откидывался назад и разглядывал написанное с явным наслаждением. Тут прозвенел звонок. Я резко открыл крышку парты и помчался в туалет, который был наискосок от класса.

В туалете никого не было, но стоило мне пристроиться к первому от двери писсуару, и, о боже, в туалет вошла “тетенька” с тряпкой в руках и принялась мыть ее под краном. Остановиться было невозможно. Я попытался отвернуться, но не получалось, струя летела мимо писсуара. Заметив мое смущение, учительница подошла и застыла рядом.

– Не надо стесняться, столбик, мне удобней тут простирнуть, до женского далеко ходить, понимаешь? – сказала она ласково, глядя невинными глазами прямо на писсуар. – Ведь говорила же – я ваша вторая мама, разве ты стесняешься своей мамы?

Сказала, повернулась, пошла к раковине и принялась как ни в чем не бывало отмывать замусоленную тряпку.

– Стесняюсь, – прошептал я сквозь зубы, так, чтобы она не услышала, кое-как закончил свое дело и бочком, за ее спиной, выскользнул из туалета, молясь, чтобы никто меня не увидел. Встал у ближайшего окна, уши горели, словно их ошпарили. В туалет заскочили Зурик с Дёмой, потом Ванька и кто-то еще. “Тетенька” отстирала тряпку и вышла, направляясь к классу, а я отвернулся к окну, словно ее не заметил. Тут появились Зурик с Дёмой и предложили сыграть в фантики. У меня было с собой только два – от “Белочки” и от шоколадки “Красный Октябрь”, он был удачливый и исправно пополнял мои запасы. Мы принялись играть и играли, пока не прозвенел звонок на урок.

“Тетенькой” она была еще два месяца. Весь класс надо мной потешался, но я ничего не мог поделать, ее имя и отчество не держались в голове. Анна Корниловна всё так же закатывала глаза и заводила свое: “Что та-коэ, Алешковский?”

И вот однажды посреди урока она задержала взгляд на чем-то, увиденном в окне, замолчала и вдруг, будто очнувшись, стала рассказывать:

– В войну я оставалась здесь, в Москве. Я была молодая, работала на заводе, а вечерами училась в институте. Все комсомольцы района днем разбирали сараи и заборы, чтобы предотвратить пожары, а по ночам дежурили на крышах. Нам выдавали большие черные щипцы, чтобы ими хватать зажигательные бомбы. Однажды сидим мы за трубой и слышим, как летят фашистские самолеты. В небе рыщут прожекторы, пулеметы строчат трассирующими пулями. Страшно. Одна бомба упала на крышу и пробила ее совсем недалеко от нас. Мой напарник кричит: “Аня, бомба!” Я скорее через окошко на чердак. А она шипит и горит синим пламенем, и дым от нее такой ядовитый. На чердаках мы заранее рассыпали песок, носили ведрами по лестнице, и не зря – бомба упала в песок, и ничего не загорелось. Я схватила ее щипцами и сунула в бочку с водой. Там были расставлены специальные бочки, в каждой чердачной секции по одной. Потом нам старший сказал, что на некоторых бомбах устанавливались специальные гранатки – когда она прогорит, они взрывались. Но нам повезло, на нашей гранатки не оказалось. Мне дали потом медаль “За оборону Москвы”!

Мы сидели и смотрели на нее открыв рты, представить не могли, что она воевала. Витька Пирожков спросил: “А вы много бомб погасили, Анна Корниловна?”

– Только одну, – сказала она.

Несколько дней перед сном я представлял себе, как сижу темной ночью на крыше нашего десятиэтажного дома, высоко-высоко, а в небе летят фашистские самолеты и кидают бомбы. У меня в руках щипцы, большие, тяжеленные, рядом – огромная бочка с водой. И вот падает бомба, плюется огненными брызгами, а я бросаю ее в бочку, как прогоревший бенгальский огонь, который надо сунуть в банку с водой. Раскаленная алая палочка зашипит, почернеет, и над водой поднимется парок. Тогда палочку можно спокойно трогать рукой, она уже чуть теплая и неопасная.

2

Каждый день мне выдавали по пятнадцать копеек. Коржик с чаем стоил десять, так что на второй день можно было купить уже два коржика. Такие коржики продаются до сих пор – песочное тесто, сеточка на слегка подрумяненной корке и специфический бледно-желтый цвет, словно настоящий желтый должен был проступить, но не успел. Они были приторно сладкие, и в тесте часто попадались комки соды, так что, откусив кусок, приходилось тут же запивать его сладким чаем, иначе привкус соды перебивал всё удовольствие. Но мы их всё равно любили и на большой перемене неслись в столовую, чтобы успеть купить коржик с чаем. Кое-кто, правда, покупал облитую глазурью ромовую бабу за девятнадцать копеек, но мне она не очень нравились, да и съесть ее, не перепачкав руки, никогда не получалось, так что я исходил из принципа “два коржика лучше одной ромовой бабы”. На кино или необходимые покупки приходилось просить деньги отдельно. Жили мы небогато, мама получала девяносто рублей в месяц, папа чуть больше ста, так что часто у меня в кармане лежал один несчастный пятнарик, но у нас в классе лишь единицы приносили в школу больше.

Идти до школы было пять-семь минут, через соседний двор, потом через улицу Поликарпова и по улочке немецкого городка прямо до школы. Я никогда не опаздывал, шел спокойно, помахивая мешком со сменной обувью, чаще всего с девчонками из нашего двора, обычно мы встречались у четвертого подъезда. И вот однажды утром, выйдя чуть раньше, я пошел через двор один. Там, за железным забором (где теперь станция “Скорой помощи” при Боткинской больнице), была школа для “уо”, то есть умственно отсталых (как мы ее называли). Ученики были разные – некоторые, называвшиеся даунами, улыбались прохожим и махали из-за забора руками. Я всегда махал им в ответ. Но были и другие – хулиганы с косыми челками или стриженные под полубокс. Одеты они все были не в форму, а как-то просто, но вразнобой, и потому походили не на школьников, а скорее на воспитанников исправительной колонии из фильмов про гражданскую войну. “Уошки” из приблатненных громко матерились, мастерски сплевывали через зубы и тайно курили за сараем. На нас, идущих мимо “на свободе”, они смотрели с презрением, зло обзывались, а мы делали вид, что ничего не замечаем. Их выводили гулять колонной по двое в сопровождении воспитательниц – одна в начале колонны и одна позади. Они так и ходили по двору – строем. Тетки грубо кричали на провинившихся и раздавали им подзатыльники. Там у них было строго. В серой школе-интернате воспитанники не только учились, но и жили, окруженные высоким забором. Общаться с “уошками” нам запрещалось. Взрослые говорили, что там учатся те, кого бросили родители. У некоторых родители сидели в тюрьме. Мы с “уошками” и не общались, они к нашей жизни отношения не имели.

И вот иду я себе в школу. Последние деньки сентября или начало октября. Солнце вовсю светит, а во дворе никого. Вдруг от водосточной трубы отделяется фигура – паренек старше меня года на три-четыре, в майке и свободном клетчатом пиджачке. Я только подумал: “уо”, а он уже перегородил мне путь.

– Постой, толстый, разговор есть.

Схватил за лацканы школьной куртки и стал теснить меня в угол, к мусорным бакам. Вижу, через забор лезут еще двое. Быстро лезут. Перелезли и рвут к нам, а тот, что в пиджаке, схватил меня за руки и шепчет: “Молчи, молчи, пацанчик”. Я дернулся, но некуда было деваться, он меня крепко держал.

– Стой, падла, на месте! – кричит тот из двоих, что постарше, явно вожак. Подскочил, выхватил нож из рукава, не раскладуху, а острую финку с наборной рукояткой, и приставил прямо мне к горлу, кольнув лезвием чуть пониже уха.

– Здорово, толстый, вот мы и встретились! Деньги гони!

Здравый смысл подсказывал: беги, он не порежет, но ноги не слушались и предательски тряслись. И вдруг я увидел: по двору мимо нас идет учительница из “Б” класса. Я так жалостно крикнул: “Тетенька, помогите!” – а она скосила глаза, взглянула на нас, не увидеть ножа не могла, резко отвернулась и прибавила ходу.

– Хрен тебе, а не тетенька, толстый, давай деньги, и всё будет хэ, – вожак нежно улыбнулся, но глаза, чуть раскосые, смотрели пристально и жестко, а на скуластой морде заходили желваки. Жиган снова кольнул ножичком шею, чуть сильней, чем в первый раз, как мне показалось. Я понял, что шутить он не намерен.

– Нет у меня денег, отпустите, не убивайте, вот – пятнадцать копеек только, – сказал я, произнося слова медленно и раздельно, потому что губы стали холодными и непослушными, как и всё тело.

– Ты из 7–9? – хихикнул скуластый, ему теперь было весело. Шестерки тут же запели:

– Зассал, толстый, мы понарошку, мы же не всерьез, а ты что подумал?

– Из 7–9, – выдавил я.

Вожак двумя пальцами забрал у меня пятнарик, покрутил перед глазами, словно никогда такой монетки не видел, сунул в карман и механическим шепотом, от которого у меня волосы на голове встали дыбом, прошипел: “Мало будет, толстый, у вас дом шикарный, давай еще, или…” – он повел лезвием перед глазами, показывая, что будет.

Меня захлестнул дикий ужас, я представил, как он полоснет по горлу, сплюнет сквозь зубы и пойдет себе вразвалочку, пока я буду тут истекать кровью около мусорного бака. Прирежет, как пить дать, мелькнула мысль, но откупиться было нечем.

– Попрыгай! Ну, я сказал, ты что, оглох? – вожак отнял финку от шеи и картинно попробовал заточку пальцем.

Я попрыгал, как зайчик, на онемевших ногах, тетрадки и пенал в ранце радостно загремели, он внимательно слушал, но звона денег не услышал, денег больше не было.

– Карманы, быстро!

Дрожащей рукой я вывернул карманы. Наверное, они бы меня раздели или заставили вытрясти ранец, они только входили во вкус, но тут один вдруг завопил: “Атас!” – и все трое сорвались, как стрижи с телеграфного провода, в мгновение ока перемахнули через забор и скрылись в своем дворе за сараем. Ко мне бежал дворник с совковой лопатой наперевес.

– Что, малец, ограбили?

Я только кивнул, голос куда-то пропал.

– Ладно, беги в школу, что поделаешь, нету на них управы.

Я не побежал, а как-то потащился, ноги не шли, тело одеревенело и покрылось гусиной кожей. Потом началась трясучка.

У немецких домов я присел на скамейку за кустом, там старшеклассники курили на переменах. Кое-как отсиделся-отдышался, пришел в себя и, конечно, опоздал на первый урок. Вошел в класс, бочком: “Можно?”

Анна Корниловна пристально посмотрела и разрешила занять место. После урока подозвала меня и спросила.

– Что случилось, Петенька, почему ты опоздал? На тебе лица не было.

Я расплакался и рассказал ей всё, и про учительницу из “Б” тоже. Анна Корниловна обняла меня, вытерла носовым платком слезы, достала кошелек и дала двадцать копеек: “Купи себе ромовую бабу, всё будет хорошо”.

Всё сразу схлынуло и забылось. Схватив двугривенный, я выбежал из класса и скоро уже, как всегда, носился по коридору. Случайно заметил, что Анна Корниловна заходит к “бэшкам”. Дверь за собой она аккуратно прикрыла. Я подошел, как будто просто гуляю, приложил ухо к двери и слышу: “Тряпка! Зассыха! Да как ты могла, его же убили бы ни за грош!” – а потом зацокали каблучки. Я едва успел отпрыгнуть, как дверь распахнулась, из нее выскочила училка, красная как рак, и нырнула в девчачий туалет. А я рванул в класс, сел за парту, руки, как положено, на крышке, плечи расправлены. Анна Корниловна вошла и начала урок, в мою сторону даже не взглянула.

Вечером я всё рассказал деду, и он выдал мне тридцать пять копеек, чтобы я отдал ей долг. Анна Корниловна взяла монетку и так серьезно поблагодарила: “Мог бы и не отдавать. Но раз отдал – спасибо, а в школу теперь ходи по улице, это дольше, но безопасно, там всегда люди”.

Вскоре хулиганский интернат куда-то перевели, и я опять стал ходить через двор.

Класс с Анной Корниловной

С тех пор я начал называть ее по имени-отчеству. Запомнил имя и отчество на всю жизнь, как и подпись под домашним заданием. Две маленькие буквы “ая”, четко выписанные, с правильным наклоном, а от ножки “я” вниз сбегает змейка-хвостик, веселый и добрый, как улыбка моей первой учительницы. Когда мы окончили начальную школу и прощались с ней, Анна Корниловна пустила слезу, и хотя я не стал считать ее своей второй мамой, но полюбил, как и все в нашем классе. Такую большую, грузную, похожую на обычную тетеньку на улице. Если не знать, что она учительница, да еще и с медалью, ни за что от простой прохожей не отличишь.