Текст книги "Камни в огород"

Пётр Гулдедава
Камни в огород

 
Никакой поэт не должен забывать,
что он сам по отношению к другим
поэтам только читатель
 

Николай ГУМИЛЁВ

 
А пока на Красной Пресне
Хоть один живой поэт
Распевает наши песни —
Есть Господь, а смерти нет!
 

Владимир БОЯРИНОВ

Гулдедава Пётр Георгиевич, Москва

• Член Союза писателей России с 2010 г.

• Лауреат премий имени В.В. Маяковского и A.C. Грибоедова.

• Обладатель «Серебряного креста» лауреата конкурса МГО Союза писателей России «Неопалимая купина».

(Равноправными совладельцами этих премий считаю руководителей ЛumO «Свежий взгляд» и ЛumO «Царское Село»: Елену Николаевну Сапрыкину, Сергея Ивановича Короткова, Екатерину Николаевну Козыреву.)

Моя биография мало чем отличается от биографии среднестатистического советского романтика. В августе 1941 года родился в городе Куйбышеве у реки Самары, где мой батя работал по распределению после окончания московского вуза. После войны наша семья переехала на жительство в Москву.

Работал токарем, пекарем, рубщиком мяса и лесорубом, светотехником-осветителем на киностудии, диспетчером газетно-журнальной экспедиции и приёмщиком стеклопосуды. На пенсию вышел с должности председателя правления потребительского автостояночного кооператива.

Наиболее значительными достижениями в своей жизни считаю «чёрный пояс» (пятый разряд) маляра-штукатура и красный билет члена КПРФ.

За три года армейской службы сдал испытания по программе офицеров запаса, и в 1964 году с погонами «микромайора» поступил на журфак МГУ. Занятия в общежитиях студгородка так меня увлекли, что к 1966-му году я был уже вполне готов к отчислению из вуза за академическую неуспеваемость.

Печатался в армейской и окружной газетах. На этом сладкая пора гонораров закончилась и, если не считать бесплатных публикаций в районных многотиражках, все стихи публиковал за свой счёт.

1993 г. – сборник «Стихи», 2008 – сборники «Дым и пепел», «Вечные темы»; 2011 г. – сборники «Песни старого шарманщика», «Горчит миндаль воспоминаний»; 2012 г. – сборники «Звоны», «В лучах осеннего заката». Неоднократно публиковал подборки стихотворений в журналах «Природа и человек. XXI век», «Великороссъ», в газете «Московский литератор», в альманахе «Московский Парнас».

Награждён памятными медалями от ЦК КПРФ и пенсией от государства.

Характер зюйдический, как и полагается грузину, хотя и «российского розлива». Политически выдержан. За Державу обижен. К бюрократии оппозиционен. К «достижениям» российской либеральной демократии – скептичен.

Стихи и…

«Голуби, голуби, голуби…»

 
Голуби, голуби, голуби, —
лгали бы – не были голы бы:
звёздами, искрами, блицами —
«птицы» с любимыми лицами.
Дома, в лесу, и на улице
сердце с душою рифмуются.
Я – оголёнными нервами
слово нащупаю верное,
преодолею препятствия —
и освятят эти странствия,
как иорданьские проруби:
голуби, голуби, голуби!
 

«Не время нашим песням затихать…»

 
Не время нашим песням затихать
в глухом оборонительном окопе,
пока в неутомимом кровотоке
пульсирует энергия стиха.
 
 
Уйти от нестабильного Кремля,
дилеммой нескончаемому зною,
меня – неопалимой купиною
зовёт обетованная земля.
 
 
Хотя и пыл ещё не поостыл,
но всё же зов души куда сильнее:
не выбирая мест, где посытнее,
служить России – сколько хватит сил.
 

«Меня окружают знакомые птицы…»

 
Меня окружают знакомые птицы:
и ранние вестники солнца – грачи.
 
 
Наверно, поэтому небо мне снится,
и бьётся души первозданная птица,
а медные трубы, и воды, и пекло —
единственный путь возрожденья из пепла.
 
 
Когда тебе дороги воля и небо,
немыслимой былью становится небыль:
под клёкот неведомых сумрачных птиц
воспрянуть из мрака на вспышки зарниц.
 

«Мы быстро забываем горечь…»

 
Мы быстро забываем горечь
и звон кандал.
Герои новых дней – торговец
и «чинодрал».
 
 
Глашатай скорого возмездия
за нашу дурь —
звучит высокая поэзия
в хаосе бурь.
 
 
Сраженье горнего с телесным.
Борьба стихий…
Но не зажгут глухого – песни,
раба – стихи.
 

«Полунаполнен или полупуст…»

 
Полунаполнен или полупуст —
сосуд народной веры и надежды,
покуда виночерпии, как прежде,
всё те же: краснобай и златоуст?
 
 
По «сеньке» нашей шапке и цена,
пусть это даже шапка Мономаха,
коль мудрость, говорящая без страха,
всегда в опале быть обречена.
 
 
А выбор – как прожить – давно знаком
и «господам», и добровольным слугам:
 

«В опале – поэтическое братство…»

 
В опале – поэтическое братство:
шарманщики, ваганты и шуты,
в уделах, где духовное богатство —
гарантия житейской нищеты.
 
 
С печатями участия в крамоле
они собратьям истину несут.
Их окружает заговор безмолвья
и ждёт за каждый промах – скорый суд.
 
 
Поэт – и в клетке яростный романтик,
к нему не липнут ярлыки «ЗК».
И как щегол, не ведая грамматик,
он знает вкус родного языка.
 

«Мои стихи – предвестники печали…»

 
Мои стихи – предвестники печали,
они живут с опасностью впритык:
я знаю чем, как правило, кончали
гонцы дурных известий – у владык.
 
 
Но не слабеет мой охрипший голос
среди пустого карканья молвы:
без Божьей Воли даже малый волос
не упадёт с повинной головы.
 

«Беспристрастен истории суд…»

 
Беспристрастен истории суд:
сколько русский размах ни гаси —
как берёзы, поэты растут
на холмах и равнинах Руси.
 
 
Здесь любой, от природы, поэт,
даже если не пишет стихи.
На любом – золотой эполет:
от пера, от станка, от сохи.
 
 
Сколько благ ни сули ему власть,
спрятав кнут за широкой спиной,
барский пряник – поэту не всласть,
он за истину встанет стеной.
 
 
Хоть душою добры и чисты —
те, кто в русских просторах возрос, —
но любому врагу на кресты
на Руси ещё хватит берёз.
 

«Когда в морях неведенья, без лоций…»

 
Когда в морях неведенья, без лоций
ведёшь бессонный поиск до утра
и пробуждает выплески эмоций
воображенья тонкая игра, —
 
 
не жди побед, не бойся поражений,
и за перо хвататься не спеши,
покуда все крупицы ощущений
не перетрутся в жерновах души.
 
 
Пускай несёт взыскующая лира —
не медный звон кимвалов и речей,
а скорбный взгляд на окаянность мира
сквозь слёзы опечаленных очей.
 

«Когда в душе возник пустырь…»

 
Когда в душе возник пустырь
и чувства преданы закланьям,
иду в стихи, как в монастырь, —
заполнить душу покаяньем.
 
 
Чтоб, чашу гнева опрастав,
где кровь бушует оголтело,
бальзам молитвы и поста
пролить в слепое буйство тела.
 
 
И через исповедь стихов
ко мне приходит ощущенье
освобожденья от грехов,
когда дано им отпущенье.
 
 
И вновь душа летит в зенит,
как будто сбросив груз долгов:
Бог за любовь нас не казнит,
поскольку Бог и есть Любовь!
 

«Я не люблю, когда поэт вещает…»

 
Я не люблю, когда поэт вещает
с размахом повелительного жеста
и видимость прозренья обещает
в тумане размалёванного текста.
 
 
Под бархатом словесных полумасок
не разглядеть духовной ипостаси,
и холостое нагнетанье красок
художника не в силах приукрасить.
 
 
Свои цвета в палитре жизни ищем,
впадая в озарения и в бред,
и думаем, что это мы их пишем,
когда стихи рисуют наш портрет.
 

«Я раб стихов, а не патриций…»

 
Я раб стихов, а не патриций.
Мой балаган – не Колизей.
Я без натянутых амбиций
приемлю критику друзей.
 
 
Стихи рождаются, как завязь,
и прорастают день и ночь.
В словах друзей моих – не зависть,
а жажда искренне помочь.
 
 
Но и врагов ценю при этом,
чтоб не расслабиться в пути.
Я благодарен всем поэтам:
без них не смог бы я расти.
 

Братья по несчастью

 
Я ощущаю в сердце смуту
при виде горьких передряг
но ими преданных собак.
 
 
Осенним вечером погожим
он прихромал на мой причал;
ошейник из тиснёной кожи
о прошлой сытости кричал.
 
 
Изголодавшийся, он всё же
не унижался, как плебей,
но так смотрел, – мороз по коже
не мог унять я, хоть убей.
 
 
Приняв с достоинством подачку,
слегка качнув в ответ хвостом,
с трудом гася утробный стон.
 
 
И я сравнил его с собою
и осознал, что он мне брат:
мы оба, как ни жаль, изгои —
 

«Недуги и страхи болезней…»

 
Недуги и страхи болезней
толкают людей на мытарства,
а слово бывает полезней
иного земного лекарства.
 
 
Поэзия – вольная птица,
но в песнях на все голоса
поэту нужна не синица,
а звон журавлей в небесах.
 
 
Уставший от быта без света
с разбитым невзгодами сердцем,
излечится словом поэта —
веками испытанным средством.
 
 
Коллизия камня и лезвия,
земная реальная мистика, —
для жизненной прозы, поэзия —
лечебная нейролингвистика.
 

Искус

 
Когда становится по нраву
журить, хвалить и поучать,
и лести сладкую отраву
в привычных дозах получать, —
 
 
строчи поэмы или стансы,
но роль твоя невелика:
ты карта хитрого пасьянса
 
 
И убедишься, в горьком шоке
отсеяв ложное в молве,
что ты его резервный «джокер»,
фальшивый козырь в рукаве.
 
 
Отринь хвалу лукавой славы!
Сомкни горячие уста
и улови в сияньи справа
дыханье воинов Христа!
 

«В самородных стихах за века…»

 
В самородных стихах за века
не тускнеют природные краски.
Вечной свежестью дышет строка
с ароматами няниной сказки.
 
 
Пусть былого нельзя изменить:
воды времени невозвратимы, —
доброй памятью можно размыть
залежалые глыбы рутины.
 
 
И течёт – за строкою строка —
к лукоморью бездонных познаний,
перекатыши воспоминаний.
 

Стихии

«Не на китах, не на слонах-быках…»

 
и не на грозной мощи львиной пасти, —
земная твердь стоит на чудаках, —
хоть короли они, хоть не у власти.
 
 
Желанье знаний точит их, как червь,
и чудаки, всерьёз и без обмана,
идут в простые плотники на верфь,
как Государь Всея Руси Романов.
 
 
Всё дело – в личной воле удальца,
рискнувшего на миг поверить сказке,
забыв про статус первого лица
и вечный гонор родовой закваски.
 
 
Но и от лучшей племенной овцы —
умней барана твари не рождалось.
Порой на трон взбирались наглецы,
 

«Он с грустью смотрит на Тверскую…»

 
Он с грустью смотрит на Тверскую,
где, возлюбив заморский смак,
по русской пище не тоскуя,
Москва «подсела» на «Бигмак».
 
 
Стоит в смятеньи он глубоком,
застывшим взором видя суть
того, каким нам выйдут боком
глаголы типа «сникерснуть».
 
 
Тропой народного признанья
букеты лилий и гвоздик
несут к ногам его славяне,
и финн, и друг степей калмык.
 
 
Стоит поэт, судьбе покорный,
и головой слегка поник:
тропу метёт не русский дворник,
а добросовестный таджик.
 
 
Дожди ненастий оросили
певца свободы скорбный лик.
А за спиной его, в «России», —
американский «боевик».
 

Серёжа

 
Он стал явлением природы:
небесной манной в недород.
Сквозь поколения и годы
его стихи поёт народ.
 
 
Брезгливо морщились «вельможи»:
«кабацкий лель и хулиган»,
но волновал сердца до дрожи
русоволосый мальчуган.
 
 
Не так уж были и случайны
изгибы петель бытия,
и всё прозрачней дымка тайны
над суицидом соловья.
 
 
Но русский дух не изничтожен,
покуда скачет по стране
её крестьянский сын Серёжа
верхом на розовом коне.
 

Константиново

 
Лист клёна в цепких лапах паутин,
как бабочка испуганная, бьётся.
Краснеют гроздья на ветвях рябин,
поникших в ожидании морозца.
 
 
Ока в туман укутывает плёс,
напоминая мне, что очень скоро
порасплетутся косы у берёз,
уснут голубоокие озёра.
 
 
Пускай уходит старое на слом,
а новое – томительно бескрыло,
но с нами – эта роща за селом
и всё, о чём она отговорила.
 

«Тускнеет звёздный лазурит…»

 
Тускнеет звёздный лазурит
и там, где чуть светлее высь,
наносит нежный лак зари
рассвета трепетная кисть.
 
 
ложится солнечный узор,
и оживает спящий лес
под петушиный переспор.
 
 
Ещё плутает у земли
туман – парное молоко,
а в розовеющей дали
плывут пастели облаков.
 
 
Вселяя радостный кураж
в людские сонные сердца,
рисует утренний пейзаж
рука Небесного Творца.
 
 
Как видно, и Творец влюблён
и в эти росы на траве,
и в этот птичий перезвон
в размытой солнцем синеве.
 

«На небе росчерк журавлиный…»

 
На небе росчерк журавлиный
отметкой осени завис:
на хмурый дол роняет высь.
 
 
Леса уже полунагие,
и летний жар помалу стих, —
и вторит птичьей ностальгии
багряных листьев белый стих.
 
 
Я, как открытые страницы,
читаю тихий листопад, —
и век серебряный мне снится,
а звоны сердца, как набат.
 

«На бронзово-медную вязь…»

 
На бронзово-медную вязь
ажурноузорных сплетений
накинул жемчужную бязь
нестойкий морозец осенний.
 
 
Брожу по безмолвью один,
а иней – пушком серебрится
в поблёкших кудряшках рябин,
на дремлющих елей ресницах.
 
 
Когда в облетевших лесах
студёные ветры задуют,
ложатся на скатерть листа
плоды одиноких раздумий.
 

«Где-то там, на степном перегоне…»

 
Где-то там, на степном перегоне,
где-то там, у таёжной реки
отзвенели подковами кони —
зоревых моих лет рысаки.
 
 
Растеряли подковы по тропкам,
обронили в дорожную пыль,
подминая копытом торопким
васильки, иван-чай и ковыль.
 
 
Я и нынче такой же рисковый,
но судьба справедлива ко мне:
по крылечкам прибиты подковы
от моих легкокрылых коней.
 

Память

«Мне всё запомнилось, поскольку…»

 
Мне всё запомнилось, поскольку
была за окнами война:
разбил я банку, и осколки
смешались с зёрнами пшена.
 
 
Во рту – ни маковой росинки,
и мама – кончиком пера —
пшено при свете керосинки
перебирала до утра.
 
 
С тех пор душою обмираю,
когда скупую жатву жну,
слова пером перебирая —
строку к строке, зерно к зерну.
 

Воспоминания о невиденном

 
Вижу я до сих пор, как во сне:
заливается, будто бы летом,
светом молний и маковым цветом —
подмосковный ноябрьский снег.
 
 
«Крестокрылые грифы» кружат,
от разрывов заходится сердце, —
и лежат на снегу ополченцы,
трёхлинейки неловко прижав.
 
 
Я хотел бы забыть о войне,
но война не прощается с нами:
то фантомною памятью в шраме,
то портретом отца на стене.
 

Портрет

 
Моложавый, матёрый мужчина,
мощный лоб прорезает морщина, —
сорок шесть оборвавшихся лет
сохраняет печальный портрет.
 
 
Строго смотрит отец со стены
взглядом воина страшной войны.
И суровому облику в тон —
слуги горца: кинжал и ритон.
 
 
Вожаком родового гнезда
я полвека лечу сквозь года,
но, встречаясь глазами с отцом,
становлюсь одиноким птенцом.
 

«С немым признанием вины…»

 
С немым признанием вины
смотрю на строгий лик иконы:
за торжество моей страны
отдали жизни – миллионы.
 
 
За нас, ровесников войны,
дыханьем смерти обожжённых,
за всех, что были рождены,
за всех пока что не рождённых.
 
 
Но воровской эгоцентризм
прополз в Россию тихой сапой,
и почву пробует фашизм
своей когтистой, грязной лапой.
 
 
В тупом торгашеском бреду
патриотизма – нет и тени,
но «козыряем» раз в году
гвардейской лентой на антенне…
 
 
Махну стакан под холодец,
к отцу на кладбище поеду
и повинюсь: «Прости, отец!
Я не сберёг твою победу!»
 

Парад

 
Играют солнечные блики,
но день темнеет для меня,
когда кладу я три гвоздики
на камень Вечного Огня.
 
 
Сложившим головы когда-то
по перекрёсткам фронтовым, —
я приношу цветы солдатам
нечётным счётом, как живым.
 
 
Стою на тёмном полустанке,
а мимо, в лязге колесниц,
летят в Бессмертье пушки, танки
и вереницы светлых лиц.
 

Абрикосы

 
Я помню то, как жил народ
в послевоенный тяжкий год,
и то, каким я стал богатым,
когда в палатке медсанбата
солдат-узбек мне преподнёс
мой первый в жизни абрикос.
 
 
Как ни твердила наша мама,
что нам они не по карману,
но тут и там, среди отбросов,
валялись кости абрикосов.
 
 
И не тревожил нас вопрос,
кем съеден этот абрикос:
мы смачно грызли без вопросов
орешки сладких абрикосов.
 
 
Хотя и был я очень молод,
но не забыл войну и голод,
и помню тех, кто мне принёс
не только сладкий абрикос.
 
 
Ведь не за «бульбой» или салом
от Белорусского вокзала
в холодном пламени снегов
шли эшелоны на врагов,
не зная отдыха и сна,
в закат, где плавилась война.
 
 
Где бились в кровь отцы и деды,
чтоб горько-сладкий вкус победы
до сердца детского донёс
в своём орешке абрикос.
 

Знамёна Победы

 
В глубинке солнечной страны,
вдали от моря и границ,
три одинокие сосны
стоят в объятьях шелковиц.
 
 
Их братья мамины растили:
три славных парня – три сосны.
Подростками деревья были,
когда ударил гром войны.
 
 
А я увидел свет на Волге
и знаю: в этот самый час
они, пройдя свой путь недолгий,
погибли в битве за Кавказ.
 
 
Тела расстрелянной пехоты
покрыли склоны, словно лес,
но не пустили к морю роты
стрелков хвалёной «Эдельвейс».
 
 
На дальнем горном перевале
найти пропавших нелегко.
Напрасно женщины взывали:
«Гиорги! Прокле! Титико!»
 
 
Я вижу в каменном развале
ложбину, где в земле лежит
братишки: Прокл, Георгий, Тит.
 
 
Там, на крутой груди утёса
сияет солнце, как медаль.
Туда зима не кажет носа,
а по весне цветёт миндаль.
 
 
Там, где в дощатом доме деда
я видел радостные сны,
стоят знамёнами Победы
три одинокие сосны.
 

Первый торт

 
За юбилейной суетою —
над сонной дачей – тишина,
и по печальному настрою
уводит в прошлое она.
 
 
Мука – «трофей» из магазина,
и сахарин с мукой растёрт
на взбитый крем из маргарина —
послевоенный первый торт.
 
 
Все дни прошедшие вернулись,
и с ними – столько же ночей.
И с мамой мы задуть нагнулись —
не семь, а семьдесят свечей.
 

«„Простолюдин“ зашёлся в плаче…»

 
«Простолюдин» зашёлся в плаче,
в кругу «вельмож» – тоска и страх:
усами в пол на ближней даче
упал беспомощный «монарх».
 
 
Те, кто ему при жизни льстили
и лили благостный елей,
вождю посмертно отомстили,
лишая прав на Мавзолей.
 
 
Их устрашали даже «мощи»,
и «правдолюбов» била дрожь,
когда был вынесен на площадь
и захоронен грозный вождь.
 
 
А на престол взошли не принцы:
набор интриг пуская в ход, —
купцы, мещане, разночинцы —
перерождаются в «господ».
 
 
Но тень его войдёт без спроса:
хулою память не убить.
И не уйти нам от вопроса:
что дальше – быть или не быть?!
 

«Кому-то поисковики…»

 
Кому-то поисковики,
кому-то «чёрные копатели» —
вы у забвения реки
челны надежд проконопатили.
 
 
И оторвавшись от забот,
плывёте к тем, кого забыли:
Вас голос памяти зовёт туда,
где корни обрубили.
 
 
Над кровной связью родовой
долг патриота – чином старше.
Погибший в битве рядовой
главней, чем действующий маршал.
 
 
Пока им не отсалютуют,
всем поимённо, а не скопом, —
они по-прежнему воюют,
в забвеньи лёжа по окопам.
 
 
И вы, мальчишки и пацанки,
надежда будущей страны, —
не просто ищете останки:
вы возвращаете с войны.
 

«В толчее суеты городской…»

 
В толчее суеты городской,
с победительным видом,
чёрный «Опель» плывёт по Тверской,
как по Унтерденлинден.
 
 
От остатка берлинской стены
до российских курганов
замурованы кости войны
под бетон автобанов.
 
 
Замостили дороги тела,
как песок или глина.
И быльём порастает зола
от Москвы до Берлина.
 
 
Я остудную горечь гашу,
всем нутром понимая,
отчего я так тяжко дышу
в день девятого мая.
 

Ветеран

 
В освещённом витринном экране
вижу сцену обыденных драм:
оттолкнул ветерана охранник,
пропуская накрашенных дам.
 
 
Золотятся потёртые планки,
оттянувшие борт пиджака,
и трясутся сухие баранки
в исхудалой руке старика.
 
 
Он не станет размахивать книжкой,
объяснять, зная всё наперёд…
Он когда-то, таким же парнишкой,
вёл в атаку измученный взвод.
 
 
Он смолчит, и обида убудет
в каплях влаги на лацкан пальто…
Есть ли край, где великие люди
не зависят от мелких шутов?!
 

Цветник друзей

«Пусть многое в жизни наводит на грусть…»

 
«О Русь, ты дремлешь над обрывом!
И нет конца твоей зиме.
 

Елена Сапрыкина

 
Пусть многое в жизни наводит на грусть,
и всё-таки я утверждать не берусь,
что Русь, для кручины не видя причины,
как рысь, задремала в ветвях у вершины.
 
 
Неужто твой жребий, страна-бедолага,
в сырой полутьме ледяного барака, —
где прошлое счастье и пришлые тени, —
безвыходно биться в холодные стены!
 
 
Я искренне верю, воистину зная:
у всех сокровенная доля земная,
и Русь, хоть и дремлет, – её не замай:
что русскому – лето, то немцу – зима!
 

Герману Арутюнову

 
Ночная тьма раскинула свой плед,
и звёзды мелким бисером повисли.
Какой пустяк – десяток тысяч лет
и километров – для полёта мысли.
 
 
Люблю с Луны за небом наблюдать,
глазеть на марсианские закаты;
до фараонов мне рукой подать,
и два шага до ложа Клеопатры.
 
 
Во всех мирах живёт моя родня:
архангелы, волхвы и злые дэвы.
Запретный плод заманчив для меня,
и сам я – плод грехопаденья Евы.
 
 
Чем дольше провожаю птиц на юг,
чем ближе мой ночлег
в землянке тленной,
тем глубже я себя осознаю
частицей многополюсной Вселенной.
 

«Хорошо, когда ты стремя в стремя…»

 
Если сердце слушать не готово,
Время безответно откричит.
 

Нина Дубовицкая

 
Хорошо, когда ты стремя в стремя
с бегом жизни движешься вперёд
и тебя подхлёстывает время.
Худо, если всё наоборот.
 
 
Если от тупого ожиренья
чадом равнодушия дыша,
сонной мухой проползает время
и глухонема его душа.
 
 
Наши годы, как сосульки, тают:
звон их капель и сердечный звон —
не всегда, к несчастью, совпадают,
отвыкая биться в унисон.
 
 
И устав от хода холостого,
сердце огорчённо замолчит,
если время слушать не готово,
как оно взволнованно стучит.
 

«Знакомый чем-то где-то вроде…»

 
В переходе на «Тверскую» с «Чеховской»
Безымянный памятник стоит.
 

Владимир Морозов

 
Знакомый чем-то где-то вроде,
но кто? – готов сказать не всяк:
стоит в метро на переходе
безвестный бронзовый «босяк».
 
 
И тем, кто нынче «понаехал»,
не разобрать, кто он такой:
возможно, Пушкин, или Чехов,
или какой-нибудь Тверской?
 
 
Но, на две части рассекая
центральный округ городской,
осталась улица Тверская
всё той же горьковской Тверской.
 
 
И знает мир: живой, и книжный,
что, кто бы как бы ни темнил,
живёт ничуть не слаще Нижний
с тех пор, как «вывеску» сменил.
 
 
За все хождения в народе
хранимый памятью людской,
скучает классик в переходе
от новой «Чеховской» к «Тверской».
 

Анне Гавриловой

 
Не всем судьба дарует ласку
и свой уютный теремок.
Земная жизнь совсем не сказка,
но в ней, как в сказке, есть намёк.
 
 
И если ты под грузом скорби,
телесно «взятый под арест»,
хребет души своей не горбил
и стойко нёс тяжелый крест, —
 
 
покров надежд и посох лиры
помогут всё перенести
и кротким духом – силу тигра
в земной юдоли обрести.