Текст книги "Ум за разум не отвечает!"

Рассказики о Ленине

Как показал анализ, в жилах Ленина текла немецкая, шведская, русская, еврейская и калмыцкая кровь. И если бы не революция, Ленин мог бы стать донором мирового значения.

* * *

Однажды к Ленину пришли ходоки. И позвали его с собой. В молодости, за границей, Ленин часто ходил по бабам. Но сейчас он был уже не ходок. Тем более что политическая проститутка Троцкий всегда был под рукой. И ходоки ушли ни с чем.

* * *

Знакомый печник Ленина сложил не одну печку. А с Лениным отношения у него не сложились. Ильич утащил с субботника бревно и целиком затолкал его в печь. И печник очень на Ленина обиделся.

* * *

Юмор Ленин понимал. И сам был остроумным человеком. Как-то ко дню смеха он написал несколько юморесок. Опубликованные под смешным заголовком «Апрельские тезисы», они стали классикой юмора.

Сильное воздействие на Ильича оказывала музыка. Слушая «Апассионату» Бетховена, он восклицал: «Какая нечеловеческая музыка!» В этот момент Ленин очень страдал, потому что был самым человечным человеком.

* * *

Россия, конец октября. Дело идёт к зиме. Продрогший от жизни в шалаше, под чужой фамилией, с изменённой внешностью, в Петроград возвращается Ленин и умоляет взять ему Зимний. Отогреться, отоспаться…

* * *

У Ленина были еврейские корни. В Суккот он жил в шалаше. Но другие традиции он не соблюдал и мацу не любил. В тюрьме он делал чернильницы из хлебного мякиша. И съедал их. А из мацы чернильницы не получались. И Ленин ходил голодный. Он это запомнил. И в дальнейшем, когда хотел сохранить фигуру, окружал себя евреями.

* * *

В русской армии Ленин не служил, потому что был немецким шпионом. И зарплату он получал из Германии. С помощью этих денег Ленин устроил в России революцию. А со своими работадателями заключил мир. Эсер Блюмкин с Лениным был не согласен. Он отправился в немецкое посольство и расторг позорный мир, то есть убил посла. Потом прибежал к своим и, запыхавшись, выпалил кратко: «Мир бах!» И все его поняли. А покойного посла с тех пор стали называть Мирбахом. Ленин потом долго извинялся перед немцами. И, чтобы замять дело, отдал Германии Украину. Вот к чему привёл нехороший поступок еврея Блюмкина!

* * *

У женщин Ленин пользовался успехом. Крупская, Арманд. Но никто в судьбе вождя не сыграл большей роли, чем Фанни Каплан. Виделись они всего один раз, но последствия этой встречи были воистину историческими. Однажды, когда Ленин произносил пламенную речь, кокетка Фанни стала стрелять в него глазками. Но поскольку была подслеповата, то промахнулась. А стоявший рядом человек, явно не промах, выстрелил в Ильича, а пистолет подбросил Фанни. Ленин упал тяжело раненный. Девушку быстренько расстреляли, а вождь со временем поправился и до конца своих дней помнил подслеповатую дочь еврейского народа.

* * *

Детей у Ленина не было – одни детища. А от них уже пошли внуки – юные ленинцы.

* * *

Надежду Крупскую Ленин уважал. Инессу Арманд – любил. Но лишь Фанни Каплан ранила его по-настоящему.

* * *

Любимое стихотворение Ильича начиналось так: «Болеет Парвус одинокий…»

* * *

Ленин свободно матерился на основных европейских языках. И в любой дискуссии выглядел очень убедительно.

* * *

Главная деталь в лампочке Ильича – нить накалЫвания.

Глава 2
Нечеловеческие истории (Макси)

Шутки юмора

Блестящий, умный афоризм красиво ухаживал за прелестной, тонкой шуткой. Последняя отвечала афоризму взаимностью, и постепенно их отношения переросли если не в роман, то в короткий юмористический рассказ уж точно. Мамаша шутки, старая поучительная басня, была критически настроена к увлечению дочери. Отводя шутку в сторону, постоянно читала ей мораль и всячески внушала своей кровинушке, что брак – дело не шуточное, да и афоризм ей не пара – уж больно короток. Если и создавать семью, считала она, то непременно с кем-то более солидным и состоятельным. Взять, к примеру, анекдот. Представительный, со смыслом, всеобщий любимец. Да, временами глупый, часто пошлый и, как правило, довольно старый. Но за ним шутка будет как за каменной стеной, а с афоризмом ей станет явно не до смеха. Для пущей убедительности она вспоминала свою юность, когда ещё не была высокоморальной басней, а весьма легкомысленной, озорной частушкой. Её, такую молоденькую, коварно соблазнил и бросил пройдоха прикол, любимец простеньких баек и дешёвых пародий. А несостоявшаяся свекровь – старая одесская хохма, посмеиваясь, поздравила её с удачной первоапрельской шуткой. Подобной доли для своей дочери басня явно не желала. И неизвестно, как бы отношения между шуткой и афоризмом сложились в дальнейшем, не помоги молодым блистательная эпиграмма. Благодаря ей басня узнала, что бабушка афоризма – краткость – является сестрой самого таланта. А там и до гениальности недалеко. От такого родства отказаться было невозможно. И когда в очередной раз афоризм, шутки ради, заявился к возлюбленной в дом, то был встречен решительным и ещё более коротким – «Да!» Ну а дальше была долгая и смешная жизнь. Куча прелестных юморесок, которые выросли и стали солидными фельетонами и яркими комедиями. А шутка и афоризм состарились и умерли в один день. В последний путь их провожала эпитафия – особа немногословная, ироничная и очень печальная. Потому что, по большому счёту, эпитафия – это эпиграмма, получившая похоронку.

Удар током

Скромная, невзрачная Розетка обладала, очевидно, скрытой энергетикой, которой и покорила красавца Пылесоса. Мощный, шумный, общительный Пылесос был заводилой в любой компании электробытприборов. Конечно, и до него у Розетки были серьёзные ухажёры и достойные предложения. Один электрический Утюг из богатого древнего рода Утюгов, владевших когда-то запасами угля, горячо объяснялся Розетке в любви, обещая сгладить социальное, как он считал, неравенство. Но при первой же непродолжительной разлуке обидно охладел, а затем и вовсе исчез. Появившийся вскоре в её жизни стройный Торшер обрисовывал Розетке яркие перспективы, но в итоге, не выдержав накала отношений, замкнулся в себе и резко угас. Кратким эпизодом в её судьбе остался и электрический Чайник, который закипал по любому поводу и всем свистел, что он продолжатель славной династии Самоваров. Симпатичная Кофемолка, сторонница однополой любви, доверительно молола Розетке всякую ерунду. Розетка искренне пыталась найти в её излияниях рациональное зерно, но не находила: Кофемолка молола слишком быстро. Ошивался рядом какое-то время довольно стильный Фен со своим непонятным укладом жизни и сухим изложением теории фен-шуй, оказавшейся в дальнейшем банальным сотрясением воздуха. О всяких мелких кипятильниках, не вылезавших из стакана, Розетка даже и не вспоминала.

И вот теперь эта неожиданная, волнительная связь с Пылесосом, который не кичился своими предками, не обещал никакого светлого будущего, а просто и по-мужски предложил ей войти в контакт… В переменном токе любви и в постоянном напряжении они живут уже много лет. И хотя Пылесос и таскается за всякой нечистью, а первую попавшуюся пылинку готов расцеловать взасос, он очень привязан к Розетке, которая его, в свою очередь, обожает, каждый день обеспечивает питанием и считает, что наконец-то в её жизни наступила счастливая фаза.

Печать моя светла

Внешне гербовая печать, как ни крути, выглядела довольно просто. Её округлые формы предполагали внутреннюю мягкость и сговорчивость. Но первое впечатление часто оказывается ошибочным. Характер у печати на самом деле был жёстким и властным, принципы – чёткими, а язык – довольно острым. Бывало, так припечатает кое-кого, что мало не покажется. В этом смысле никакой штемпель ей в подмётки не годился. Личная жизнь печати складывалась не очень удачно. Конечно, на протяжении жизни у неё были романы и увлечения. Её благосклонности, подсовывая хвалебные отчёты и перспективные графики, добивались многочисленные бланки. А один указ, довольно высокий и хороший собою, долго умолял печать шлёпнуть его по одному месту где-то там внизу.

Порою приходилось сталкиваться с особами нетрадиционной ориентации.

Две молоденькие, но боевые повестки и одна очень серьёзная резолюция страстно умоляли о контакте, но, не получив от печати заверения в ответном чувстве, вынуждены были броситься в объятия какой-то урны. Случилась у печати и настоящая любовь. Он был тонок, чист, гладок, молод, наконец. Прежде его пыталась соблазнить какая-то пухлая папочка с вульгарными тесёмками, но лист бумаги, как оказалось в дальнейшем, довольно стандартный, искал встречи только с печатью. В итоге случился акт. Печать, слегка бледная, лежала под актом и была счастлива как никогда. А лист бумаги с печатью счастья на лице сразу стал подниматься по служебной лестнице и в дальнейшем превратился в очень важный секретный документ с множеством хорошеньких, молоденьких печатей. К этому времени гербовая печать состарилась – стала расплывчатой и нечёткой. И когда она с трудом легла под какое-то жалкое завещание, церемониться с ней не стали, а, предоставив последнее слово, вышвырнули на помойку. Последнее слово гербовой печати было непечатным.

Шея и галстук

У шеи с галстуком завязались довольно тесные взаимоотношения ещё со школьной скамьи. Шейка тогда была нежной и тонкой, и неопытный галстук, пребывая в юном пионерском возрасте, трепетно её касался и постоянно краснел. Шли годы. Вокруг шейки постоянно крутились кавалеры и ухажёры. Стильные платки водили её по ресторанам, толстые вязаные шарфы увлекали шейку в туристические походы, а один иностранец, некто кашне, нежно прижимаясь, звал её в Париж. Даже в больнице, куда однажды попала шейка, какой-то длиннющий бинт постоянно вился вокруг неё, а опухший, ещё не остывший компресс, от которого невыносимо несло спиртом, порывался её согреть. После подобных несерьёзных контактов новая встреча с галстуком была желанна и волнительна. Солидный галстук уже давно не краснел, а обнимал так, что у шеи дух захватывало. Да и сама шейка уже не была той нежной и тонкой особой, как много лет назад. Вместе они смотрелись прекрасно и были вхожи в самые высокие слои общества. Приёмы, визиты, конференции, ассамблеи – везде они были желанными гостями. Иногда, когда встречи бывали не столь официальны, шейка с подругами, устраивая девичник, собирались без галстуков. А галстуки зря времени не теряли. Ведь на свете есть столько молоденьких, изящных, не тронутых морщинами шеек! И солидные галстуки, бывшие пионерские, были всегда готовы завязать новые приятные знакомства. Так шейка осталась одна. С годами она располнела, кожа её стала дряблой. Отложить что-то на черный день она не успела. И когда этот день настал, шейка поняла, что, кроме отложения солей, у неё нет ничего. Шея была готова на самый отчаянный поступок. А тут как раз соседка-верёвка со своим сожителем-табуретом зашли. Верёвка была уже достаточно взмыленной, табурет шатался и еле-еле держался на ногах.

– Сообразим на троих? – придвигая к шее табурет, спросила верёвка.

– Сообразим, – согласилась шея и потянулась к петле, которая удивительно напоминала шее её последнюю привязанность.

С новым ходом!

Маятник в настенных часах слыл натурой весьма неуравновешенной и колеблющейся. Его постоянно бросало из одной крайности в другую. Эта неустойчивость во взглядах раздражала близкое окружение маятника.

– Да определись ты уже, – зло ворчали острые на язык стрелки, размеренно двигавшиеся всю жизнь в одном направлении. Правда, и они часами крутили голову циферблату. Особенно секундная – самая шустрая и непоседливая.

Каждые полчаса из окошка выскакивала кукушка и орала в адрес маятника что-то нелицеприятное. Две симпатичные гирьки, когда-то занимавшие довольно высокое положение, хоть и сохранили свой вес, окончательно опустились. И винили в этом, конечно же, маятник. В итоге сложилась ситуация, когда маятник и сам почувствовал, что всех заколебал. «Пора остановиться, пока не поздно», – подумал он. Качнулся влево, нехотя отскочил вправо. Замедляя ход, дёрнулся опять влево и окончательно остановился. Стрелки, до этого привычно дефилировавшие по кругу и всем своим видом показывавшие, что ещё не вечер, резко затормозили, страшно удивив циферблат. Кукушка, вещавшая на повышенных тонах, неожиданно поперхнулась, попыталась закрыть рот и форточку, но не сумела сделать ни того, ни другого. Даже опустившиеся гирьки почувствовали что-то неладное.

«Наверху разберутся», – справедливо подумали они и грузно повисли у самого пола. А маятник в эти минуты наслаждался покоем и тишиной. Казалось, время для него остановилось и уже ничто не сможет вывести его из равновесия. Вдруг какая-то рука нежно качнула его в сторону. Маятник, удивленно отскочив, моментально вернулся. Опять, но уже более уверенно, сходил на сторону и вновь вернулся. Влево-вправо, влево-вправо. И тут маятник понял, что нашёл себя… «Моё дело – сторона!» – радостно подумал он, усиливая амплитуду. После этого всё пошло как по нотам. Гирькам вернули их прежнее высокое положение. Стрелки, вначале настороженно, а затем не останавливаясь ни на секунду, поспешно двинулись в путь. Кукушка, произнеся благодарственную речь, смущённо скрылась в окошке. И какой-то приятный голос громко произнес: – С новым ходом вас всех!

Военно-воздушный роман

Самолёт был военным и служил в авиации. Женский пол, которого на базе было предостаточно, страстно обожал. Многочисленным бомбочкам и даже бомбам в солидном весе просто проходу не давал. За это самолёт прозвали большим бабником, что в переводе на армейский – тяжёлый бомбардировщик. Бомбы самолёт менял как запчасти. Сперва, конечно, нежно ухаживал и лелеял.

– Моя бомбоньерка, – говорил он каждой. – Я познакомлю тебя с лучшими городами мира. Но стоило очередной бомбе подзалететь, как разговор уже вёлся на очень высоких тонах. Кончалось это печально: самолёт бросал бомбу и заводил другую. Брошенные бомбы вели себя по-разному. Одни, завывая, рвали и метали, другие, взрываясь, яростно плевались осколками. А одну супербомбу хватил удар, после которого её так парализовало, что пролежала она без движения десятки лет. И хоть вся покрылась ржавчиной, внутренне сохранила весь свой запал, благодаря которому сошлась на старости лет с очень опытным и обходительным минёром.

А судьба бомбардировщика, как и многих ловеласов, сложилась в дальнейшем печально. В то время, когда самолёт знакомил бомбы с мировыми красотами, на земле за ним следили его многочисленные поклонницы – зенитки. Они ревновали самолёт к бомбам и слали в небо зажигательные воздушные поцелуи, больше похожие на чувствительные укусы. К зениткам бомбардировщик также был неравнодушен. Но связываться с ними не хотел, от поцелуев увёртывался, поскольку серьёзные отношения его пугали. Но всё же нашлась одна очень активная, настойчивая зенитка, сумевшая достучаться до пламенного мотора бомбардировщика. В итоге она подбила его на очень низкий поступок, который, однако, предотвратил поступки ещё более неприглядные и трагические.

Чистая сила

Рослая, ладно сбитая метла, хотя и отличалась некоторой метлительностью, характером обладала решительным, жёстким и достаточно противоречивым. Чистюля и аккуратистка, она странным образом постоянно тянулась к всевозможному мусору. Последний её избегал и, забиваясь в углы, постоянно орал: «Не забивайте мной баки!» Лишь строительный мусор, в силу своей образованности, относился к метле с пониманием и некоторой симпатией. Под настроение мог и пыль в глаза пустить, и камушек в её огород бросить. Личная жизнь у метлы не задалась, хотя воздыхателей вокруг крутилось немало. Это и симпатяга-веник, которого она по молодости послала в баню, где он остался и весьма преуспел. Это и какой-то тощий совок, готовый лечь под первый попавшийся мусор и ходивший за метлой буквально по пятам. Но морда у совка была лопатой, а ей хотелось чего-то нежного и чистого. Вот так, отметая всяческие ухаживания, осталась метла на старости лет одна. И хоть жизнь её была однообразна, поведение – достойное. По крайней мере, подмётных писем не писала, хотя сор из избы выносить приходилось.

Из кожи вон…

Ремень обладал низшим педагогическим образованием. Специализировался на поп-культуре. В работе, проявляя гибкость и хлёсткость, соблюдал ременные рамки. Всю жизнь лез из кожи вон, чтобы оставить после себя хоть какой-то след. Занимался благотворительностью. Долгое время поддерживал всевозможные штаны, пока последние, состарившись, не отдали предпочтение модным подтяжкам. В любви проявлял постоянство. Был очень привязан к своей пряжке, несмотря на то, что в молодости пряжка была той ещё бляхой. На старости лет иссохший, потрескавшийся ремень, потерявший пряжку и память, валялся в пыльной лавке старьёвщика. Прикрыв дырочки, он представлял себе молодую прекрасную даму, а рядом себя в качестве пояса верности. И уж будьте уверены – ни один член общества не сумел бы поколебать эту верность.

Доисторические хроники

Много тысяч лет назад, на заре человечества, встретились однажды австралопитек, питекантроп и неандерталец. Мужики серьёзные, представительные. Меха, кожа, брюлики. Решили посидеть, на троих сообразить. Развели огонь, сидят, но не соображают. Соображалка-то у одного неандертальца работает. Ограничились закуской. Мимо гигантский питон прополз – заморили червячка. Дарвина помянули. Неожиданно к ним еврейский кроманьонец из позднего палеолита подошел и сказал, как обрезал: «Сидите, нелюди? Работать пора!» Наступила жуткая доисторическая тишина. Начиналась эра глобального антисемитизма.

Собачье дело

После бурной ночи, проведённой с шикарными болонками, возвращались под утро в свою конуру две кавказские овчарки. Дорогу им преградил патруль из трёх легавых и одной московской сторожевой. Старший из четвёрки попросил у морд кавказской национальности документы. В предъявленных паспортах, естественно, не оказалось прописки в местном клубе собаководства. «Совсем оборзели!» – выругался один из легавых, а старший патруля убедительно попросил кавказцев заплатить штраф. Платить нужно было строго по таксе, которая была хоть и невысокой, но весьма жесткошёрстной. Кавказские овчарки заартачились и стали лаяться с легавыми. Последние вызвали на подмогу пару южнорусских овчарок, которые ненавидели овчарок кавказских и среднеазиатских за то, что те захватили все помойки в столице. Началась грызня, и кавказцам пришлось нелегко. Но в это время мимо проходила стая боксёров, до этого прошедшая Афган и суровые стычки с афганскими борзыми. Боксёры бросились кавказцам на подмогу и стали обрабатывать легавых скотчтерьерами. Рядом с дерущимися испуганно проносились незаконно находящиеся в стране пекинесы, японские хины, китайские хохлатые, шарпеи и прочие мигранты. Неизвестно чем бы заварушка закончилась, если бы поблизости не показалась добропорядочная семья доберманов – глава семьи доберман-пинчер, сучка доберманша и двое симпатичных доберманчиков с только что обрезанными ушами. Внимание дерущихся тут же переключилось на мирно идущую семейку. Послышались оскорбления и угрозы… «Доберманские морды, убирайтесь к своим ханаанским собакам», – кричали все хором. Запахло погромом. Но, к счастью, на злобную, лающую свору набросилась группа немецких овчарок, прибывших на международную выставку и ставших свидетелями отвратительного зрелища. Не-вольными соучастниками происходящего стали также несколько французских и английских бульдогов, шотландская овчарка и ирландский сеттер. Но никто из них не вступился за бедных доберманов. А в это время мужественные немецкие овчарки, в коих жил комплекс вины перед всеми доберманами мира, раскидали свору ублюдков и сукиных сынов. После подобного инцидента многие доберманы уехали на родину немецких овчарок, но большинство, бросив на прощание: «Чау-чау!» – рвануло к своим ханаанским собакам. Последние очень невзлюбили доберманов, обзывали их русскими борзыми и не брали на приличную службу. Многие доберманы, обладатели отличных родословных, многочисленных дипломов и медалей, вынуждены были идти в простые сторожа. Некоторые доберманы, в основном с необрезанными ушами, опускались настолько, что превращались в обычных дворняжек и пустолаек. Значительное число породистых псов вместе со щенками перебирались к американским стаффордширским терьерам и их австралийским собратьям. Находились и такие доберманы, очевидно вовсе не привитые, которые возвращались обратно к московским сторожевым. А те особи, что остались жить бок о бок с ханаанскими собаками, как-то пообвыкли, постепенно перестали выть по ночам, научились сносно брехать на новом лае и во многих областях собаководства даже преуспели. Открыли множество питомников, завезли левреток. И однажды после бурной ночи, проведённой с последними, возвращались под утро в свою конуру две шумные ханаанские собаки, в недалеком прошлом – чистокровные доберманы.