Текст книги "Китай-город"

Но потехи довольно было Палтусову, он переменил тон.

– Ну, ваше превосходительство, извините… Я не хотел вас обижать. Извольте, так и быть, съезжу к вашему Крезу.

– Я не желаю.

– Не желаете? – с ударением переспросил Палтусов.

– Если по-родственному…

– Да, да. Для вашей дочери делаю… не для вас.

Долгушин что-то пробурчал и задымил. Палтусов тихо рассмеялся. Очень уж ему жалок казался этот «индейский петух».

– Когда же ты, братец? – как ни в чем не бывало спросил генерал.

– На днях. Дайте адрес.

Они расстались друзьями. К Тасе Палтусов не зашел. Было четыре часа.

XXIII

На биржу он не торопился. У него было свободное время до позднего обеда. Сани пробирались по сугробам переулка. Бобровый воротник приятно щекотал ему уши. Голова нежилась в собольей шапке. Лицо его улыбалось. В голове все еще прыгала фигура генерала с чубуком и с красным затылком.

Палтусов смотрел на таких родственников, да и вообще на такое дворянство, как на нечто разлагающееся, имеющее один «интерес курьеза». Слишком уж все это ничтожно. Что такое нес генерал? О чем он просил его? Что за нелепость давать ему поручение к богатому родственнику?

Но поехать, опять-таки «для курьеза», можно, посмотреть: полно, есть ли в Москве такие «старые хрычи», с пятьюдесятью деревнями, окруженные драгоценностями? Палтусов не верил в это. Он видел кругом одно падение. Кто и держится, так и то проживают одну треть, одну пятую прежних доходов. Где же им тягаться с его приятелями и приятельницами вроде Нетовых или Станицыных и целого десятка таких же коммерсантов?

Каждый раз, как он попадает в эти края, ему кажется, что он приехал осматривать «катакомбы». Он так и прозвал дворянские кварталы. Едет он вечером по Поварской, по Пречистенке, по Сивцеву Вражку, по переулкам Арбата… Нет жизни. У подъездов хоть бы одна карета стояла. В комнатах темнота. Только где-нибудь в передней или угловой горит «экономическая» лампочка.

Фонари еще не зажигали. Последний отблеск зари догорал. Но можно было еще свободно разбирать дома. Сани давно уже колесили по переулкам.

– Стой! – крикнул вдруг Палтусов.

Небольшой домик с палисадником всплыл перед ним внезапно. Сбоку примостилось зеленое крылечко с навесом, чистенькое, посыпанное песком.

Сани круто повернули к подъезду. Палтусов выскочил и дернул за звонок. На одной половине дверей медная доска была занята двумя длинными строчками с большой короной.

Зайти сюда очень кстати. Это избавляло его от лишнего визита, да и когда еще он попадет в эти края?

Приотворил дверь человек в сюртуке.

– Княжна у себя?

– Пожалуйте.

Он впустил Палтусова в маленькую опрятную переднюю, уже освещенную висячей лампой.

Лакей, узнав его, еще раз ему поклонился. Палтусов попадал в давно знакомый воздух, какого он не находил в новых купеческих палатах. И в передней и в зальце со складным столом и роялью стоял особый воздух, отзывавшийся какими-то травами, одеколоном, немного пылью и старой мебелью…

Он вошел в гостиную, куда человек только что внес лампу и поставил ее в угол, на мраморную консоль. Гостиная тоже приняла его, точно живое существо. Он не так давно просиживал здесь вечера за чаем и днем, часа в два, в часы дружеских визитов. Ничто в ней не изменилось. Те же цветы на окнах, два горшка у двери в залу, зеркало с бронзой в стиле империи, стол, покрытый шитой шелками скатерью, другой – зеленым сукном, весь обложенный книгами, газетами, журналами, крохотное письменное бюро, качающееся кресло, мебель ситцевая, мягкая, без дерева, какая была в моде до крымской кампании, две картины и на средней стене, в овальной раме, портрет светской красавицы – в платье сороковых годов, с блондами и венком в волосах. Чуть-чуть пахнет папиросами maryland doux, и запах этот под стать мебели и портрету. На окнах кисейные гардины, шторы спущены. Ковер положен около бюро, где два кресла стоят один перед другим и ждут двух мирных собеседников.

Палтусов потянул в себя воздух этой комнаты, и ему стало не то грустно, не то сладко на особый манер.

Редко он заезжал теперь к своей очень дальней кузине, княжне Куратовой; но он не забывает ее, и ему приятно ее видеть. Он очень обрадовался, что неожиданно очутился в ее переулке.

Из двери позади бюро без шума выглянула княжна и остановилась на пороге.

Ей пошел сороковой год. Она наследовала от красавицы матери – что глядела на нее с портрета – такую же мягкую и величественную красоту и высокий рост. Черты остались в виде линий, но и только… Она вся потускнела с годами, лицо потеряло румянец, нежность кожи, покрылось мелкими морщинами, рот поблек, лоб обтянулся, белокурые волосы поредели. Она погнулась, хотя и держалась прямо; но стан пошел в ширину: стал костляв. Сохранились только большие голубые глаза и руки барского изящества.

Княжна ходила неизменно в черном после смерти матери и троих братьев. Все в ней было, чтобы нравиться и сделать блестящую партию. Но она осталась в девушках. Она говорила, что ей было «некогда» подумать о муже. При матери, чахоточной, угасавшей медленно и томительно, она пробыла десяток лет на Юге Европы. За двумя братьями тоже немало ходила. Теперь коротает век с отцом. Состояние съели, почти все, два старших брата. Один гвардеец и один дипломат. Третий, нумизмат и путешественник, умер в Южной Америке.

Палтусов улыбнулся ей с того места, где стоял. Он находил, что княжна, в своем суконном платье с пелериной, в черной косынке на редких волосах и строгом отложном воротнике, должна нравиться до сих пор. Ее он считал «своим человеком» не по идеям, не по традициям, а по расе. Расу он в себе очень ценил и не забывал при случае упомянуть, кому нужно, о своей «умнице» кузине, княжне Лидии Артамоновне Куратовой, прибавляя: «прекрасный остаток доброго старого времени».

XXIV

– Здравствуйте, – сказала она ему своим ровным и низким голосом.

Таких голосов нет у его приятельниц из купечества. Глаза ее тоже улыбнулись.

– Давненько вас не видно, садитесь.

Они сели на два ситцевых кресла; княжна немного наклонила голову и потерла руки – ее обычный жест, после того как ей пожмешь руку.

– Каюсь, – выговорил Палтусов полусерьезно.

Он любил немного пикироваться с ней в дружеском тоне. Темой в последний год служили им обширные знакомства его «dans la finance» [82]82
  в финансовом мире (фр.).


[Закрыть], как выражалась княжна.

– Шде же вы пропадаете?

– Да все делишки. Я ведь теперь приказчик…

– Приказчик? Поздравляю…

– Это вас огорчает?

– Не очень радует.

– Да почему же, chère cousine [83]83
  дорогая кузина (фр.).


[Закрыть],– начал он горячее. – Здесь, в Москве, надо делаться купцом, строителем, банкиром, если папенька с маменькой не припасли ренты.

Княжна вздохнула, повернула голову и взяла со своего бюро шитье, tapisserie [84]84
  вышиванье (фр.).


[Закрыть], не оставлявшее ее, когда она беседовала.

– Вы вздохнули? – спросил Палтусов.

– Не буду с вами спорить, – степенно выговорила она, – у вас своя теория.

– Но вы не хотите оглянуться.

Она усмехнулась.

– Я ничего не вижу – это правда. Выхожу гулять на бульвар, и то в хорошую погоду, в церковь…

– Вот от этого!

– Послушайте, André,– она одушевилась, – разве в самом деле… cette finance… prend le haut du pavé? [85]85
  Эти финансовые круги захватывают первое место? (фр.).


[Закрыть]

– Абсолютно!

– Вы не увлекаетесь?

– Нисколько.

И он начал ей приводить факты… Кто хозяйничает в городе? Кто распоряжается бюджетом целого немецкого герцогства? Купцы… Они занимают первые места в городском представительстве. Время прежних Титов Титычей кануло. Миллионные фирмы передаются из рода в род. Какое громадное влияние в скором будущем! Судьба населения в пять, десять, тридцать тысяч рабочих зависит от одного человека. И человек этот – не помещик, не титулованный барин, а коммерции советник или просто купец первой гильдии, крестит лоб двумя перстами. А дети его проживают в Ницце, в Париже, в Трувилле, кутят с наследными принцами, прикармливают разных упраздненных князьков. Жены их все выписывают не иначе как от Ворта. А дома, обстановка, картины, целые музеи, виллы… Шопен и Шуман, Чайковский и Рубинштейн – все это их обыкновенное menu. Тягаться с ними нет возможности. Стоит побывать хоть на одном большом купеческом бале. Дошло до того, что они не только выписывают из Петербурга хоры музыкантов на один вечер, но они выписывают блестящих офицеров, гвардейцев, кавалеристов, чуть не целыми эскадронами, на мазурку и котильон. И те едут и пляшут, пьют шампанское, льющееся в буфетах с десяти до шести часов утра.

Палтусов весь раскраснелся. Картина увлекла его самого.

– Вот как! – точно про себя вымолвила княжна. – Говорят… Я не от вас первого слышу… Какая-то здесь есть купчиха… Рогожина? Так, кажется?..

– Есть. Я бываю у нее.

– Это львица?

– Ее тятенька был калачник… да, калачник… А теперь к ней все ездят…

– Кто же все?

– Да все… Дамы из вашего же общества. Я в прошлом году танцевал там с madame Кузьминой, с княжной Пронской, с madame Opeyc, с Кидищевыми… То же общество, что у генерал-губернатора.

– Est-elle jolie? [86]86
  Она красива? (фр.).


[Закрыть]

– На мой вкус – нет. Умела поставить себя… Une dame patronesse [87]87
  Дама-патронесса (фр.).


[Закрыть].

– Она?

– А как бы вы думали?!

Княжна положила работу на колени.

– Однако, André,– заговорила она с усмешкой, – все эти ваши коммерсанты только и думают о том, как бы чин получить… или крестик… Их мечта… добиться дворянства… C'est connu… [88]88
  Это известно… (фр.).


[Закрыть]

– Да, кто потщеславнее…

– Ils sont tous comme cela! [89]89
  Они все таковы! (фр.).


[Закрыть]

– Есть уж и такие, которые стали сознавать свою силу. Я знаю молодых фабрикантов, заправляющих огромными делами… Они не лезут в чиновники… Кончит курс кандидатом… и остается купцом, заводчиком. Он честолюбив по-своему.

– А в конце – все-таки… il rêve une décoration! [90]90
  Он мечтает об ордене! (фр.).


[Закрыть]

– Не все! Словом – это сила, и с ней надо уже считаться…

– И вы хотите поступать к ним… в…

Слово не сходило с губ княжны.

– В обучение, – подсказал Палтусов и немного покраснел. – Ничего больше – как в обучение!.. Надо у них учиться.

– Чему же, André?

– Работе, сметке, кузина, уменью производить ценности.

– Какой у вас стал язык…

– Настоящий!.. Без экономического влияния нет будущности для нас.

– Для кого?

– Для нас… Для людей нашего с вами происхождения… Если у нас есть воспитание, ум, раса наконец, надо все это дисконтировать… а не дожидаться сложа руки, чтобы господа коммерсанты съели нас – и с хвостиком.

Лицо княжны стало еще серьезнее.

– Il y a du vrai…[91]91
  В этом есть правда… (фр.).


[Закрыть] в том, что вы говорите… Но чья же вина?

– Об этом что же распространяться! Все, что есть лучшего из мужчин, женщин… Я говорю о дворянстве, о самом видном, все это принесено в жертву… Вот хоть бы вас самих взять.

– Я очень счастлива, André!..

– Положим. Спорить с вами не стану. Но теперь это к слову пришлось. Переберите свою семейную хронику… Какая пустая трата сил, денег, земли… всего, всего!

– Не везде так.

– Везде, везде!.. Я стою за породу, если в ней есть что-нибудь, но негодую за прошлое нашего сословия… Одно спасение – учиться у купцов и сесть на их место.

XXV

– Papa! – обернулась княжна к двери и привстала. Встал с своего кресла и Палтусов.

В гостиную вошел старичок очень небольшого роста. Его короткие ручки, лысая голова и бритое лицо, при черном суконном сюртуке и белом галстуке, приятно настроивали. Щеки его с мороза смотрели свежо, а глаза мигали и хмурились от света лампы.

– Князь, здравствуйте, – сказал ему громко Палтусов.

Князь был туговат на одно ухо, почему часто улыбался, когда чего-нибудь не расслышит. Он пожал руку Палтусову и ласково его обглядел.

Старичку пошел семьдесят четвертый год. Двигался он довольно бодро и каждый день, какая бы ни была погода, ходил гулять перед обедом по Пречистенскому бульвару.

– Bonjour, bonjour, – немного прошамкал он. Передних зубов он давно недосчитывался.

– Как погода? – спросила его дочь.

– Прекрасная, прекрасная погода, – повторил князь и сел на качающееся кресло.

– С бульвара? – обратился к нему Палтусов.

– Мало гуляет в этот час, мало, – проговорил князь и детски улыбнулся. – Ветерок есть. Который час?

– Пять часов, papa, – ответила княжна.

– Да, так и должно быть. Вы все ли в добром здоровье? – спросил он Палтусова. – Давно вас не было. Лида, я на полчасика… Газету принесли?

– Да, papa.

– Что есть… в депешах?

– Ничего особенного в политике. Большие холода в Париже… бедствие…

– А-а!.. Зима их одолела. Хе, хе!.. Скажите…

– Боятся, что их занесет снегом.

– Скажите пожалуйста!

Старичок зевнул, и его кругленькое чистое личико совершенно по-детски улыбнулось.

– Поди, papa…

– Я пойду…

Он встал, сделал ножкой Палтусову, подмигнул еще и вышел скорыми шажками.

Этот старичок наводит на Палтусова род усыпления. Когда он говорил, у Палтусова пробегали мурашки по затылку и по спине, точно ему кто чешет пятки мягкой щеткой.

– Как князь свеж, – сказал тихо Палтусов, когда шаги старика стихли в зале.

– Да, я очень довольна его здоровьем… особенно в эту зиму.

– Ему который?

– Семьдесят три.

Палтусов помолчал.

– Кузина, ваша жизнь вся ушла на мать, на братьев, на отца… Ну, а после его кончины?

Она сделала движение.

– Но ведь это будет. Останетесь вы одни… Вы еще вон какая…

– André, я не люблю этой темы.

– Напрасно-с… На что же вторая половина жизни пойдет? Все abnégation [92]92
  самоотречение (фр.).


[Закрыть] да recueillement [93]93
  сосредоточенность (фр.).


[Закрыть]. Ведь это все отрицательные величины, как математики называют.

– Я не согласна. У меня есть жизнь, вы это знаете. Маленькая, по-вашему. По моим силам и правилам, André. Я вас слушала сейчас, до прихода papa, не спорила с вами. Вы правы… в фактах. Но сами-то вы следите ли за собой? Простите мне cette réprimande [94]94
  это замечание (фр.).


[Закрыть], уж я старуха… Надо следить за собой, а то легко s'embourber… [95]95
  завязнуть (фр.).


[Закрыть]

– Какие страшные слова, кузина!

– Мне кажется, это настоящее слово. По-русски вышло бы резче, – прибавила она с умной усмешкой. – Хотите, чтоб я сказала вам мое впечатление… насчет вас?..

– Говорите.

– Вы уж не тот, что год тому назад. У вас были другие… d'autres aspirations… [96]96
  другие стремления… (фр.).


[Закрыть] Вы начали смеяться над вашим увлечением, над тем, что вы были в Сербии… волонтером, и потом в Болгарии. Я знаю, что можно смотреть на все это не так, как кричали в газетах… которые стояли за славян. Но я вас лично беру. Тогда я как-то вас больше понимала. Вы слушали лекции, хотели держать экзамен… Я ждала вас на другой дороге.

– Какой? – почти крикнул Палтусов и перевернулся в кресле. – В ученые я не метил, чиновником не хочу быть – и это мне надо поставить в заслугу. Я изучаю русское общество, кузина, новые его слои… смотрю на себя как на пионера.

– Пионер, – повторила княжна и на секунду закрыла глаза.

– Ищу живого и выгодного дела.

– Выгодного, André?

– А то как же? В этом сила – поверьте мне. Без опоры в накопленном труде ничего нельзя достать.

– Для себя?

– Нет-с, не для себя, а для того же общества, для массы, для трудового люда. Я тоже народник, я, кузина, чувствую в себе связь и с мужиком, и с фабричным, и со всяким, кто потеет… pardon за это неизящное слово.

– Может быть… Только вы другой стали, André!.. И в очень короткое время.

– Не мудрено… Но не говорит ли в вас задетое сословное чувство?

– Вы, сколько я вижу, не стыдитесь вашего происхождения.

– Расу допускаю. Но особенно не горжусь тем, что я видел в своей фамилии.

– Зачем это трогать?

– Это законная жалоба, кузина… Родители передают нам наследственно не запасы душевного здоровья, а часто одно вырождение.

– На то есть свобода воли, André!

– Свобода воли! А я вам скажу, что если кто из нас в течение десяти лет не свихнется, он должен смотреть на себя как на героя!

– Всё родители виноваты?

– Наполовину – да.

Он встал, подошел к ней и нагнул голову.

– Пора мне. Продолжение следует.

– Sans rancune, André [97]97
  Не обижайтесь, Андрей (фр.).


[Закрыть].

– Еще бы!.. Вы вобрали в себя всю добродетель нашего фобура.

– Не останетесь обедать?

– Нет, не могу. Зван.

– Dans la finance? [98]98
  В купеческий дом? (фр.).


[Закрыть]

– К купчихе на сверхъестественную привозную рыбу… barbue [99]99
  камбала (фр.).


[Закрыть]. В Москве-то!

– Bon appétit! [100]100
  Приятного аппетита! (фр.).


[Закрыть]

Он поцеловал у нее руку.

XXVI

Поздно раскрыл глаза Палтусов. Купеческий обед с выписной рыбой «barbue» затянулся. Было выпито много разных крюшонов и ликеров. Он это не очень любил. Но отказываться от обедов, ужинов и даже попоек ему уже нельзя. Он скоро распознал, что за исключением двух-трех домов построже, вроде дома Нетовых, все держится «за компанию» в широком, московском значении этого слова. Без приятелей, питья брудершафтов, без «голубчика» и «мамочки» никогда не войдешь в нутро колоссальной машины, выкидывающей рубли, акции, тюки хлопка, штуки «пунцового» товара. Художественные стороны натуры Палтусова помогали ему… Он часто забавлялся про себя. Каждый день заводились у него новые связи. Ему ничего не стоило, без всякого ущерба своему достоинству, подойти к тону любого «обывателя». И никто, как думалось ему, не понимал его. Иной, быть может, считал за пройдоху, за «стрекулиста»; но ни у кого не хватало ума и чутья, чтобы определить то, что он считал своим «мировоззрением».

Шторы были спущены в его спальне. Он еще жил в меблированных комнатах, но за квартиру дал задаток; переберется в конце января. Ему жаль будет этих номеров. Здесь он чувствовал себя свободно, молодо, точно какой приезжий, успешно хлопочущий по отысканию наследства. Номерная жизнь напоминает ему и военную службу, и время слушания лекций, и заграничные поездки.

Номера, где он жил, считались дорогими и порядочными. Но нравы в них держались такие же, как и во всех прочих. Стояли тут около него две иностранки, принимавшие гостей… во всякое время. Обе нанимали помесячно нарядные квартирки. Жило три помещичьих семейства, водилась картежная игра, останавливались заграничные немцы из коммивояжеров. Но подъезд и лестница, ливрея швейцара и половики держались в чистоте, не пахло кухней, лакеи ходили во фраках, сливки к кофе давали непрокислые.

Умывшись, Палтусов, в светло-сером сюртуке с голубым кантом, перешел в другую комнату, отделанную гостиной, и позвонил.

Коридорный служил ему отлично. Он получал от него по пяти рублей. То и дело Спиридон – так звали его – сообщал ему разные новости о квартирантках.

И на этот раз, подавая кофе, он со степеннейшей миной своего усатого сухого лица доложил:

– Из Петербурга есть приезжий товар.

– Какой?

– Француженка.

– Дорого?

– Не объявляла еще.

Палтусов подумал по уходе Спиридона о своем вчерашнем разговоре с княжной Куратовой. Его слегка защемило. Ее гостиная дышала честностью и достоинством, не напускным, а настоящим. Неужели она верно угадала – и он уже подернулся пленкой? А как же иначе? Без этого нельзя. Но жизнь на его стороне. Там – усыпальница, катакомбы. Но отчего же княжна так симпатична? Он чувствует в ней женщину больше, чем в своих приятельницах «dans la finance».

Палтусов засиделся за кофеем. Перебрал он в голове всех женщин прошлой зимы и этого сезона. Ни одна не заставила его ни разу забыться, не дрогнул в нем ни один нерв. Зато и притворяться он не хотел. Это ниже его. Он не Ника Долгушин. Но ведь он молод, никогда не тратил сил зря, чувствует он в себе и артистическую жилку. Не очень ли уж он следит за собой? Надо же «поиграть» немного. Долго не выдержишь.

Две женщины смотрели на него из рамок толстого альбома: Анна Серафимовна… Марья Орестовна. В сущности ни та, ни другая – не его тип. С Нетовой у него в последние шесть недель гораздо больше приятельства. Но она собирается за границу. Кажется, ей хотелось, чтоб и он поехал. С какой стати? В этой женщине есть что-то для него почти противное. Никогда она не вызовет в нем ни малейших желаний, хоть и надевает чулки по двадцати рублей пара. Все равно – она поручает ему свои дела. Анну Серафимовну он не видел больше месяца. Это – своеобразная фигура! Прекрасно сложена. У ней должна найтись «страсть» и смелость. Но такие женщины опасны.

Палтусов, одеваясь, распределял обыкновенно свой день. Он вспомнил про Долгушина, про разговор с генералом, рассмеялся и решил, что заедет к этому старику, Куломзову.

«Не одних купцов-миллионщиков, и бар надо знать „поименно“, – рассудил он.

Сани ждали его у подъезда.

XXVII

День держался яркий, с небольшим морозом. Езда на улицах, по случаю праздника, началась с раннего утра. В четверть часа докатил Палтусов до церкви „Успенья на Могильцах“. В этом приходе значился дом гвардии корнета Евграфа Павловича Куломзова.

Городового ни в будке, ни на перекрестке не оказалось. В мелочной лавочке кучеру Палтусова указали на светло-палевый штукатуренный дом с мезонином и стеклянной галереей, выходившей на двор.

– К которому подъезду прикажете? – спросил кучер у Палтусова.

Их было два.

– Один заколочен, – разглядел Палтусов. Сани подъехали к первому, рядом с воротами. Долго звонил Палтусов. Он уже заносил ногу обратно в сани, когда дверь с шумом отворилась.

– Евграф Павлович? – уверенно спросил Палтусов у старого лакея в картузе с позументом.

Тот помолчал и не сразу впустил гостя в длинный светлый ход, весь расписанный фресками. Направо и налево стояли вешалки.

– Как об вас доложить?

Палтусов дал карточку. Старик пошел медленной походкой. Галерея стояла нетопленой. В глубине ее, на площадке, куда вели пять ступеней, виднелся камин с зеркалом и боковая стена, расписанная деревьями и цветами.

Пришлось подождать.

– Пожалуйте, – раздался дряблый голос старика. – Пожалуйте сюда. Там холодно будет раздеваться.

Он взбежал по ступенькам и взял вправо. Темная комната, род приемной, где он со свету ничего не разобрал, показалась ему, когда он скинул пальто, не много теплее галереи.

– Наверх-с, – повел его слуга, – в мезонин пожалуйте.

Лестница с деревянными перилами, выкрашенными под бук, скрипела. По ступенькам лежал половик на медных прутьях. Как только начал Палтусов подниматься, сверху раздался сначала жидкий лай двух собачек, а потом глухое рычанье водолаза или датского дога.

„Да я в зверинец попал“, – весело думал Палтусов, идя за слугой.

На площадку свет выходил из полуотворенной двери налево. Выскочил желтый громадный пес сенбернарской породы, остановился в дверях и отрывисто залаял.

– Не бойтесь, – сказал старик. – Нерошка, тубо!.. Он не кинется.

Жидкий лай продолжался, но в комнате.

– Пожалуйте-с.

Палтусов попал в высокую комнату, светло-зеленую, окнами на улицу. Одну стену занимала большая клетка, разделенная на отделения. В одном прыгали две крохотные обезьянки, в другом щелкала белка, в просторной половине скакали разноцветные птички. Он сейчас же заметил зеленых попугайчиков с красными головками.

К нему подбежали две собачки кинг-чарльс, глазастые, обросшие, черные с желтыми подпалинами, редкой красоты. Пальцы лап у них тоже обросли, точно у голубей. Бегали они, виляя задом и топчась на месте. Лаять и та и другая перестали и замахали хвостом.

В левом углу, в ярко отчищенной круглой клетке сидел белый какаду и покачивался.

„Зверинец и есть“, – подтвердил Палтусов и бросил взгляд на остальное убранство комнаты. Мебель вся была соломенная, узорчатая. Стоял еще акварий. Цветы и горшки с растениями придавали ей оживление. Свет играл на всевозможных оттенках зеленой краски.

Когда Палтусов вошел – все немного притихло. Потом опять защелкало, запрыгало и защебетало. С левой стены от входа торчали оленьи рога и над шкапом с чучелами выглядывала голова скелета какой-то большой птицы.

Эта гостиная заинтересовала его. Он с любопытством ждал выхода хозяина из узенькой двери, оклеенной также обоями, еле заметной между двумя горшками растений. Собаки обнюхивали гостя. Сенбернар поглядел на него грустными и простоватыми глазами и лег под тростниковый стол на шкуру белого медведя.

„Где же драгоценности? – спросил себя Палтусов, вспомнив хриплую болтовню Долгушина. – Все-то врал курьезный дяденька, все-то врал“.

Дверка скрипнула. Палтусов выпрямился. Какаду крикнул. Собачки побежали к хозяину.

XXVIII

К Палтусову вышел скорыми шажками сухой старик в туфлях и коротком светлом шлафроке, выше среднего роста, бритый. Острый нос и узкий овал лица моложавили его. Круглая голова блестела от припомаженного рыжеватого паричка с хохлом, какие носили в тридцатых годах. Под носом торчали усы, точно два кусочка подстриженной и подкрашенной шерсти. Щеки сохранили неестественный румянец. Во всей наружности и в домашнем туалете хозяина проглядывала старомодная франтоватость холостяка. Палтусов успел разглядеть, что он притирает щеки. Когда хозяин раскрыл свой морщинистый рот с бледными и тонкими губами, две новых челюсти так и заблистали. Держался он слегка нагнувшись вперед.

– Чем могу быть к услугам вашим? – встретил он гостя и, протягивая руки, любезно указал на одно из соломенных кресел.

Палтусов сел.

Хозяин вертел в руке его карточку.

– Палтусов, Андрей Дмитриевич, – твердо выговорил он. – Фамилия мне очень знакома. Я служил в колонновожатых… с одним Палтусовым… имя, отчество позабыл.

– Это был, вероятно, Федор Ильич, брат отца, мой родной дядя.

– Весьма приятно… Фамилия известна… Чем могу?.. – спросил опять хозяин и пристально поглядел на гостя.

– Евграф Павлович, – начал Палтусов, – вы извините, если я скажу вам сразу, что мой визит кажется мне самому… курьезным…

– Как это? Не совсем понимаю, молодой человек.

Собачки влезли старику на колени, большой пес лег у ног.

– Видите ли, я взялся исполнить поручение… одного вашего родственника. А мне не хотелось бы беспокоить вас. Я очень рад с вами познакомиться… Мне так много говорили про вас и ваш дом. Старая Москва уходит, надо пользоваться…

Куломзов усмехнулся.

– Вы опоздали, – сказал он, – у меня действительно были разные вещи… картины, бронза… фарфор… Сорок лет собирал… для себя: но теперь ничего нет.

– Продали?

– Нет, Боже избави… Но здесь не держу. В деревню перевез все до последней вазочки и заколотил низ… Не топлю. И мебели там нет никакой.

– Живете в мезонине?

– В трех комнатах. Вот это моя менажерия [101]101
  зверинец (от фр.: ménagerie).


[Закрыть], люблю птиц и всяких зверей… Там мой кабинет. Половину книг оставил. Спальня… ванная… и все. Кухни не держу. Иногда обедаю в клубе… редко… а то где придется… в кабачке… в „Эрмитаже“… в „Англии“, у Дюссо.

„Книжки читает“, – отмечал про себя Палтусов.

– Круглый год в Москве?

– В деревню не езжу… Что там делать?.. С мужичками не спорю… везде сдал землю… Им хорошо. За границу езжал… еще не так давно. Я вам, молодой человек, не предлагаю курить… сам не курю…

– Я не такой страстный курильщик.

– Так вы изволили упомянить о родственниках моих. Кто это, любопытно? У меня нет никого.

„Каков генерал!“ – подумал Палтусов.

– Вот видите, Евграф Павлович, как я попался. А меня уверял Валентин Валентинович Долгушин…

– А! вот что! Валентин! Понимаю…

И он улыбнулся.

– Вы его знаете?

– Как не знать? Он выдает свою жену за мою прямую наследницу. Весьма сожалею, молодой человек, что вы вдались в этот… обман… Не занимал ли он у вас?

– Бог миловал!

Они оба рассмеялись.

– Именно… У меня была тут целая история. Это – отпетый человек. И такими-то теперь полна Москва. Прожились, изолгались, того гляди очутятся в этих… как их теперь называют?

– В червонных валетах, – подсказал Палтусов.

– Так, так… в червонных валетах… Вы понимаете… с вами можно говорить… Ну куда, ну куда, – прикрикнул старик на одну из собачек, которая лезла к нему на грудь и хотела лизнуть его прямо в лицо. – Тут, Жолька, лежи… Вот, – обратился он к гостю, – какая ласковая у меня собачурка. Из Испании сам вывез, здесь нет такой чистой породы. С собаками и умирать буду. Был такой немецкий философ… как бишь его?.. Вы должны знать… на фамилии плох стал… Я французские извлечения читал из его мыслей. Он смотрел на жизнь здраво. С нами ведь природа шутки шутит. Мы своей воли не имеем… бьемся, любим… любовь к женщине… это природа приказывает… воля… la volonté… Он это по-своему объясняет…

– Не Шопенгауэр ли? – спросил Палтусов.

– Именно! Он, он! И биография его. Вот как я же… холостяком жил… У меня и книжки есть… хотите взглянуть?.. Вот он и сказал, что умирать надо с собаками. Я вам покажу… Не хотите ли перейти в кабинет?.. Здесь свежо…

Он встал, спустил на пол собачек и растворил дверку, приглашая рукой гостя.

XXIX

Вторая комната таких же размеров, с белыми обоями, заставленная двумя шкапами красного дерева и старинным бюро с металлическими инкрустациями, смотрела гораздо скучнее. Направо, на камине, часы и канделябры желтой меди сейчас же бросились в глаза Палтусову своей изящной работой. Кроме нескольких стульев и кресел и двух гравюр в деревянных рамах, в кабинете ничего не было.

– Вот в этой книжке…

Хозяин отыскал на бюро том в желтой обертке и подал Палтусову.

– Статья о Шопенгауэре…

– Да, умный немец… И своих колбасников честил… Писать не умеют… говорил. Это совершенно верно, глагол под конец страницы. Есть ли смысл человеческий?.. Что ж вы не сядете, чем могу?

„Память-то отшибло у него“, – подумал Палтусов и поглядел еще раз на часть стены, ничем не занятую.

Его зоркий глаз отличил от обоев закрашенную полосу, дырочку для ключа и темные полоски с трех сторон. Это был вделанный в стену несгораемый шкап. Он отвел глаза, чтобы старик не заметил.

– Я не стану вас беспокоить, – заговорил он весело и почтительно. – На генерала Долгушина я смотрю, как он этого заслуживает. Но он мой родственник. Очень уж пристал ко мне… и все обижается, когда ему скажешь, что лучше бы он выпросил себе место акцизного надзирателя на табачной фабрике.

– Что, что такое? Надзирателя? Он и на это не способен.

– Ваша правда!

Они опять посмеялись. Старику нравился гость.

„А ведь ты ростовщик?“ – вдруг спросил про себя Палтусов и поглядел попристальнее на рот и зеленоватые тусклые глаза гвардии корнета.

„Ростовщик на десятки тысяч“, – прибавил он.

Знакомству с ним он порадовался на всякий случай.

– Никаких у меня наследников здесь нет, – начал Куломзов. – очень приятно было познакомиться. Молодых людей… как вы… люблю. Но генерал напрасно беспокоится. Впрочем – бедность не свой брат.

Он вздохнул.

– Жаль не его, – сказал Палтусов, – жена без ног, в параличе… старуху тещу он обобрал… дочь – милая… девица.

– Чего жалеть? Сами виноваты… У меня здесь есть немало старух… моих невест… хе, хе! охают, жалуются… клянут теперешнее время… „Дуры вы, – я им говорю, когда к ним заеду, – вы – дуры, а время хорошее…“ Земля та же, ее не отняли. До эмансипации, – он произносил это слово в нос, – десятина в моих местах пятьдесят рублей была, а теперь она сто и сто десять. Аренда… вдвое выше… Я ничего не потерял! Ни одного вершка. А доходы больше. Хозяйство я бросил… Зато рента стала вдвое, втрое. И кто же виноват? Скажите на милость. Транжирят, транжирят… и все на вздор. Жалости подобно. Только я не жалею никого… Не стоит, молодой человек, не стоит. Чего же удивляться, что дворянство теперь – нуль… так что-то… неодушевленное… ха, ха! Вот мрет много народу. Это производит эффект… Едешь так по Поварской, по бульвару… Тут в этом доме все вымерли, в другом, в третьем… Целые переулки есть выморочные. Никого из моих-то сверстников. Тоскливо бывает… хоть и знаешь… что пора ложиться… туда… А все неприятно… Только этого и жаль. А что все прожились… и пускай! Не то что в надзиратели, будут и в городовых, в извозчиках, в трубочистах, а то в жуликах… в этих… валетах… Хе, хе!..