Текст книги "Страшная граница 2000. Часть 3"

– Славик! Так родители ни в чём не виновны! Зачем их стрелять? – крикнул я, выглянув из-за дерева.

Ствол автомата, высунувшись из окна, мгновенно уставился на мою глупую наивную голову:

– Петро! Мы с тобой друзья! Но если ты полезешь сюда, застрелю!

– Зачем мне лезть? – усмехнулся я, подходя к окну. – Хочешь, стреляй! Всё равно я собрался после училища в Афган. Там быстрее подстрелят, чем здесь. Так что стреляй! Только в чём тебе-то польза? Ты ж не душман, чтоб русских стрелять.

Славик усмехнулся:

– Не подходи, застрелю!

– Своих стрелять – дурное дело! – вздохнул я тяжко. – Мы вот проезжали на трассе у памятника погибшим казакам. Тогда, в восемнадцатом году, постреляли да порубили казаки своих же станичников. И чё они доказали? Полхутора вашего опустело навсегда!

Славик выглянул в окно, присматриваясь к толпе на улице:

– Ты чаво вспомнил Гражданскую войну?

Не ответив ему, я спросил:

– Славик! А ты тогда, в восемнадцатом, на чьей стороне был бы?

Гаврилов что-то буркнул в ответ и притих. А затем крикнул:

– За настоящих казаков я, за белых! А красные – предатели Дона! Присягу нарушили, перешли к новой власти. Думали, Советская власть земли им побольше даст. Хрен там! Последнее отобрали! Отец Наташки рассказывал, как продотряды последнее зерно по амбарам шарили. Штыками землю тыкали, искали спрятанный хлеб. И расстреливали казаков, которые зерно спасали. А семьи казачьи потом с голоду пухли, умирали! А потом всех загнали в колхоз. Денег не платили, выдавая лишь чуток зерна. На прокорм. А уехать никуда нельзя было, паспортов специально не давали. Как рабы! Вот тебе и красные!

Выслушав гневную контрреволюционную речь Славика, я понял, что стрелять родителей жены он раздумал. Поэтому принялся за разум ревнивого курсанта:

– Славик! Включи логику! У тебя времени очень мало. Из Михайловки едет взвод ВэВэшников. Нам сказали, это такие отморозки, которые не станут с тобой разговаривать. Расстреляют вместе с родителями, и скажут, что так и было. Ещё и виноватым тебя назначат. Скажут, ты убил стариков.

Сделав паузу, я спросил:

– Но есть второй вариант. Сказать?

Гаврилов, не опуская автомата, недоверчиво хмыкнул:

– Давай, бреши!

– Лейтенант Глущенко хочет замять ЧэПэ, чтоб не докладывать командованию. Если ты выходишь, мы садимся в машину и едем в училище. Без последствий для тебя. Думай! Только быстро думай, пока дурные ВэВэшники не приехали!

Ствол автомата уполз внутрь хаты.

А лейтенант, слышавший мои слова, злобно зашипел:

– Ильин! Ты чё там обещал за меня?! Я ничего не обещал! Доложить командованию я обязан!

Повернувшись к нему, я тихонько, чтоб Славик не услыхал, спросил:

– Товарищ лейтенант! Если Славика будут судить, я скажу, чтоб меня тоже арестовали. Скажу, что помог ему бежать с оружием.

Глущенко вытаращил глаза:

– Ты чё, правда организовал побег?

– Конечно, нет! Но я не прощу себе, что обманом выманил друга и заставил сдаться. Я ж обещал, что ничего ему не будет! Так что вместе сядем в тюрьму!

– Твою ни мать! Два дурака! – только и вымолвил взводный.

И тут дверь хаты морозно скрипнула.

Выйдя на крыльцо, Славик отстегнул рожок от автомата и протянул мне «ствол»:

– Ладно, поехали!

глава 13

Сожрет – не сожрет?

Самый важный человек в роте – это каптерщик.

Мне тоже посчастливилось быть таковым.

Хранились в нашей каптерке и чемоданы курсантов.

А в чемоданах находилось, особенно после отпусков или приезда родителей, огромное количество съестных припасов.

А кому перепадало из этих запасов? Правильно, каптерщику!

И вот однажды вечером заходят в каптерку курсанты нашего 4 взвода Гена Руденко и Зиновий Волошин.

Гена – мой земляк из райцентра Даниловка. Он мал ростом, сухощав, спереди несет длинный нос и бульдожьи челюсти. Зиновий – высокий наивный умный интеллигент, никогда не ругающийся матом.

Зиновий открыл свой чемодан и достал страшный для страны дефицит – три большие коробки шоколадных конфет.

Эти дефициты приберегались для всего нашего взвода, чтоб отпраздновать день рождения наивного курсанта.

Тыча пальцем в пузо маленького Гены, Зиновий удивленно молвил:

– Он спорит, что съест все три коробки! Вот врет! Сейчас делаем эксперимент. Сказал, что если проспорит, купит пять коробок!

– Зиновий! Остановись! – вскричал я громко. – Этот бегемот сожрет не только три, а тридцать три коробки! Ты его не знаешь!

Но курсант был очень наивным! Меня он не слышал.

Гена, снисходительно глядя на меня, открыл коробку и раскрыв ворота своей огромной пасти, высыпал туда полкило драгоценных фигурных конфет.

И молча распечатал вторую коробку.

Понимая, что промедление смерти подобно, и через минуту от дефицита останется один лишь запах, я сграбастал четыре конфетины.

Гена сожрал все, предложенное наивным курсантом, и гордо заявил:

– Зина! Ты проиграл! Гони деньги!

Зиновий, ошарашенный мгновенным проигрышем, молчал.

Гена повернулся ко мне:

– Что-то я не насытился! Давай мой чемодан! Зину угостим, а то загрустил он!

Из недр широкофюзеляжного чемодана Гена достал большой сверток и понюхал его. Торжественно развернув бумагу, протянул мне котлеты.

– Ты отравить нас вздумал?! – настороженно спросил я, принюхиваясь. – Ведь котлеты твои лежат здесь трое суток! А мясо положено хранить только в холодильнике!

Гена презрительно хмыкнул:

– Интеллигенты! Как хотите! Мне больше достанется!

Открыв свою широкую зубастую пасть, Гена метнул туда пять большущих, с лапоть величиной, котлет.

 
глава 14
Раздолбай всея прокуратуры
 

Новогоднюю праздничную ночь 1984 года мне предстояло уныло-мерзко провести в стенах городской прокуратуры.

Новый год был не совсем новым. А был он старым Новым годом, выпадающим, как водится, на 14 января.

Наш «замок», то бишь замкомвзвода сержант Крымов, специально упёк меня на новогодний праздник в застенки прокуратуры. И упёк, твою мать, без малейшего повода.

Просто точил на меня свой гнилой зуб. И всё время делал попытки упрятать меня, мятежного курсанта, в наряды вне очереди да всякие подобные богопротивные мерзопакостные дела.

Очень уж сильно подозревал наш «замок», что я есть истинный раздолбай и нарушитель воинской дисциплины.

В принципе, сержант не шибко ошибался.

Однако ж выловить меня не удавалось.

Да ловить-то было нечего! Прегрешения мои имели, в общем-то, миролюбивый характер и никого не ущемляли.

А вот грешки других курсантов как раз и задевали интересы других. Но сержант вовремя закрывал на это свои глаза.

Надо сказать, поймать нарушителей пытался даже наш бравый старшина Лавлинский. Но ловил не всех.

Самые сообразительные ускользали из его цепких волосатых лап, как юркие пугливые пескари в мутной речной воде.

Вот характернейший примерчик.

Взгрустнулось тёмной глухой морозной ноченькой курсантам нашего взвода.

Пошли они в туалет. Покурить, стало быть, душу отвести.

Дымят как паровозы и тихонько ржут, как полковые кони.

И не видят, наивные, что крадётся по коридору, злодейски шевеля кошачьими длинными усами, коварный хитрый старшина.

Курсант Смекалин, смекалистый толстяк, стоит на шухере. Выглянув в щёлку, перед самым своим толстым носом видит торжествующую ухмылку Котофея Старшиновича.

– Товарищ старшина! Вот они! Держите их! – благим матом орёт смекалистый Смекалин, бросаясь в щель между старшиной и дверью.

Такой смекалкой я, по счастью, не обладал. Неудобно было бы скрываться от врага, бросая друзей, хоть и шутливо.

Мои деяния носили, можно сказать, логичный рационализаторский характер.

Нужен пример? Вот он.

Стоит всё училище на тёмном, холодном, продуваемым лютыми снежными ветрами широком плацу, и ждёт общеучилищной вечерней нудной поверки.

Растирая опухшие от холода уши, курсанты молча ждут, когда старшина хриплым от мороза голосом прокричит их фамилию.

А заслышав, отвечают на зов, матюкаясь про себя:

– Я!

Тот же самый отмороженный долбанизм повторялся каждый понедельник, когда всё училище строилось на развод.

«В чём смысл этого долбанизма? Зачем стоять битый час на лютом холоде, отмораживая уши?» – билась в моей непутёвой голове революционная мысль.

Решение созрело быстро. Надо минус превратить в плюс: использовать свой небольшой природный рост, благодаря которому стоял я позади взвода.

Когда рота приходила на очередное отморожение, я тихонько, «погулять как будто вышел», скрывался в стоящую позади тёплую столовую.

И, прижавшись к жаркой батарее отопления, из окна наблюдал за училищными манёврами.

Как только громыхала команда «Оркестр! Играй „Зорю“!», я готовился к выходу на сцену.

– Трум-трум-трум, там-та-там-тарам! – продолжал оркестр разгонять морозный звонкий воздух. Курсанты радостно топали сапогами, дабы согреться в движении.

Как только наша 18-я рота выходила с плаца и втягивалась в узкую аллейку, я покидал свой эНПэ, то бишь наблюдательный пост. И незаметно присоединялся к марширующим товарищам.

Самое удивительное для меня, что никто, даже зловредный сержант-«замок», не раскусили моего революционного ноу-хау.

Сержанта Крымова, видимо, тревожили смутные сомнения.

Наверное, поэтому он порою, стоя впереди взвода на очередном глупом построении, подскакивал как ужаленный.

Бежал в конец строя и, глядя прямо на меня, завывал, брызгая ядовитой слюной:

– Где Ильин?

С усмешкой глядя на его красную от натуги морду лица, я нарочито браво рявкал:

– Яволь!

Сержант кривил губы:

– Три наряда вне очереди!

– За что?

– Пять нарядов! – радостно шипел он. – За пререкания в строю!

И настороженно глядел на мои губы, пытаясь прочитать матершинную хулу в его адрес. И читал, видимо, такое:

«У! Таракан беременный!»

На самом же деле мои слова были катастрофически мирными:

«Судьбе как турок иль татарин

За всё я ровно благодарен.

У Бога счастья не прошу

И молча зло переношу».

– Ещё пять нарядов! – брызгала ядом гадюка.

В общем, взаимоотношения у нас были самые дружеские.

Чтобы порадовать своего друга-начальника, я, как редактор стенгазеты, рисовал на сержанта очень смешные шаржи.

К примеру, как он, сержант, болтается сосиской на турнике, издавая свинячье хрюканье.

Ну как мне, интеллигентному редактору, пройти мимо того, что бравый сержант не мог подтянуться даже одного раза? И за него нормативы пытался сдать другой, не похожий на толстого сержанта курсант! Однако обман сей вскрыл суровый начфиз.

За мой гениальный шарж получил я, как обычно, пять нарядов вне очереди…

Под Новый старый год моему любимому сержанту повезло на повод для расчётов со мной. Повод подала «гражданская» прокуратура.

В январе городской прокурор запросил у военного училища помощь в охране объекта.

Объектом был кабинет прокурора, сейф которого хранил важнейшие документы по расследованию преступлений кровожадной банды «Чёрная кошка». Именовалась она так, чтобы напомнить шайку из кинофильма «Место встречи изменить нельзя».

И что же остаток банды? Смирился?

Никак нет! Оставшиеся на свободе бандюганы спланировали нападение на здание прокуратуры, дабы уничтожить материалы уголовного дела и все вещдоки.

13 января наш 184 взвод заступил в караул. И мстительный сержант решил отправить меня туда, где Макар телят не пасёт, то бишь на самый дальний объект.

Чтобы, стало быть, забыть вовремя сменить меня.

Чтобы, значит, служба мёдом не казалась.

Пущай, мол, до утра посидит там этот раздолбай!

И что же Раздол-Бай, то бишь я?

Поскольку назначили меня таким вот «баем», то и мысли мои стали абсолютно байскими.

В час ночи взяв под охрану здание прокуратуры, я тут же позвонил в общагу педучилища:

– Это прокуратура! Ильин на проводе! Будьте любезны, вызовите свидетеля Владимирову!

Перепуганная вахтёрша уронила стул, растоптала очки, и побежала исполнять приказ грозного прокурора.

Вскоре в трубке послышался испуганный писк моей подружки Леночки. Не признающей, конечно, своей вины.

Пришлось её успокаивать лирикой:

– Да я это! Я! Сижу за решёткой в темнице сырой! В прокуратуре я.

– Ой! – ойкнула Леночка. – Какой прокуратуре? В час ночи?! Чё ты опять натворил?

Пришлось успокаивать мою милашку, что всё нормально. А в прокуратуре сижу, потому что героическую мою персону выбрали для охраны этого заведения от нападения банды «Чёрной кошки».

– Но без тебя мне страшно! – с придыханием сообщил я. – В окно стучится кто-то! Боюсь – боюсь-боюсь!

– Кто стучится? – испугалась подружка.

– Аяз-баба стучится! Новый год! – радостно выпалил я. – А шампанского нет! Давай приходи! Общага ваша – рядом!

В ожидании Леночки мою непутёвую голову посетила гениальная мысля, связанная с празднованием.

Трудность была в том, что пост мой располагался на первом этаже, напротив входа. И если мы с подругой загуляем, то нас неминуемо увидит, при обходе здания, мой добрый милый сержант.

Решение созрело быстро.

Притащив из дальнего конца коридора большой гипсовый бюст Ленина, я установил его в кресле. Нарядил в свою шинель, нахлобучил шапку. Рядом с дверью поставил швабру, чтобы заблокировать ручку двери после прихода милашки.

– Ай да Ильин, ай да сукин сын! – скромно похвалил я себя за грандиозный ум и гениальность.

«Мы с Леночкой засядем на втором этаже, на мягком широком диванчике. Придвинем столик. И встретим Аяз-бабу, как полагается добрым людям! А если нелёгкая принесёт сержанта, то открыть дверь он не сможет». – размышлял я.

Когда пришла румяная и радостная милашка, мы заблокировали дверь и поднялись на второй этаж. В центре коридора, рядом с приёмной прокурора, располагался прекрасный мягкий широкий диван с креслами по бокам.

Притащив ещё одного гипсового белоснежного Ленина, я установил его на кресло и нарядил в пальтишко моей возлюбленной. А сверху нахлобучил вязаную белую девичью шапочку.

– Аяз-баба! – похлопав бюст по плечу, я пояснил, что так в Туркмении зовётся Дед Мороз.

Подняв бутылку, принесённую подружкой, я крутнул пробку. И, дождавшись тихого хлопка, разлил шампанское по стаканам.

Леночка принесла шоколадные конфетки да всякие печеньки-пирожки.

– З новим роком! – провозгласил я первый тост. – Это украинский Новый год. Русский давно прошёл. А сейчас начался украинский. А потом выпьем за туркменский. Как придёт Аяз-Баба, так и выпьем!

Леночка тихо смеялась, прижимаясь ко мне:

– Страшное слово какое-то! Как будто бабу Ягу зовёшь! А вдруг приманишь словами? И «рок» приманишь! Я боюсь!

– Я тоже боюсь-боюсь-боюсь! – шептал я, залезая шаловливыми ручонками под тёплую мягкую кофточку милашки.

Страсть моя заставила кофточку сорваться с юного прекрасного торса и взметнуться к потолку.

– П-пах! – негромко, но обиженно крякнул бокал шампанского, спикировавший на ковёр в связи с нашими бурными поцелуйчиками.

Моя ненаглядная Леночка ойкнула и застеснялась, как будто шипучий напиток предупредил её о чём-то предосудительном.

– Надо вытереть! Пятно ведь будет! – надев кофточку, прошептала она. – Где тряпку взять?

Воспалённый разум мой сначала удивился, но затем выдал правильный ответ:

– В туалете должна быть. Щас гляну!

– Я сама! – шепнула Леночка и мотыльком вспорхнула с дивана.

Пока я любовался и восторгался её точёными ножками да крутыми бёдрами, она лёгким бризом скользнула по коридору.

Остановившись у двери туалета, Леночка оглянулась на меня и сделала страшные глаза.

Развернувшись, она тихонько, на цыпочках, подбежала ко мне. Приложив палец к губам, прошептала:

– Там Аяз-баба сидит!

– Ты чего? – улыбнулся я.

– Да! Матюкается шёпотом и сапогами скрипит!

Недоверчиво посмотрев на Леночку, я тоже непроизвольно перешёл на шёпот:

– Может, крысы там? Или мыши?

Сразу вспомнилось мне, как неделю назад в каптёрке ловили мы здоровенную мышь. Она залезла в посылочный ящик и нагло, не стесняясь, щёлкала зубами и шуршала обёрткой колбасы.

– Не! Не мыша это! – испуганно прошептала Леночка. – Мыша не ругается матом!

– Да показалось тебе! – улыбнулся я, забавляясь глупому девичьему испугу. – То Аяз-баба тебе, то мыша! Пойду, поймаю за хвост твою бабайскую мышу!

Посмотрев на автомат, лежащий около дивана, я смело прошёл к туалету. Толкнув дверь, весело крикнул:

– Мыша! Выходи!

Слабо освещённый туалет, естественно, ответил тишиной и запахом хлорки. Лишь форточка хлопнула, закрывшись от ветра.

«Ага! Понятно! Форточка бубнила! И напугала мою милую пугливую Ленусечку!» – сообразил я. И сделал шаг.

– Стоять, сука! Руки поднял! Быстро! – мой бритый затылок ощутил смертоносную морозную сталь пистолета.

Злобный шёпот продолжал командовать:

– Руки поднял!

Медленно подняв руки, я начал соображать:

«Банда! Как она сюда попала? Днём спрятались? Почему раньше не вылезли? И главное: что мне делать? Пристрелят ведь и не поморщатся! И Леночку пришьют! Вот сержант радоваться будет, визжать от восторга! Скажет, давно замечал раздолбайство раздолбая!»

Размышления мои прервал тот же злобный шёпот:

– Курсач! Ты чё тут делаешь? Пост твой – на первом этаже! Ты чё устав нарушаешь?

Ответить я не успел, потому что из коридора раздался испуганный девичий голосок:

– Петенька! Ты чего там? Мышу поймал?

Ствол продолжал давить на мой затылок. Но шёпот изменил направление. Видимо, мой противник смотрел в сторону двери:

– Баба! Откуда здесь баба? А кто у нас Петенька?

«Смотрит в другую сторону! Надо атаковать!» – сообразил я, вспомнив вчерашние тренировки по рукопашному бою.

Вместе с другом Славой Гавриловым оттачивали мы спецкомплекс РБ-3, то есть обезоруживание противника при угрозе пистолетом.

Славик упирал в мой затылок пистолет и орал немецкое «Хэндэ хох»! На все мои попытки провести приём от быстро, как заяц, отпрыгивал и радостно ржал. В конце концов мне удалось с первого раза выбить оружие!

Сейчас эти мирные тренировки пригодились!

Может быть, лет через десять я не рискнул бы выбивать уткнувшийся в мою голову ствол. Сто раз подумал бы, стоит ли так играть со смертью!

Но сейчас таких осторожных мыслей даже не возникало.

Мысль была одна, зазубренная из Наставления по физподготовке:

«Внезапно повернуться на правой ноге направо-кругом, отбить правым предплечьем вооружённую руку противника и захватить её за кисть обеими руками сверху. Нанести ему удар ногой в пах или коленный сустав. Провести рычаг руки внутрь, нажимая и выкручивая кисть, лишить противника контакта с оружием».

Резко развернувшись, я ударил предплечьем по руке незнакомца. Грохот выстрела тут же разбил мрачную хлорированную тишину.

Ухватившись за кисть злодея, я нанёс сумасшедший удар в его пах. Затем ещё и ещё!

Стекло окна мгновенно зазвенело осколками. Тёмный силуэт снаружи блеснул стволом автомата. И тут же – короткая злая очередь.

Пули визгнули прямо над моей глупой головой!

Бросившись на пол, я стремительным колобком выкатился в коридор, где завис истеричный визг моей смелой подружки.

И вовремя выкатился!

Сразу же дверь покрылась пулевыми отверстиями, а стена коридора глухо зашептала отбитой штукатуркой.

Схватив за руку неистово визжащую Леночку, я протащил её к дивану.

Бросил на пол:

– Лежать! Голову закрой! Руками!

Схватив автомат, я тоже рухнул на ковёр. Выглядывая из-за дивана, щёлкнул предохранителем и передёрнул затвор.

Через секунду из туалета выскочил автоматчик и полоснул короткой очередью в нашу сторону.

«Попал, бл..дь!» – мысленно похвалил я опытного стрелка, который с первого выстрела поразил мишень – гипсовый бюст вождя мирового пролетариата.

Осколки вождя больно резанули мою бритую голову. Досталось, судя по тихому обиженному мышиному писку, и моей подружке. Она не стала нарушать устав и подпрыгивать от испуга, а продолжала лежать, обхватив голову.

– Тра-та-та-та! – злобно и резко громыхнул мой автомат.

Нападающий матюкнулся и выронил ствол.

Повалившись на пол, он схватился за плечо. Тут же его накрыла пелена снега из раскромсанного моими пулями окна.

«Ага! Попал! Умница!» – похвалил я себя.

– Лена! Беги вниз, к телефону! Вызывай ментов! Скажи, вооружённое нападение! – рявкнул я, метнувшись к злосчастному коварному туалету.

Добежав, ударил корчившегося бандюгана прикладом по голове. Затем, не открывая двери сортира, громыхнул длинной очередью.

И, резко толкнув дверь, нажал на спусковой крючок ещё раз.

Разбитое окно зияло чернотой, перемешанной с искрами залетающего невинного тихого снежка.

Осмотрев все кабинки, я выглянул на улицу. И присвистнул:

«Пожарная лестница тут! Всё ясно! Днём кто-то оставил форточку открытой, чтобы ночью залезть. Знали, что пост охраны – на первом этаже!»

Выбежав в коридор, я метнулся к разбитому бюсту Ленина и подхватил белый шарфик Леночки.

Им и скрутил мычащего раненого противника.

– Петенька! Сейчас приедут! – прямо от лестницы закричала раскрасневшаяся Елена. – Могу помочь!

– Охраняй его! – толкнул я лежащего. – Будет дёргаться, бей шваброй!

Вручив Леночке швабру, добытую в туалете, я бросился вниз. Там уже громыхала и раскачивалась входная дверь.

Когда майор милиции осмотрел коридор второго этажа, он хмуро ткнул пальцем в разбитую бутылку шампанского:

– Чё тут было? Водку пьянствовали?

Заметив моё смущение, улыбнулся:

– Пошутил я! Осколки собери и выбрось. И подругу свою домой отправь! Здесь её не было!

глава 15

Интеллигенты хреновы!

Комбат нашего курсантского батальона по кличке «Копчёный» в повседневной службе был спокоен, как удав.

Но сейчас маленький коренастый майор нервно бегал по кабинету, хватаясь одновременно за бритую голову и трубку телефона.

Резко тормознув каблуками хромовых сапог, комбат злобно уставился на курсантов, которые виновато понурили бритые головы.

Комбат ткнул коротким толстым пальцем в грудь одного, башку которого покрывало страшное красное пятно:

– Пушкин, бл..дь! Ты дуэль начал?

– Товарищ майор, это случайно получилось! – вздохнул высокий худой курсант. И поёжился в своей когда-то зелёной, а ныне пятнистой красной куртке хэбэ.

«Копчёный» повернулся к другому курсанту, голова которого была страшного синюшного цвета:

– Дантес, бля..ь! Ты начал дуэль?

Дантес скорбно молчал и тихонько сопел.

Вместо него ответил худой «Пушкин»:

– Товарищ майор! Это Кант начал! Кант виноват!

Черномазый большой лоб лицо майора исказила глубокая раздумчивая морщина:

– Какой Кант? У вас ещё и третий был?

Скрипнув каблуками, комбат развернулся к лейтенанту, стоявшему навытяжку позади курсантов:

– Взводный! Чего там у вас происходит? Кто такой Кант?

Лейтенант Глущенко вздохнул:

– Иммануил, немецкий философ!

Майор нахмурил чёрные мохнатые брови и попросил выражаться прилично. А главное, проще.

Лейтенант вздохнул и начал:

– Они не поделили «Вещь в себе».

Курсант, названный Пушкиным, меланхолично добавил:

– Дас Динг ан зих!

– Не материться, бл..дь, в моём кабинете!

Лейтенант вздрогнул от майорского львиного рыка и поспешил заверить:

– Товарищ майор! Это Волошин так перевёл на немецкий!

– Он что, немец?

Глущенко покраснел, как девица:

– Нет! Волошин у нас москвич. До армии изучал философию и немецкий язык. А немец у нас – второй курсант, Бунк!

Саша Бунк, о котором упомянул взводный, поднял конопатое лицо и почесал синюшный затылок:

– Так точно, немец! Кант – мой земляк! А Волошин говорит, что не земляк. Говорит, что Кант родился в Кёнигсберге, а я – в Калининграде. Поэтому, говорит, не земляки мы!

Глаза комбата сначала сошлись в одну точку, на кончике носа, потом разошлись:

– Лейтенант, бл..ь! Давай, бл..ь, по-русски! Как эти долбо..ы, бл… ь, оказались в медучилище?

Лейтенант, преданно глядя на чёрное лицо майора, начал объяснение.

Подшефное медучилище запросило помощь. Элементарную такую, всего-то на полдня. Требовалось им покрасить старые стулья и столы в одном из кабинетов.

Два курсанта справятся за полдня!

Единственно, о чём слёзно просила преподавательница – не посылать «этого вашего поручика Ржевского».

– Ржевским она назвала сержанта Краюшкина! – пояснил Глущенко, завидя в глазах майора удивление. – Говорит, он всех девчат ей испортит своими похабными анекдотами. Приглашали один раз. Так он собрал молоденьких студенток и рассказывая всякую похабщину! И ржал как строевой конь.

– Это какие такие анекдоты? – загорелись глаза комбата.

– Ну, например, как праздновали день рождения Наташи Ростовой. Исполнилось ей девятнадцать.

– И чего?

– Ну, входит она в тёмную комнату. В руках – пирог. На нём горят восемнадцать свечей.

– Гусары! – восторженно говорит юная леди. – На пироге не нашлось места для одной свечки! Куда мне её деть?

– Господа, ни слова о п… зде! Мы же культурные люди! – орёт поручик Ржевский.

Рассказав анекдот, лейтенант нервно уставился на майора.

– И чё тут, бл..ь, смешного? Действительно, куда свечку девать, в пи..у, что ли? Чё вашу преподшу смутило?

Лейтенант облегчённо вздохнул и подумал:

«Не зря по училищу бродят упорные слухи о курсантском прошлом „Копчёного“. Целый взвод, мол, гулял с одной профурой. А женился на ней наш теперешний майор. То ли наивный такой, то ли ещё что. Странно только, что анекдот ему не понравился. Серьёзно воспринял, как реальность!»

– Так чего не послали Краюшкина? – вывел Глущенко из глубокой задумчивости голос комбата.

– Так просили самых-самых интеллигентных! Вот и послали отличников боевой и политической подготовки. Волошина и Бунка! Преподаватель философии хвалит их!

– И чего интеллигенты? – рыкнул майор, уставившись на Волошина. – Давай, Пушкин, рассказывай!

«Пушкин», тяжко вздохнув, начал рассказ:

– Я красил парты. Синей краской. Бунк взялся за стулья. Ему выдали красную краску. Пока красили, завязался у нас спор. Мы всегда спорим о Канте. Я говорил, что термин «Вещь в себе» Кант не изобретал. Его придумал Аристотель или Платон.

– Ничё не пойму! – признался майор.

– Ну вот! Спорим мы, продолжаем красить. Но когда я сказал, что Бунк хоть и немец, но земляком Канта не является, он подошёл и ткнул кистью с краской.

– Я же случайно! – подал голос Бунк. – А он меня измазал в ответку! Хэбэ испортил! Не отстирать! Краска – эмалевая!

Видя удивление в глазах комбата, лейтенант не удержался:

– В общем, они дуэль организовали! На малярных кистях! Когда преподавательница зашла проверить работу, курсанты были красно-синие. На покраску столов ничего не осталось! Вот и позвонила эта мадам лично Вам, пожаловалась!

– Интеллигенты хреновы! – улыбнулся майор. – Я-то думал, поубивали они друг друга! Ладно! Отправь медикам своего Ржевского! Больше толку будет!