Текст книги "Китай-город"

И везде-то всплывал перед ним купец. В истории его квартирной хозяйки француженки опять он, опять Гордей Парамоныч. А вот сам он – дворянское дитя – состоит в каких-то приспешниках и сочувственниках, никому он не может помочь как следует, бессилен сделать и пакость и фактическое добро, никто за ним не охотится, не вожделеет к его мошне, потому что "мошны"-то нет. Даже Тася и та написала: "Тряпочка вы, Иван Алексеич!"

Еще месяц, два – и зима прошла, то есть целый год; а все что-то притягивает к этой мужицкой и купеческой Москве. Иван Алексеевич покраснел, вспомнив, как давно он не видался ни с кем из прежних знакомых, университетских, из того "кружка", который казался ему талантливее и лучше всего, что мог дать ему Петербург.

VII

Рано утром, часу в девятом, в передней, на желтом ясеневом диване уже сидел, сгорбившись, остриженный в скобку мужичок – приказчик Гордея Парамоныча. Его приняли бы за кучера или старшего дворника по короткой ваточной сибирке из темно-синего сукна и смазным сапогам, пустившим дух по гостиной и столовой. Тулуп он оставил в кухне, через которую и поднялся.

Горничные, убиравшие обе комнаты, ходили мимо него и шумели накрахмаленными юбками. Он им уже поклонился раза два, причем волосы падали ему на нос, и он их отмахивал назад привычным движением головы. Ему на вид казалось лет под пятьдесят.

Варя уже два раза докладывала, что приказчик пришел, но Дениза Яковлевна, плохо спавшая, проснулась еще нервнее вчерашнего; а этот ранний приход приказчика расстроил весь ее план. Он предупредил ее визит хозяину. Как тут быть?.. Помочь, наставить ее может только "cet excellent Pirochkoff". Варя была послана наверх. Ивана Алексеевича будили в несколько приемов. К девяти часам он наконец пробормотал, что сейчас оденется и сойдет вниз. Дениза Яковлевна с вечера уже приготовила свое черное шелковое платье с кружевной мантильей и разложила их по комнате. Она одевалась торопливо, оборвала две пуговки спереди на корсаже, который так и трещал. Больше полугода не надевала она этого платья.

– Что он делает? – спрашивала она у Вари в пятый раз о приказчике.

– Сидит-с…

– И ничего не говорит?

– Ничего-с…

– А Филат?

Филат было имя повара, виновника всей истории, в самом деле грозившей ей возможностью очутиться вдруг "sur le pavé".

– Дрыхнет-с… – Варя рассмеялась.

– Hein, что такое?

– Храпит-с… – с презрением выговорила Варя и подала хозяйке мантилью и батистовый носовой платок, спрыснутый одеколоном.

– А тот… другой… повар?

– Еще не бывал-с.

– Господин Пирожков?

– Сейчас сойдут… одеваются…

Кофею Дениза Яковлевна напилась основательно. С пустым желудком, как все французы и француженки, она чувствовала себя и с пустой головой. Для всякого разговора по делу, а особенно по такому, ей необходимо было иметь что-нибудь "sur l'estomac" [136]136
  в желудке (фр.).


[Закрыть]. Она скушала три тартинки. В залу не вошла она, прежде чем не услыхала коротких шажков Ивана Алексеевича с перевальцем и с приятным поскрипыванием.

– Il est là! [137]137
  Он там! (фр.).


[Закрыть] – с дрожью и глухо вскрикнула она, пожав руку Пирожкову.

– Кто?

Он спросонья все еще не особенно понимал, в чем дело.

– Mais lui, le pricastchik… Je le connais!.. C'est l'ami de l'autre [138]138
  Ну он… приказчик… Я его знаю!.. Это друг того (фр.).


[Закрыть].

И она опустила жирный указательный палец вниз, к полу, желая показать, что "тот", то есть повар Филат, там внизу.

– Беда еще небольшая, – успокоительно заметил Пирожков, – он ведь и хотел прислать приказчика.

Но Дениза Яковлевна заволновалась. Она не знает, что с ним говорить, не побывав у Гордея Парамоныча.

– Так ему и скажите… Он подождет…

– Mais il est capable de faire une saisie!.. [139]139
  Но он способен наложить арест на имущество!.. (фр.).


[Закрыть]

– Какая saisie?.. – остановил ее Пирожков. – Ему не нужно прибегать ни к каким мерам. Ведь здесь и без того все принадлежит вашему Гордею Парамонычу.

– Dieu! Dieu! [140]140
  Боже! Боже! (фр.).


[Закрыть] – заплакала Дениза Яковлевна и схватилась за голову.

Предстояло повторение вчерашней сцены. Пирожков чуть заметно поморщился. Искренне жаль ему было француженку, но и очень уж она его допекала своей тревожностью. Он видел, что она ничего не добьется. Дениза Яковлевна, кроме гонора женщины, смотрящей на себя, как на тонко воспитанную особу, приобрела в Москве чисто русское барство… Ей не по чину было кланяться всякому приказчику в сибирке и ладить с пьяным поваром, хотя бы это был вопрос о куске хлеба.

– Parlez lui, de grâce… [141]141
  Поговорите с ним, сделайте милость… (фр.).


[Закрыть] – упрашивала она Пирожкова.

– Позовите его сюда…

– Non, non… [142]142
  Нет, нет… (фр.).


[Закрыть] я уйду!..

И она убежала опять к себе. Пирожков дошел до передней, где приказчик кланялся ему уже раз, когда он проходил мимо, и окликнул его:

– Вы от Гордея Парамоныча?

– Так точно, – мягко ответил приказчик и сейчас же встал.

– Пожалуйте сюда…

Приказчик стал у порога гостиной. Пирожков объяснил ему, что Дениза Яковлевна сама поедет к его хозяину, а он будет так добр и обождет или съездит с ней вместе.

– Да это они напрасно-с, – заговорил приказчик, посматривая на пол и вбок, – Гордей Парамоныч мне препоручили. Со мной и документик, доверенность… если мадам сумлевается… а так как по описи надо принять все и расчет за три месяца…

Пирожков потрепал его по плечу и тихо сказал:

– Вы, дружище, успеете… а она дама, надо же и ей уважение сделать…

– Это точно… Я подожду-с…

– Вы уж без Денизы Яковлевны ничего не производите… она боится…

– Что ж я могу без них? Напрасно они беспокоятся…

Приказчик тряхнул волосами и прибавил:

– Женское дело!.. Известно.

VIII

Варя сбегала за извозчиком. Дениза Яковлевна надела на голову тюлевую косынку, на шею нитку янтарей и взяла все свои книжки: по забору провизии, приходо-расходную и еще две каких-то. Она записывала каждый день; но чистого барыша за все три месяца приходилось не больше ста рублей. Она успела рассказать это Пирожкову, пригласив его к себе в комнату еще раз.

– Знаете, – шепнул он ей, – для своего спокойствия, возьмите вы его с собой… приказчика…

– Он не поедет…

– Поедет… я ему скажу!..

В передней мадам Гужо гордо поклонилась приказчику и предоставила Пирожкову переговорить с ним.

– Вот они, – указал Иван Алексеевич на француженку, – просят вас с ними доехать до Гордея Парамоныча.

– Да я и здесь подожду-с… ничего…

– Успокойте… даму, – с комической миной сказал Пирожков.

Приказчик помялся на одном месте, повернул голову к двери в коридор, точно поджидая, не появится ли оттуда его благоприятель повар, и выговорил:

– Это не суть важно…

Он взял со стула свою барашковую шапку и отошел к двери.

– Сейчас… шубенка моя в кухне…

Дениза Яковлевна, в шелковой беличьей ротонде, громко дышала и натягивала новую черную перчатку на левую руку.

– Вы видите, он смирненький, – сказал Пирожков.

– Oh! Ces moujiks! La perfidie même!.. [143]143
  О! Эти мужики! Само коварство!.. (фр.).


[Закрыть]

Наконец-то она уехала; но Пирожков должен был обещаться не выходить из дома и дожидаться ее, – Гордей Парамоныч в пяти минутах езды, на бульваре.

– Чаю вам, барин, или кофею? – спросила Варя, почувствовав к нему большое сожаление.

– Все равно, чего-нибудь… сюда.

Наверх он уже не хотел подниматься на каких-нибудь полчаса. Варя поставила ему большую чашку кофею на столик около двери в комнату мадамы, под гравюру "Реформации" Каульбаха, к которой Пирожков сделал привычку подходить и в сотый раз разглядывать ее фигуры. Принесла ему Варя и газету.

Пирожков остановился перед окном, наполовину заслоненным растением в кадке. Шел мелкий снежок.

Сбоку, влево, виден был конец бульвара, вправо – пивная с красно-синей вывеской. Прямо из переулка поднимался длинный обоз, должно быть с Николаевской железной дороги. Все та же картина зимней будничной Москвы.

Раздался громкий, нервный, порывистый звонок.

"Это madame", – подумал Иван Алексеевич, и его доброе сердце сжалось; звонок что-то не предвещал ничего хорошего, хотя мог быть такой и от радости.

Не снимая своей меховой ротонды, вкатилась Дениза Яковлевна в столовую, красная, и на ходу, задыхаясь, кинула ему:

– Venez, cher monsieur, venez! [144]144
  Идите сюда, дорогой мой, идите! (фр.).


[Закрыть]

Сибирка приказчика, успевшего сбросить с себя тулуп на лестнице, показалась в глубине анфилады.

"Вот наказанье!" – про себя воскликнул Пирожков, отправляясь вслед за мадамой.

– Oh! le brigand!.. [145]145
  О! разбойник!.. (фр.).


[Закрыть] – уж завизжала Дениза Яковлевна и заметалась по комнате.– Et lui, et sa femme, oh, les cochons! [146]146
  И он и жена его, о свиньи! (фр.).


[Закрыть]

Последовательно она не в состоянии была рассказывать. Наткнулась она на жену… та приняла ее за просящую на бедность… и сказала: "Не прогневайся, матушка", – передразнила она купчиху.– Elle m'a tutoyé! [147]147
  Она ко мне на «ты» обратилась! (фр.).


[Закрыть]. – А сам давно ей «ты» говорил. Он только и сказал: "Ты мне не ко двору!.. Тысячу рублей привезла ли за три месяца?! – Mille roubles.. [148]148
  Тысяча рублей… (фр.).


[Закрыть] – За дом мне четыре тысячи дают без хлопот!"

– И дадут, – подтвердил Пирожков.

– Je suis perdue!.. [149]149
  Я пропала!.. (фр.).


[Закрыть] – уж трагически прошептала Дениза Яковлевна и упала на диван, так что спинка затрещала.– Il m'a donné mes quinze jours! Comme à une cuisinière!.. [150]150
  Он дал мне расчет за две недели! Как кухарке!.. (фр.).


[Закрыть]

Слезы текли обильно, за слезами рыдания, за рыданиями какая-то икота, грозившая ударом. Удара боялся Иван Алексеевич пуще всего.

– Вот что, – заговорил он ей так решительно, что толстуха перестала икать и подняла на него свои круглые красные глаза, полные слез, – вот что, у меня есть приятель…

– Un ami, – машинально перевела она.

– Палтусов, он с купцами в знакомстве, в делах.

– Dans les affaires, – продолжала переводить Дениза Яковлевна.

– Надо через него действовать… я сейчас поеду.

– Голубчик! Родной, батюшка мой! – прорвало француженку.

Она начала душить Пирожкова, прижимать к своей груди короткими, перетянутыми у кисти ручками.

– Oh, les Russes! Quel cœur! Quel cœur! [151]151
  О русские! Какое сердце! Какое сердце! (фр.).


[Закрыть] – всхлипывала она, провожая его в столовую, где еще стояла недопитая чашка Ивана Алексеевича.

IX

– Вот это хвалю! – встретил Пирожкова Палтусов в дверях своего кабинета. – Позвольте облобызаться.

Иван Алексеевич проехал сначала в те меблированные комнаты, где жил Палтусов еще две недели назад. Там ему сказали, что Палтусов перебрался на свою квартиру около Чистых прудов.

Квартира его занимала целый флигелек с подъездом на переулок, выкрашенный в желтоватую краску. Окна поднимались от тротуара на добрых два аршина. По лесенке заново выштукатуренных сеней шел красивый половик. Вторая дверь была обита светло-зеленым сукном с медными бляшками. Передняя так и блистала чистотой. Докладывать о госте ходил мальчик в сером полуфрачке. В этих подробностях обстановки Иван Алексеевич узнавал франтоватость своего приятеля.

Первая комната – столовая – тоже показывала заботливость хозяина, хотя в ней и не бросалось в глаза никаких особенных затей. Тратиться сверх меры Палтусов не желал. Кабинет отделал он гораздо богаче остальных двух комнат – маленького салона и такой же маленькой спальни. Кабинет он оклеил темными обоями под турецкую ткань и уставил мягкой мебелью такого же почти рисунка и цвета. Книг у него еще не было, но шкап под черное дерево, завешенный изнутри тафтой, занимал всю стену позади кресла за письменным столом. Комната смотрела изящным "fumoir'ом" [152]152
  курительным кабинетом (фр.).


[Закрыть].

Пирожков и Палтусов не видались с самого Татьянина дня, когда они повезли "приказного" в веселое место.

– Чему обязан, – шутливо спросил Палтусов, вводя приятеля в кабинет, – в такой ранний час? Уж не в секунданты ли?

Он, на взгляд Пирожкова, пополнел, борода разрослась, щеки порозовели. Домашний синий костюм, вроде военной блузы, выставлял его стройную, крепкую фигуру. Пирожков заметил у него на четвертом пальце левой руки прекрасной воды рубин.

– В секунданты! – рассмеялся Иван Алексеевич. – Не те времена. Вы в губернии сильный человек, мы к вашим стопам прибегаем.

Палтусов подумал, что Пирожков дурачится, потом сел с ним на низкий глубокий диванчик на двоих. Обстоятельно, полусерьезно, полушутливо рассказал ему приятель историю "о некоем поваре Филате, его друге приказчике, Гордее Парамоныче и его жертве – французской гражданке Денизе-Элоизе Гужо". История насмешила Палтусова, особенно картина бушевания повара и поведение жильцов со старой дворянкой включительно, спустившейся вниз узнать, дадут ли ей завтракать на другой день.

Но лицо Ивана Алексеевича сделалось вдруг серьезным.

– Гогартовская сцена, – сказал он, – но ее ужасно жаль, она ведь очутится sur la paille [153]153
  Буквально: «на соломе», то есть будет разорена (фр.).


[Закрыть], как в мелодрамах говорится. Я подумал, что спасителем можете быть только вы.

– Почему? – со смехом вскричал Палтусов.

– Купцов много знаете…

– Вот что…

Но на вопрос, кто такой этот Гордей Парамонович, Пирожков затруднился ответить. Он не был уверен – прозывается ли он Федюхиным или Дедюхиным.

– Такого не знаю, – уже деловым звуком откликнулся Палтусов.

Ему рад он был услужить хоть чем-нибудь. Этого человека он выделял из всего московского обывательства и никогда на него и в помыслах не рассчитывал. Он записал его в разряд милых, бесполезных теоретиков и даже, когда раз об нем думал, сказал себе: "Если Пирожков проест свою деревушку и я к тому времени буду в капиталах, – я его устрою".

– Справьтесь, друг, справьтесь… Кто-нибудь из ваших знакомцев.

– Да кто он такой?.. ну хоть приблизительно.

– Кажется, кирпичом промышляет.

– Чудесно! Коли это так, тогда мы до него доберемся. Да позвольте, может быть, и я вспомню… Дедехин… Федюкин…

Палтусов начал припоминать. Пирожков окликнул его:

– Андрей Дмитриевич!

– Что прикажете, дорогой?

– Ведь купец в самом деле все прибрал к своим рукам… в этой Москве…

– А вы как бы думали? – с этими словами Палтусов вскочил и заходил перед диваном.

Он попадал на свою любимую тему.

– Вы дайте срок, – прибавил Пирожков, – тут еще другая история… вас тоже просить приказано… но только на обед… И здесь купец, и там купец…

– Раскусили? – с разгоревшимися глазами вскричал Палтусов, наклоняясь к гостю. – Я говорю вам… никто и не заметил, как вахлак наложил на все лапу. И всех съест, если ваш брат не возьмется за ум. Не одну французскую madame слопает такой Гордей Парамоныч! А он, наверно, пишет "рупь" – буквами "пь". Он немца нигде не боится. Ярославский калачник выживает немца-булочника, да не то что здесь, а в Питере, с Невского, с Морской, с Васильевского острова…

Речь Палтусова прервал звонок.

– Приемный час? – спросил Иван Алексеевич.

– Нет… я позднее принимаю… Это кто-нибудь свой. Может, Калакуцкий… мой, так сказать, принципал… Вот было бы кстати… Он, наверное, знает.

– Он ведь "entrepreneur de bâtisses" [154]154
  подрядчик по строительным работам (фр.).


[Закрыть], как в песенке поется?

– Именно.

Палтусов ввел в кабинет Калакуцкого и тотчас же познакомил с ним Пирожкова.

Иван Алексеевич не без любопытства оглядел фигуру подрядчика "из благородных" и остался ею доволен; она показалась ему достаточно типичной.

– Душа моя, – торопливо захрипел Калакуцкий, – я к вам на секунду… завернул, чтобы напомнить насчет…

Он отвел Палтусова к окну и басовым хрипом досказал ему остальное.

Палтусов только кивал головой. По тому, как он держался с "принципалом", Иван Алексеевич заключил, что подрядчик им дорожит. Так оно и должно было случиться… Ловкий и бывалый молодец, как Палтусов, стоил дюжины подобных entrepreneurs de bâtisses, про которых поется в шутовской песенке… Пирожков стал ее припоминать и припомнил весь первый куплет:

 
Que j'aime à voir autour de cette table
Des scieurs de long des ébénistes,
Des entrepreneurs de bâtisses,
Que c'est comme un bouquet de fleurs![155]155
  Как приятно мне видеть за этим столом пильщиков, столяров и подрядчиков. Это подобно букету цветов! (фр.)


[Закрыть]
 

– Вот, Сергей Степаныч, обяжите маленькой услугой моего приятеля, – заговорил громко Палтусов и подвел Калакуцкого к дивану.

– Чем могу?

Палтусов объяснил, в чем дело.

– Как зовут этого Гордея Парамоныча?

– Не то Федюхин, не то Дедюхин, – стыдливо произнес Иван Алексеевич.

– Федюхин!.. А!.. Не Федюхин, батюшка, Нефедин… Это вот так! Каменоломни имеет…

– Да, да!.. – обрадовался Пирожков.

– Знаю… мужик простота.

– А не плут?

– Плут… разумеется… но плутует он по-христиански, простота… жирный… все у него приказчики… Жена, говорят, бьет его… По пяти дней запоем пьет каждый месяц.

– Как вы все это знаете? – вырвалось у Пирожкова.

– Еще бы, на том стоим… Его просить… да о чем же, я все в толк не возьму.

– Сергей Степаныч, вы позвольте мне, – вмешался Палтусов. – Вы ведь в делах с ним…

– Был, да и теперь еще придется по весне.

– Ну, так я от вас съезжу… и с Иваном Алексеевичем мы обсудим… чего практичнее добиваться для этой Гужо.

– Вот и прекрасно… Какой у вас приятель-то, – указал Калакуцкий Пирожкову на Палтусова. – На все время есть!.. Сделал бы другой?.. Держите карман!.. Андрей Дмитриевич у нас единственный… Вот всероссийская выставка будет на Ходынском поле… Будем его выставлять!.. Mersi, mersi, mon cher… Еще на пару слов… Мочи нет как тороплюсь… Мое вам почтение, – он кивнул Пирожкову и увлек Палтусова в столовую.

Там еще минуты с две слышался его хрип, который то опускался, то поднимался. Оба чему-то рассмеялись и шумно пошли в переднюю.

"Хлестко живут, – думал Иван Алексеевич, располагаясь поудобнее на диване, – в гору идут… Тут-то вот и есть настоящая русская жизнь, а не там, где мы ее ищем… Палтусов и я – это взрослый человек и ребенок".

Но Иван Алексеевич не способен был кому-либо завидовать. Ему надо одно: быть более хозяином своего времени. Это-то ему и не удавалось. Быть может, с годами придет особый талант, будет и он уметь ездить на почтовых, а не на долгих в своих занятиях, в выполнении своих работ.

– Каков… на ваш вкус? – раздался над ним звонкий голос Палтусова.

– Принципал?

– Да.

– Матёр!

– Между нами, – заговорил Палтусов потише, – он ненадежен.

– В каком смысле?

– Зарывается… Плохо кончит…

Иван Алексеевич услыхал тут же целую исповедь Палтусова: как он попал в агенты к Калакуцкому, как успел в каких-нибудь три-четыре недели подняться в его глазах, добыл ему поддержку самых нужных и "тузистых" людей, как он присмотрелся к этому процессу "объегоривания" путем построек и подрядов и думает начать дело на свой страх с будущей же весны, а Калакуцкого "lâcher" [156]156
  бросить (фр.).


[Закрыть], разумеется, благородным манером, и сделает это не позднее половины поста. Тогда он начнет иначе, на других основаниях, без татарских замашек, на английский, солидный образец. Да и в Москве есть люди в таком вкусе… Пирожков услыхал имя какого-то Осетрова… Вот это человек! Университетский кандидат, до всего дошел умом, знанием, безупречной честностью. Кредит по всему Волжскому бассейну; без документов наберет сколько угодно денег в Нижнем, Казани, Астрахани… в Сибири… «Вадим Павлыч», одно слово – и кубышки раздаются, и из них текут рубли в руки высокодаровитого предпринимателя.

– Вы с ним уж в деле? – спросил Пирожков, проникаясь удивлением к своему приятелю, к той быстроте, с которой он проник "в мир ценностей и производств", как выражался сам Палтусов.

– Он мне дал два пая в своем последнем крупнейшем предприятии, – конфиденциальным тоном сообщил Палтусов. – Это вздор; но дорого вот что: поддержать с ним связь.

– Фортуну заполучите, – ласково спросил Иван Алексеевич, пристально взглянув на приятеля, – и невинность соблюдете?

Палтусов рассмеялся.

– Вот вам, как духовнику, все рассказал.

Но он забыл или не хотел сообщить Пирожкову того, что накануне Марья Орестовна Нетова, собираясь за границу, поручила ему полной формальной доверенностью заведование своим "особым" состоянием.

– Завлекательно, – выговорил Иван Алексеевич. Палтусов предложил ему закусить. Иван Алексеевич с большой радостью принял предложение.

– Но, любезный друг, – говорил Пирожков, закусывая куском ветчины – они перешли в столовую, – все это так; а конечная цель? Дельцом быть хорошо только до известного предела… для человека, вкусившего, как вы, высшего развития.

Палтусов не смутился.

– Конечно, – согласился он, – что ж! Вы думаете, я, как парижский лавочник или limonadier [157]157
  хозяин кафе (фр.).


[Закрыть], забастую с рентой и буду ходить в домино играть, или по-российски в трех каретах буду ездить, или палаццо выведу на Комском озере и там хор музыкантов, балет, оперу заведу? Нет, дорогой Иван Алексеевич, не так я на это дело гляжу-с!.. Силу надо себе приготовить… общественную… политическую…

– Ну уж и политическую…

– А вы как бы думали, Иван Алексеевич?.. Из-за чего же вы все бьетесь?

– Кто все? – кротко спросил Пирожков.

– А вот то, что называется интеллигенцией?

– Да мы не из чего не бьемся, а киснем.

– Ха, ха! Именно! Я не хотел употреблять это слово… Я только временно примазывался, Иван Алексеевич, к университету… Но я вкусил все-таки от древа познания… И люди, как вы, должны будут сказать мне спасибо, когда я добьюсь своего… Если вы все мечтаете о том, что нынче называется "идея", ну представительство, что ли… пора подумать, кто же попадет в вашу палату?

– Палата! – вздохнул Пирожков.

– Кто? Вот от города Москвы? А? У кого в руках целые волости, округи, кто скупает земли, кто кормит десятки тысяч рабочих? Да все те же господа коммерсанты, тот же Гордей Парамоныч! В думе они выкурили дворян! Выкурят и в вашей будущей палате.

– Если такие, как Андрей Дмитриевич, не возьмутся за ум, – прибавил весело Пирожков.

– Без ложной скромности, да-с!.. Палтусов выпил стакан вина.

– Вот такие Калакуцкие ничего не сделают… Это мыльные пузыри… Раздулся в несколько минут и – паф!.. Но Осетров – вот сила… Мне лучшего образца не надо!..

– Хоть бы одним глазком посмотреть на вашего богатыря.

– Познакомитесь… со временем… Вот, дорогой Иван Алексеевич, мой объект.

– Хвалю!

– Так вы нашим приятелям и скажите: из тех, кто в Фиваиде жили… Палтусов, мол, только временно в плутократию пустился… Силу накопляет.

– Приятели! – подхватил с горечью Пирожков. – Я никого не вижу… Просто срам… Такую ослиную жизнь веду, ничего не делаю, диссертацию заколодило.

– Эх, Иван Алексеевич, не одни вы… то же поют… здесь только и можно, что вокруг купца орудовать… или чистой наукой заниматься… Больше ничего нет в Москве… После будет, допускаю… а теперь нет. Учиться, стремиться, знаете, натаскивать себя на хорошие вещи… надо здесь, а не в Питере… Но человеку, как вы, коли он не пойдет по чисто ученой дороге, нечего здесь делать! Закиснет!..

Пирожков только вздыхал.

– Исключение допускаю… для сочинителя, романы кто пишет, комедию… О! здесь пища богатая! Так и черпай!.. А засим прощайте, буду вас гнать – пора и за маклачество приниматься.

Он позвонил и приказал мальчику закладывать лошадь.

– И четвероногих завели? – спросил Пирожков, переходя с хозяином в кабинет.

– Завел, дешевле обходится. А какое же у вас еще дело ко мне?

– Вот оно!.. Я забыл, а вы помните… Поэтому-то вы и достигнете своего; а я с диссертацией-то превращусь в ископаемого, в улитку… И назовут меня именем какого-нибудь московского трактира… Есть "Terebratula Alfonskii". Ректор такой здесь был. А тут откроют "Terebratula Patrikewii". И это буду я!

Приятели поцеловались. Палтусов предложил было сани, но Иван Алексеевич пошел гулять на Чистые пруды. Они условились повидаться на другой же день утром: обработать дело мадам Гужо.

X

Плохо освещенная зала Малого театра пестрела публикой. Играли водевиль перед большой пьесой. В амфитеатре сидело больше женщин, чем мужчин. Все посетительницы бенефисов значились тут налицо. Верхняя скамья почти сплошь была занята дамами. Они оглядывали друг друга, надевали перчатки, наводили бинокли на бенуары и ложи бельэтажа. Две модных шляпки заставили всех обернуться, сначала на средину второй скамейки сверху, потом на правый конец верхней. У одной бенефисной щеголихи шляпка в виде большого блюда, обшитого атласом, сидела на затылке, покрытая белыми перьями; у другой – черная шляпка выдвигалась вперед, точно кузов. Из-под него выглядывала голова с огромными цыганскими глазами. Две круглых позолоченных булавки придерживали на волосах этот кузов. Пришли еще три пары, всегда появляющиеся в бенефисах: уже не первой молодости барыня и купчихи и при них молодые люди, ражие, с русыми и черными бородами, в цветных галстуках и кольцах.

Кресла к концу водевиля совсем наполнились. В первом ряду неизменно виднелись те же головы. Между ними всегда очутится какой-нибудь проезжий гусар или фигура помещика, иногда прямо с железной дороги. Он только что успел умыться и переодеться и купил билет у барышников за пятнадцать рублей. В бельэтаже и бенуарах не видно особенно изящных туалетов. Купеческие семьи сидят, дочери вперед, в розовых и голубых платьях, с румяными щеками и приплюснутыми носами. Второй ярус почти сплошь купеческий. В двух ложах даже женские головы, повязанные платками. Купоны набиты разным людом: приезжие небогатые дворянские семьи, жены учителей, мелких адвокатов, офицеров; есть и студенты. Одну ложу совсем расперли человек девять техников. Верхи – бенефисные: чуек и кацавеек очень мало, преобладает учащаяся молодежь.

Убогий оркестр, точно в ярмарочном цирке, заиграл что-то после водевиля. Раек еще не угомонился и продолжал вызывать водевильного комика. В креслах гудели разговоры. В зале сразу стало жарко.

Вдоль поперечного прохода в кресла под амфитеатром уже встали в ряд: дежурный жандармский офицер, частный, два квартальных, два-три не дежурных капельдинера в штатском, старичок из кассы, чиновник конторы и их знакомые, еще несколько неизвестного звания людей, всегда проникающих в этот служебный ряд.

Всем хочется посмотреть, какой будет "прием" первой актрисе. По левому коридору, мимо бенуара, уже понесли две корзинки и венок с буквами из фиалок и гиацинтов. Приехал уже старый генерал в очках. Перед ним вытянулись внизу, у дивана – дежурный солдатик, и у дверей в кресла – плац-адъютант. Капельдинер с этой стороны развертывал билеты и глядел в них в pince-nez, прикладывая его. каждый раз к носу. В глубине коридора, на скамейке, около хода за кулисы, старичок в длинном сюртуке с светлыми пуговицами сидит и зевает.

После водевиля сверху затопали по каменным ступеням, началось перекочевывание в буфет через холодные сени мимо кассы, куда все еще приходили покупать билеты, давно распроданные. Сторожа, в валенках и полушубках, совали входящим афиши. Из "кофейной" – так зовут буфет по-московски – в ободранную дверь валит пар. С подъезда доносятся крики жандармов и окрики квартальных. Под лестницей, при повороте в кресла, молодец в сибирке бойко торгует пирожками и крымскими яблоками. В фойе, где со всех лестниц и из всех дверей так и вторгается сквозной ветер, публика уже толчется, ходит, сидит, усиленно пьет зельтерскую воду и морс. Такая же сибирка, как и внизу, едва успевает откупоривать бутылки, наливает и плещет на пол и поднос. Оркестр смолк. Раздался звонок со сцены. Два солдатика у царской ложи уже наполнили все фойе запахом своих смазных сапог.

XI

Перед самым поднятием занавеса к большой пьесе в кресла вошел Палтусов. За зиму он пропустил много бенефисов: вечера были заняты другим. На этот бенефис следовало поехать, припомнить немного то время, когда он с приятельской компанией отправлялся в купоны и вызывал оттуда до потери голоса сегодняшнюю бенефициантку.

Он любил сидеть в местах амфитеатра. В кассе ему оставили крайнее место на одной из нижних скамеек. Войдя, он остановился в проходе и оглядел в бинокль всю залу. Наперед знал он, кого увидит и в бенуаре, и в бельэтаже, и в креслах. С тех пор как он стал заниматься Москвой в качестве "пионера", он все больше и больше убеждался в том, что "общество" везде одно и то же – куда ни поедешь. Людей много, но люди эти – "обыватели", как выражается и его приятель Пирожков. Вот хоть бы сегодня – не к кому подойти, ни одной интересной женщины. Все купцы и купцы! Палтусов начинал находить, что изучать их полезно, но по вечерам надо хоть бы чего-нибудь поигривее. Направо, в бенуаре, – знакомое ему семейство. Он раскланялся издали. Страшно богатые и недурные люди, гостеприимные и не без образования, но неизлечимо скучные. Налево тоже знакомые. Тут все на дворянскую ногу, жена сейчас о литературе заговорит. И он наперед знает, что именно и каким тоном.

Палтусов чувствовал себя вообще очень довольным. За три дня перед тем в его деловой дороге произошел поворот в сторону скорого и большого обогащения. Он уж более не агент Калакуцкого. Они распрощались без неприятностей, по-джентльменски. Через своего принципала он сошелся с тем самым каменщиком, у которого мадам Гужо заведовала меблированными комнатами. Этому мужику, по натуре доброму, но всегда в руках какого-нибудь приказчика, понравился статный и речистый барин. От него Палтусов узнал в точности, что Калакуцкий сильно зарвался. Состоять при нем не было никакого расчета. Палтусов откровенно сказал Калакуцкому, что хочет попробовать начать свое дело. Тот не стал его удерживать. Купец обещал ему залоги. Навертывался выгоднейший подряд. До весны все будет обработано.

Когда Палтусов садился на свое место, он бросил взгляд вверх, на ряды амфитеатра. Под царской ложей сидела Анна Серафимовна Станицына в своей шляпке с гранатовым пером и черном платье, прикрытая короткой пелеринкой из чего-то блестящего. Она его тотчас же заметила, поклонилась степенно, но глаза улыбнулись. Рядом с ней раскинулась ее кузина Любаша, без шляпки, с длинными двумя косами, в зеленом платье с вырезом на груди. Палтусов не знал, кто она. Он почтительно поклонился Станицыной, обратил внимание и на Любашу, и на блондина с курчавой, чисто купеческой головой, сидевшего рядом с ней. Это был Рубцов.

Станицыну Палтусов не видал больше двух месяцев. Хотел было он на днях поехать к ней и поговорить с ней насчет ее "муженька". Но он этого не сделал из чувства нравственной щекотливости. Это было бы похоже на подлаживанье к богатой купчихе, которая в конце концов может настоять на разводе, выплатить своему Виктору Миронычу тысяч триста – четыреста отступного… Нет, Палтусов не так ведет свои дела с купчихами. Вот хоть бы Марья Орестовна Нетова! Хоть он и не фат, а трудно ему было не понимать, что она к нему начинала чувствовать… А разве он стал ее эксплуатировать?.. Она сама перед отъездом за границу попросила его быть ее "chargé d'affaires", дала ему полную доверенность, поручила свой капитал, прямо показала этим, что доверяет ему безусловно… Иначе и не могло случиться… Он так вел себя с ней…

Лицо Анны Серафимовны обратилось опять к нему. Глаза ее в полусвете театра казались больше и еще красивее. Она немного похудела, нос стал тоньше, черный корсаж из шелкового трико – самая последняя мода – обвивал ее грудь и прекрасные руки. Палтусов все это мог осматривать на свободе в свой бинокль. Препородистая женщина! Он не найдет привлекательнее ее в гостиных коммерсантов. Пора бы ему почаще бывать у ней. Она заслуживает полной симпатии… Свою печальную долю она несет с достоинством. Дело, как слышно, она ведет отлично, на фабрике устроила школу… Чего ж больше желать?.. Нет в ней этого противного залезанья в баре, не тянется она за титулованными дамами-патронессами, ездит только в свое общество, и то очень мало…