Текст книги "Китай-город"

Палтусова охватило такое злобное чувство, что он с усилием сдержал себя на пороге кабинета.

XIV

«Ехать к Станицыной?» – мелькнуло у него. Он вышел на крыльцо и глядел на обширный двор. Кучер еще не заметил его и не подавал. Так простоял он минуты две…

Станицына! Она выручит! Кто это сказал? В ней теперь женское чувство расходилось. Она увидала, пожалуй, в том, как он повел с ней себя, – прямое оскорбление. Да, другой бы упал на колени и, долго не думая, предложил бы ей сожительство, довел бы до развода с мужем, прибрал бы к своим рукам ее фабрику и наличные деньги. Полно, есть ли они, наличные-то?.. Она должна была в эту зиму заплатить за мужа несколько сот тысяч… без этого она не подняла бы кредиту. А коли наличных нет или есть только на оборот, на поддержку текущих дел по обеим фабрикам, так из-за чего же он будет соваться?

Да и не хочет он ей говорить правды. Ее на мякине не проведешь. Она все-таки кулак-баба… Позволить ей заподозрить его, и так, в глаза… Ни за что!

С женщинами у него – неизменная мораль… Так он поступал, так и будет поступать. Что-то поднимает внутри его гордость, чувство мужского превосходства, когда он думает о своих отношениях к женщинам. Обязанным им он ничем не хочет быть. Сначала он перепробует все.

Ну что же?

В ту минуту, когда Палтусов крикнул: "Подавай!" – голова его осветилась новой фигурой ярко и отчетливо, и тотчас вспомнил он свой визит к родственнику Долгушина, к тому "ископаемому", что сидит в птичнике… у него есть деньги. Он, наверно, тайный ростовщик. Но что же предложить ему в залог? Одну половину бумаг? Так это будет тришкин кафтан. Нелепо!

Почему-то, однако ж, он схватился за эту мысль.

Он вспомнил адрес старого барина, но не приказал кучеру ехать туда, а взял извозчика.

Барин принял его. Он вышел к Палтусову совершенно так же одетый, как и в тот раз, и так же попросил его во вторую комнату. Старик помнил о его визите, опять сказал, что служил когда-то с одним Палтусовым. Про Долгушина осведомился в шутливом тоне, и когда Палтусов сообщил ему, что генерал служит акцизным надзирателем на табачной фабрике, – выговорил:

– И это для него большой пост. Свистун!

Палтусов сидел так, что ему была видна часть стены, где он в первый раз заметил несгораемый шкап. Глаза его остановились на продольной, чуть заметной щели. Опять разглядел он и маленькое отверстие для ключа.

– Чем могу? – спросил барин и поправил паричок.

– На этот раз, – начал Палтусов, – я к вам от себя.

Он пристально поглядел на старика.

– Чем могу? – повторил тот.

– Не найдете ли возможности дать мне под обеспечение?..

Губы барина слегка пошевелились, и что-то мелькнуло в глазах.

– Я знаю, что вы ссужаете, – решительно выговорил Палтусов и даже похвалил себя внутренне за такую проницательность.

– Вы изволите говорить, – не меняя тона, переспросил старик, – под обеспечение?

– Ценностями… разных наименований.

– И какую сумму?

"А! ты ростовщик!" – вскрикнул про себя Палтусов.

– Сто тысяч рублей.

– Сто тысяч рублей?.. Такой свободной суммы я не имею…

– Ну, сколько имеете.

Старик поглядел на Палтусова косвенным взглядом.

– А почему же вы, государь мой, не желаете заложить ваши ценности в любом банке?

Вопрос этот уже побывал в голове Палтусова, когда он подъезжал к его дому.

– Это фамильные вещи, – уже солгал Палтусов.

– Брильянты? – быстро спросил старик.

– Разные ценности.

В голове Палтусова разыгрывалась сцена. Вот он привозит свои бумаги. Это будет сегодня вечером. Старик приготовит сумму… Она у него есть – он врет. Он увидит процентные бумаги вместо брильянтов, но можно ему что-нибудь наговорить. Не все ли ему равно? Он пойдет за деньгами… Броситься на него… Раз, два!.. А собаки? А люди? Разве так покончил со стариком недавно в Петербурге саперный офицер? То было в квартире. Даже кухарку услал… Да и то поймали.

Все это пронеслось в мозгу Палтусова и заставило его мгновенно покраснеть. И вдруг его визит к этому барину, разговор, расчеты представились ему во всей их глупости и гадости. Как мог он остановиться хоть минуту на такой мысли?.. А просто заложить бумаги можно в первом попавшемся банке… Да какой же толк в этом?..

Он должен был сознаться, что голова его ослабела. Устыдившись, он тотчас же встал и протянул руку хозяину.

– Позвольте заехать к вам на днях, – сказал он, любезно улыбаясь. – Вы, во всяком случае, не прочь? О процентах мы тогда переговорим…

– Милости прошу, – кратко ответил ему немного удивленный старик и пошел провожать его через комнату с птицами.

Собаки тоже провожали Палтусова. Он сбежал с лестницы, чувствуя, что щеки его горят. В первый раз он подумал о том, как можно придушить живого человека из-за денег.

XV

Звонили ко всенощной… Мартовский воздух смяк. Днем сильно таяло. Солнце повертывало на лето. Путь лежал Палтусову со Знаменки Кремлем. Он извозчика не взял, пошел пешком.

Миновал он ворота с прорезными бойницами проездной башни Кутафьи, белеющей, точно шатер без крыши. Зажигалась яркая ночь. Вокруг полного месяца, не поднявшегося еще кверху, от утреннего тумана шла круглая пелена, открывающая посредине овал – посинее, безоблачный, глубокий. И одна только звезда внизу и сбоку от месяца ярко мерцала. Других звезд еще не было заметно.

Палтусов остановился у перил моста через Александровский сад и засмотрелся на него. Это позволило ему уйти от тревог сегодняшнего дня. Внизу темнели голые аллеи сада, мигали фонари. Сбоку на горе уходил в небо бельведер Румянцевского музея с его стройными павильонами, точно повисший в воздухе над обрывом. Чуть слышно доносилась езда по оголяющейся мостовой…

Палтусов пошел дальше, мостом и Троицкими воротами поднялся в Кремль. Слева сухо и однообразно желтел корпус арсенала, справа выдвигался ряд косо поставленных пушек, а внизу пирамиды ядер. Гул соборных колоколов разливался тонкою заунывною струей. Ему захотелось туда, за решетку, откуда золоченые главы всплывали в матовом сиянии луны. Он скорыми шагами перешел поперек площади, повернул вправо и взял в узкий коридорчик, откуда входят в Успенский собор.

Темные расписанные столбы собора, полусвет, лики иконостаса, ладан и тихое мелькание молящегося народа навели на Палтусова род дремы… Он сначала совсем забыл про себя. Ему нужно было за чем-нибудь следить глазами, что-нибудь слушать… В собор не попадал он много лет, даже и не помнит, когда это было. Теперь его занимала служба, как ребенка. Идет архиерей в длинной ризе, ее поддерживает сзади иподьякон, впереди дьякон со свечой. Архиерей кадит перед образами… Такого облаченья и всего этого шествия Палтусов не видал еще никогда… Он глядел ему вслед. Служба перешла на средину собора. Долго он не мог слушать ее. Кровь прилила к голове, сделалось душно, напала тревожность, столбы и иконостас точно давили его.

Он вышел на воздух. И разом все вернулось к нему… Он вор!.. Хотел разжиться на чужие деньги. Мог сегодня, – когда брат Нетовой явился к нему, – прямо сказать: "Я вложил в такое-то дело сто тысяч… Вот кем представлены залоги… Вот документ, обеспечивающий эту сделку… нате". И как ни жаден этот идиот, он все-таки пошел бы на соглашение. А не пошел бы?.. Пускай начинал бы процесс, даже уголовное дело. Так нет! Захотелось вынырнуть с чужим капиталом!

Машинально двигался Палтусов к Ивану Великому, поднялся кверху, на площадку, где ход в церковь… Там только он очнулся.

Гадость сделана. Леденщиков не даст ему передышки, если б и рассказать ему все начистоту, покаяться… Будет дело. Оно уж и теперь началось… Умышленное присвоение чужой собственности уже совершено, в глазах настоящих, честных людей он уже погиб…

Вспомнил он своего недавнего "принципала" – Калакуцкого. Череп с чернеющей ранкой представился ему… И курносое лицо околоточного… Вот застрелился же! От уголовного суда сам ушел. А не Бог знает какой великой души был человек…

Зазвонили. Палтусов поднял голову и поглядел вверх, на колокольню. Чего же стоит забраться вон туда, откуда идет звон. Дверь теперь отперта… Звонарь не доглядит. Дать ему рубль. А потом легонько подойти к перилам. Один скачок… и кончено!.. В Лондоне бросаются же каждый год с колонн на Трафальгар-сквере, и с колокольни св. Павла целыми дюжинами бросаются…

Он зажмурил глаза и открыл их через несколько секунд. Внизу плиты уже обнажились от снега, кое-где просохли и светились. Его схватило за сердце. Но он не успел испугаться. Новое чувство уже залегло ему на душу…

"Вор! – думал он и начал чуть заметно улыбаться. – Пускай! Смерть от своей руки еще не ушла. Лучше пистолет, чем такой прыжок с колокольни. Сделать это приличней и скромней".

Он начал спускаться по ступенькам. Ему стало вдруг легко. Ни к кому он больше не кинется, никаких депеш и писем не желает писать в Петербург; поедет теперь домой, заляжет спать, хорошенько выспится и будет поджидать. Все пойдет своим чередом… Не завтра, так послезавтра явится и следователь. Не поедет он и на похороны Нетовой. Не напишет и Пирожкову. Успеет… Никогда не рано отправиться на тот свет из этой Москвы!..

Благовест продолжается. Выйдя за решетку, Палтусов провалился в рыхлом снеге. Это его рассмешило.

XVI

Пирожков не хотел верить слуху, что Палтусов «арестован». Ему кто-то сказал это накануне вечером. Он вскочил с постели в девятом часу, торопливо оделся и поехал к приятелю. Мальчика, отворившего ему дверь, он ни о чем не расспрашивал. Тот принял его со словами:

– Пожалуйте-с, барин у себя.

Квартирка смотрела так же чисто и нарядно, как и в тот раз, когда он заехал к Палтусову попросить за мадам Гужо. Ничто не говорило про беду.

– Дома! – вслух выговорил Иван Алексеевич в передней.

Значит – вздор, вранье, никакого ареста не было. Палтусова он нашел на кушетке.

– Что с вами, нездоровится? – спросил его Пирожков и сильно потряс ему руку.

Лицо Палтусова показалось ему и желтым, и осунувшимся.

– Да вот с приезда не могу поправиться, – откликнулся Палтусов и встал с кушетки.

На нем был халат, чего Пирожков никогда не видал.

– Вы в Петербурге заболели?

– Да, чуть не воспаление в печени схватил.

В глазах приятеля Палтусов прочел причину его прихода.

– Иван Алексеевич, – начал он простым, задушевным тоном, – вам, наверно, сказали уже, что меня схватили?

– Действительно.

– Этого еще нет; но может быть сейчас. Я не знаю. Пока я дал подписку.

Он на одну секунду опустил голову и добавил с тихой усмешкой:

– Попаду в кутузку – это верно.

– Но за что же? – искренней нотой крикнул Иван Алексеевич.

– За что? за растрату чужого имущества…

Пирожков ничего не сказал на это, а только усмехнулся отрицательно.

– Право! – подтвердил Палтусов и опять сел на кушетку, подложив под себя ноги.

– Да объясните!

– Дело самое простое… Получил доверенность на распоряжение капиталом.

– Большим?

– В несколько сот тысяч.

– И что же?

– Распорядился по своему усмотрению… на это имел право… Доверительница умерла в мое отсутствие… Наследник пристал к горлу – давай ему все деньги… А у меня их нет.

– Как же нет? – изумленно переспросил Пирожков.

– Так, в наличности нет…

– Но вы можете доказать.

– Вот что, дорогой Иван Алексеевич, – начал горячее Палтусов и подался вперед корпусом, – взбесился я на этих купчишек, вот на умытых-то, что в баре лезут, по-английски говорят! Если б вы видели гнусную, облизанную физиономию братца моей доверительницы, когда он явился ко мне с угрозой ареста и уголовного преследования! Я хотел было повести дело просто, по-человечески. А потом озорство меня взяло… Никаких объяснений!.. Пускай арестуют!

– Но зачем же? – Пирожков присел к нему на кушетку и взял его за руки. – Зачем же так, Палтусов? Что за бравада? Вы же говорили мне вот в этом самом кабинете, что купец – сила, все прибрал к своим рукам…

– Посмотрим, кто кого пересилит… Тут ум надо, а не капиталы.

– Ум!.. Но, Андрей Дмитриевич… к чему же доводить себя?

– Да ведь я уже под сюркупом… Обязался подпиской о невыезде…

– Что же вы теперь делаете? Какие меры?

Пирожков расстроенно глядел на Палтусова. Тот пожал ему руку.

– Добрая вы душа, сочувственная. Не бойтесь. Я волноваться не желаю. С адвокатом я виделся. Выбрал не краснобая, а честного чудака… Я вижу… вам хочется подробностей. Зачем копаться в этих дрязгах? Для меня – это партия в шахматы… На одном осекся, на другом выплыву!..

Что-то новое слышалось Пирожкову в звуках голоса Палтусова. Ему сделалось не по себе. Точно он попал в болото и нога ступает на зыбкую кочку.

– Ха, ха, ха! – разразился Палтусов. – Полноте… Говорю, выплыву. А если вы увидите, что я в этой кулаческой Москве сам позапылился, – вы забудете, что у вас был такой приятель.

– Ну вот, ну вот! – возразил Пирожков, встал и в недоумении заходил по кабинету.

Палтусов посмотрел на стенные часы.

– Иван Алексеевич! – окликнул он. – Знаете что, не засиживайтесь. Я, по моим соображениям, жду сегодня архангелов.

– Каких?

– Следователя или полицию. Уходите. Коли надо будет куда-нибудь съездить, к адвокату, что ли, – дам вам знать; только не стесняйтесь… Прямо откажите.

– Полноте! – вырвалось у Пирожкова теплой нотой.

Он решительно не знал, как ему говорить с приятелем. Через пять минут он вышел.

На улице он перебирал про себя, какое чувство возбуждает в нем Палтусов, и не мог ответить, не мог сказать: "Нет, он честен, это разъяснится".

Ему показалось на повороте к Чистым прудам, что в пролетке проехал полицейский офицер со штатским.

XVII

Больше трех недель, как Анна Серафимовна ничего не слыхала о Палтусове. Она спрашивала Тасю. Та знала только, что он куда-то уехал… Надо было решиться – разрывать или нет с мужем. Рубцов продолжал стоять за разрыв. Голова уже давно говорила ей, что она промахнулась, что она только себя разорит, если будет заведовать делами Виктора Мироныча.

Но не одни дела. Когда же наступит полная законная воля? Неужели обречь себя на вечное вдовство или махнуть на все и жить себе с "дружком". Да где он, этот дружок? И его нет!

За эти дни она исхудала, под глазами круги, во рту гадко, всю поводит. Но она не хочет поддаваться никакой "лихой болести". Не таковская она!

Анна Серафимовна собралась ехать в амбар. Вошла Тася в шляпе и кофточке. Это не был еще ее час.

– Вы слышали, – выговорила она с расстановкой, – Андрей Дмитрия…

Станицына побледнела. Сердце у ней точно совсем пропало.

– Что?

– Посадили его.

– Посадили!..

Анна Серафимовна не могла прийти в себя.

– За политическое?

– Нет.

Тася замялась.

– По какому же делу?

– Я не знаю хорошенько… Говорят про… растрату какую-то… После смерти Нетовой открыли…

– После Нетовой?

Она все сообразила. Но быть не может! Это не такой человек!

Рука ее протянулась к Тасе. Они обнялись. Анна Серафимовна поцеловала ее горячо.

– Это так что-нибудь, – порывисто заговорила она. – Он не мог…

Обе сели.

Тася прильнула к ней. Ей захотелось признаться этой "купчихе" в том, что до тех пор она считала неловким рассказывать.

Анна Серафимовна узнала, что Палтусов помогал семейству Долгушиных еще при жизни матери. Про себя Тася умолчала.

– Вот видите, – успокоивала и самое себя Станицына, – такой человек не мог! Где же он сидит?

– Я не знаю, – пристыженно ответила Тася.

– Надо узнать…

Анна Серафимовна расспросила, где живет Палтусов, и приказала подавать экипаж.

– Вы оставайтесь, – сказала она Тасе, – подождите меня…

– Мне бы надо, – тихо выговорила Тася.

Она чувствовала, как "барышня" проснулась в ней в эту минуту. Боится она разыскивать, где сидит ее родственник, боится полиции совершенно так, как ее старушки, чуть дело запахнет хоть городовым. А вот такая купчиха не боится… Она любит… она может и спасти его, пожалуй, и в Сибирь бы пошла за ним… Но стоит ли он этого? Поручиться нельзя.

Тася покраснела. Что же это такое? Он помогает ей и старушкам, а она точно сейчас же готова выдать его.

– Анна Серафимовна, – придержала она Станицыну в зале, – вы не подумайте, что я такая гадкая… бессердечная… Вот вы – посторонняя, и так тепло к нему относитесь… А мне бы следовало…

– Я узнаю, я узнаю, – повторяла Станицына, идя к лестнице.

По лестнице поднимался Рубцов. Он заехал больше для Таси, отправляясь на фабрику.

– Сеня, – сказала ему Станицына, – побудь с Таисией Валентиновной – мне к спеху…

Он заметил большую перемену в ее лице и успел спросить у ней на лестнице:

– Что, иль опять от муженька супризец?

– Нет, не то, – ответила она и быстро начала сходить вниз.

– Что такое? – спросил Рубцов Тасю.

Рубцов и Тася проходили залой. Тася не знала, говорить ли ей… Это может повредить Палтусову… Но ведь она сказала уже Станицыной. А Рубцов добрый, в эти две недели они сошлись, точно родные.

В гостиной она села на то место, где обыкновенно читала Анне Серафимовне, и состроила принужденную улыбку.

– Да вы полноте-с, – начал шутливо Рубцов, – мы хоть лыком шиты, а понимаем… не томите…

Тася передала "слух" про арест Палтусова.

– И сестричка кинулась куда же-с?

– Не знаю!

– Вот что, – значительно выговорил Рубцов и отошел к окну.

Тася молчала. Он несколько раз поглядел на нее. Ей тяжело было начинать разговор о Палтусове.

XVIII

Рубцов все еще стоял у окна, за штофной портьерой.

Тася сидела на пуфе, в трех шагах от него.

– Вам-то что же особенно убиваться?

– Семен Тимофеич… вы не знаете…

Она не договорила.

– Что же такое именно не знаю?

– А то, что…

Опять у нее слово стало в горле.

– Насчет этого… Палтусова? Что ж тут знать?.. И предвидеть, мне кажется, было возможно. Человек крупного места не имел. Доверие к себе внушил именитой коммерции-советнице, денежками ее поживился… Такая нынче мода… вы извините, что я так про вашего родственника… А может, и понапрасну.

– Понапрасну? – повторила Тася и подбежала к нему. – Вы думаете?

– Как же я могу знать в точности, Таисия Валентиновна?.. Поветрие это… все этим занимаются… И господа дворяне, и председатели земских управ, и адвокаты… а о кассирах так и говорить совестно!

– Вот видите, Семен Тимофеич, – начала смущенно Тася. – Я бы должна была ехать к нему.

– Да, пожалуй, он в секрете сидит, так и не пустят.

– Анна Серафимовна поехала же.

– Уж это их дело…

– Я должна была, – повторила Тася. – Но очень уж мне показалось гадко… если б еще он что-нибудь другое…

– Зарезал бы, примерно.

– Ах, вы все шутите… Что же, страсть может так налететь на человека… а то ведь… это все равно что… украсть.

– Недалеко лежит от кражи.

– Вот видите… Только мне бы не надо было так говорить. Ведь Палтусов, – она понизила голос, – поддерживал меня…

– Вас? – переспросил Рубцов.

– И не меня одну, Семен Тимофеич, и старушек моих…

Ей уже не было стыдно изливаться перед купчиком. Она рассказала ему всю свою историю… Старушки живут теперь в одной комнатке, в нумерах; содержание их обходится рублей в пятьдесят… эти деньги давал Палтусов. Да платил еще за ее уроки.

– Да вы чему же учитесь? – осведомился Рубцов и опустил голову.

Он уже сидел около Таси.

Она ему рассказала опять про свою страсть к театру. В консерваторию поступать было уже поздно, сначала она ходила к актрисе Грушевой, но Палтусов и его приятель Пирожков отсоветовали. Да она и сама видела, что в обществе Грушевой ей не следует быть. Берет она теперь уроки у одного пожилого актера. Он женатый, держит себя с ней очень почтительно, человек начитанный, обещает сделать из нее актрису.

Глаза Таси заискрились, когда она заговорила о своем "призвании". Рубцов слушал ее, не поднимая головы, и все подкручивал бороду. Голосок ее так и лез ему в душу… Девчурочка эта недаром встретилась с ним. Нравится ему в ней все… Вот только "театральство" это… Да пройдет!.. А кто знает: оно-то самое, быть может, и делает ее такой "трепещущей". Сердца доброго, в бедности, тяготится теперь тем, что и поддержка, какую давал родственник, оказалась не из очень-то чистого источника.

– Послушайте, голубушка, – Рубцов в первый раз так назвал ее и взял ее за руку. – Вы не тормошите себя… Вы видите, как сестричка вас полюбила… Что же с нами чиниться… Понимаю я, "дворянское дите".

И он тихо рассмеялся.

– Была, Семен Тимофеич, была. А теперь ничего мне не надо. Только бы старушкам моим кусок хлеба и…

– Театр? – подсказал Рубцов.

– Да, да! – точно вдохнув в себя, выговорила Тася.

– А вы вот что мне скажите, – почти шепотом спросил Рубцов, – как этот ваш родственник, может ли воспользоваться хоть бы теперь увлечением сестрички? А она таки увлечена; это верно.

– Я не знаю, Семен Тимофеич; вот в том-то и беда, что мы, в нашем барском кругу, ничего не знаем… Никто нас не учит людей разбирать… Деньги-то его, что он нам давал… были, пожалуй, чужие…

– Ну, это еще неизвестно. Ведь он, наверно, получал немало… агентом, кажется, был у того, Калакуцкого, подрядчика, что застрелился недавно.

– Все-таки…

Тасе сделалось еще тяжелее.

– Полноте, – громко и весело сказал Рубцов. – Не обижайте нас! Что, в самом деле, все дворянский-то свой гонор соблюдаете. Мы друзья ваши… это лучше родственников. Только, чур, уж не считаться ни с сестричкой, ни со мной… А жалко вам этого Палтусова, повидайтесь с ним, посмотрите, почувствуйте, каков он на самом деле.

Рубцов встал и еще раз протянул ей руку. Тася, слушая его, притихла. Да, с этим человеком стыдно считаться. Генеральская дочь давно умерла в ней.

XIX

В частном доме ***-ской части наступили послеобеденные сумерки.

Шестой час. В узкой комнатке, с одним окном, на волосяной кушетке лежит Палтусов. Третий день проводит он под арестом. Накануне утром он писал Пирожкову и просил его побывать у адвоката Пахомова, считавшегося, кроме своей уголовной практики, и хорошим "цивилистом".

Перед обедом адвокат был у него. Они проговорили больше часа. Прощаясь, адвокат сказал ему:

– Не знаю, могу ли я взять на себя ваше дело. Не замедлю дать ответ.

Палтусов изложил ему свою систему защиты. Тот отмалчивался или издавал неопределенные звуки. Это совещание не удовлетворило арестанта.

Арестант!.. Он довольно спокойно думал о том, где он "содержится", что ожидает его в недальнем будущем: дело перешло уже в руки обвинительной власти. Допрос следователя завтра утром. К нему он приготовлен.

Комнатка, – где он лежит, – дворянская. Собственно, тут дежурят квартальные. Но в настоящей арестантской камере все и без того занято. С утра перед ним проходила жизнь "съезжей". Он слышал из своей камеры голоса письмоводителя, околоточных, городовых, просителей. Какая-то баба, должно быть в передней, выла добрых два часа. Частный приходил раза три. С Палтусовым он обошелся мягко. Они оказались в шапочном знакомстве по Большому театру. Указывая на него дежурному квартальному, он употребил выражение "они". Квартальный – бывший драгунский поручик – пришел покурить, заспанный, даже не полюбопытствовал, по какому делу сидит Палтусов.

Зала квартиры частного примыкала к канцелярии. Палтусов слышал, как майор ходил, звякая шпорами, и напевал из "Корневильских колоколов":

Взгляните здесь, смотрите там:

Нравится ль все это вам?

Когда умолкла вся утренняя суета, Палтусов заглянул в опустелую канцелярию. У одного из столов сидел худой блондин, прилично одетый, вежливо ему поклонился, встал и подошел к нему. Он сам сказал Палтусову, что содержится в том же частном доме; но пристав предоставил ему письменные занятия, и ему случается, за отсутствием квартального или околоточного, распоряжаться.

– А по какому вы делу? – спросил его Палтусов.

– Я литограф… Привлечен… по подозрению насчет билетов, оказавшихся подложными.

И он сейчас же протянул Палтусову руку и сказал:

– Позвольте быть знакомым.

Надо было пожатьруку. Литограф вызвался заботиться о том, чтобы Палтусову служил получше солдат, вовремя носил самовар и еду. Пришлось еще раз пожать руку товарищу-арестанту.

На кушетке, в надвигающихся сумерках, Палтусов лежал с закрытыми глазами, но не спал. Он не волновался. Факт налицо. Он в части, следствие начато, будет дело. Его оправдают или пошлют в "Сибирь тобольскую", как острил один студент, с которым он когда-то читал лекции уголовного права.

Палтусов впервые проходил в голове свою собственную историю и спрашивал себя: полно, было ли у него когда в душе хоть что-нибудь заветное? Кто ему мог передать нехитрую, ограниченную честность? Отец – игрок и женолюб. Про мать все знали, что она никем не пренебрегала… даже из дворовых… Еще удивительно, как из него вышел такой "порядочный человек". Да, он порядочный!.. И с сердцем, и не трус… Увлекался же Сербией и там вел себя куда лучше многих. На войне в Болгарии не сделал же ни одной гадости. Возмущался и воровством, и нагайками, и адъютантским шалопайством, и бессердечием разных пошляков к солдату. Не может без слез вспомнить обмороженные ноги целых батальонов…

А вот теперь ему не стыдно своего "случая", а просто досадно. Если его что мозжит, так – неудача, сознание, что какой-нибудь купеческий "gommeux" [164]164
  хлыщ (фр.).


[Закрыть], глупенький господин Леденщиков, столкнулся с ним, заставляет его теперь готовиться к уголовному процессу, губит, хоть и на время, его кредит.

И все горче и горче делалось ему только от этого. За себя он не боялся. Но, быть может, с процесса-то и пойдет он полным ходом?.. Сначала строгие люди будут сторониться… Зато масса… Кто же бы на его месте из людей бойких и чутких не воспользовался? В ком заложен несокрушимый фундамент?.. Даже разбирать смешно!..

К нему постучались. Из полуотворенной двери показалась белокурая голова литографа.

– К вам посетительница.

Палтусов быстро встал с кушетки.

– Дама? – спросил он и подумал: "Верно, Тася".

– Да-с. Вы не извольте беспокоиться. Пристав приказал.

– Благодарю вас.

Голова скрылась. Из-за двери слышался легкий шорох.

XX

Палтусов вышел в канцелярию. У стола, ближайшего к его двери, сидела дама. Он не сразу в полутемноте узнал Станицыну.

– Анна Серафимовна! – тихо вскрикнул он.

Она встала в большом смущении. Палтусов нагнулся, взял ее руку и поцеловал.

Вуалетки Станицына не поднимала. Сквозь нее, в сумерках, виднелось милое для нее лицо Палтусова. По туалету он был тот же: и воротнички чистые, и короткий, модного покроя пиджак. Только бледен, да глаза потеряли половину прежнего блеска.

– Хворали? – спросила она, и голос ее дрогнул.

– В Петербурге, да… Садитесь, пожалуйста… Только… здесь так темно.

– Ничего, – сказала она.

Он не смущен. Лицо тихо улыбается. Ему совсем не стыдно, что его посадили на "съезжую". Так она и ожидала. Не может быть, чтобы он был виноват!..

В эту минуту она и думать забыла про то, что случилось в карете после бала Рогожиных. Ей все равно, что бы и как бы он об ней ни думал. Не могла она не приехать. А ее не сразу пустили. Да и самой-то не очень ловко было упрашивать пристава.

– Он вам родственник, сударыня? – спрашивает. Лгать она не хотела. Пристав усмехнулся.

Долго держал Палтусов ее руку. Она тихо высвободила и спросила:

– Зачем же вас сюда? Нешто нельзя было на поруки?

– Залог надо… – спокойно ответил он, – а следователь требует тридцать тысяч. У меня таких денег нет.

– Андрей Дмитрич… – чуть слышно вымолвила Станицына, – позвольте мне…

Она сидит почти без капитала… Но такие-то деньги сейчас найдутся! Ни одной секунды она не колебалась… Вся расчетливость вылетела.

Он молча пожал ей руку.

Когда он заговорил, голос его дрогнул от искреннего чувства.

– Славная вы, Анна Серафимовна, я вам всегда это говорил… Вы думали, быть может, что я так только, чувствительными фразами отделывался?.. Спасибо.

– Скажите, – продолжала она в большом смущении, – куда поехать, кому внести?

– Полноте, не нужно, – остановил он ее и выпустил ее руку. – Залог можно бы было найти. Я было и думал сначала, да рассудил, что не стоит…

– Как же не стоит?

Она подняла голову и оглянулась.

– Мне это зачтется.

– Как зачтется, Андрей Дмитрич?

– После… когда кончится дело.

– Дело! – повторила Станицына.

Его голос так и лился к ней в душу, и стало его нестерпимо жаль.

– Андрей Дмитрич… скажите… сколько вся сумма… Можно будет достать… скажите.

Щеки ее пылали.

Палтусов взял ее за обе руки.

– Спасибо! – горячо выговорил он. – Ничему это теперь не поможет… Дело началось… уголовным порядком… Внесу я или нет что следует, прокурорский надзор не прекратит дела… Да если б и не поздно было… Анна Серафимовна, я бы…

Он немного помолчал; но потом рассказал ей, что ему пришла мысль ехать к ней после визита Леденщикова… Он знал, что она способна помочь ему.

– Не могу я от женщин, даже от таких, как вы, принимать денежных услуг.

Эти слова не удивили ее. Такой человек и должен этак говорить и чувствовать. Ей сделалось вдруг легко. Она верила, что его оправдают. Украсть он не может. Просто захотел выдержать характер и выдержит.

Лицо ее Виктора Мироныча представилось ей. Тот – на воле, именитый коммерсант, с принцами крови знаком; а этот – в части сидит "колодником"… А нешто можно сравнить? Будь она свободна, скажи он слово, она пошла бы за ним в Сибирь…

– Вы довольны Тасей? – спросил он ее, видимо желая переменить разговор.

– Очень!

Анна Серафимовна начала ее расхваливать и намекнула Палтусову, что ей известно, кто поддерживал Тасю и ее старушек.

– Вот что, голубушка, – сказал ей Палтусов. – Она девушка хорошая, но дворянское-то худосочие все-таки в ней сидит. Теперь ей неприятно будет принимать от меня… Сделайте так, чтобы она у вас побольше заработала… Окажите ей кредит… А всего лучше выдайте замуж… Это будет вернее сцены… А потом счетец мне представьте, – кончил он весело, – когда я опять полноправным гражданином буду!..

И это тронуло ее. Она встала и начала прощаться с ним.

– Пускай Тася не волнуется – ехать ей ко мне или нет, – сказал Палтусов, провожая Станицыну до передней, – ко мне ей не надо ездить… Это еще успеется. Только такие, как вы, – прибавил он и крепко пожал ей руку, – умеют навещать "бедных заключенных".

И он тихо рассмеялся. Станицына уехала глубоко тронутая.

XXI

– Обождите, – сказала Пирожкову горничная, смахивавшая на гувернантку, вводя его в кабинет присяжного поверенного Пахомова.

Он уже во второй раз заезжал к нему – все по просьбе Палтусова. В первый раз он не застал адвоката дома и передал ему в записке просьбу Палтусова быть у него, если можно, в тот же день. Теперь Палтусов опять поручил ему добиться ответа: берет он на себя дело или нет?

Жутко себя чувствует Иван Алексеевич. Всего неприятнее ему то, что он сам не может разъяснить себе: как он, собственно, относится к своему приятелю? Считает ли его жертвой, или подозревает, или просто уверен в растрате? Палтусов говорил с ним в таком тоне, что нельзя было не подумать о растрате. Только приятель его смотрел на нее по-своему.

Но как отвернуться от него, не исполнить его просьбы, не заехать лишний раз к адвокату?..