Текст книги "Повелитель снов"

Глава 93

– Нам некуда бежать, Аля. Нам.

– Вам и не нужно.

Альба вынула из платья декоративную булавку, подала мне, высвободилась из моих объятий, нетвердой походкой подошла к столу, коснулась щеки сидящей у стены Ани:

– Просыпайся, девочка… И забудь плохие сны… Теперь ты будешь видеть только хорошие.

Немного повозившись, я разомкнул наручники. Потом сложил их наподобие кастета, зажал в руке. Слабое оружие против двоих – или сколько их? – там, за стеной, но…

Альба заметила мое движение, улыбнулась рассеянно, кивнув на дверь:

– Там – просто два суслика. Один жестокий, другой – хитрый. Неужели ты их боишься?..

– У них есть оружие, и они умеют им пользоваться.

– Они обучены убивать. Ты – выживать. И еще… Ты умеешь жить. По-настоящему.

– Не всегда.

– Умеешь. И способен учиться дальше. – Она замолчала, глядя словно заблудившимся взглядом в пространство, сказала: – А этим… Им не придется больше убивать. Все записи, файлы и диски я уничтожила… А то, что в моей голове…

– Там еще беспамятный Аскер. Альба, ты должна…

– Никому я уже больше ничего не должна. Никому и ничего. Прощай, странник. Живи долго и счастливо… У меня вот не получилось… Жила – как не жила…

Одним движением Альба забросила в рот ампулку, я метнулся к ней, но женщина замерла в кресле, гляда в пространство стекленеющими зрачками. Артерия на шее не билась, и… запах горького миндаля. Такой бывает при отравлении сильными цианидами.

Аня открыла глаза, увидела меня, улыбнулась:

– Олег… Я почему-то так крепко уснула… И сны мне снились ужасные… А потом – хорошие… – Она обвела взглядом помещение, увидела свои рисунки, спросила: – Где мы?

– Ты ничего не помнишь?

– Смутно. Я спала, потом мне приснилась Альба… Или – не приснилась… Потом я видела какой-то кошмар… Во сне. Где мы, Олег?

– Не знаю.

Я подошел к двери, прислушался. Там было тихо. Подошел к окну, отодвинул тяжеленную портьеру: на улице было светло, вот только был это вечер того же дня или утро следующего – не понять. В окно был виден только высокий сплошной забор, а само оно, как и следовало ожидать, было забрано снаружи литой чугунной решеткой.

– Альба! Что с ней?! – услышал я голос Ани.

– Она умерла.

– Потому что она… Потому что я… Где мы, Олег! Что происходит?! – Девушка перешла на шепот.

Словно в ответ на ее вопрос за дверью послышался невнятный шум, шаги, звук упавшего стула и следом – два выстрела. Они прозвучали почти синхронно и – все стихло. Если и были снаружи какие-то передвижения, то были они абсолютно бесшумны.

Замок в двери щелкнул дважды, ручка тихонько подалась вниз и замерла, словно стоявший за ней хотел было войти и отчего-то передумал. Я показал Ане взглядом, чтобы она спряталась за стол, а сам, сжимая в руке наручники, мое единственное оружие, быстро передвинулся к двери и стал сбоку, готовый встретить ударом любого, кто появится на пороге.

Но никто не появился. Раздался отчетливый и корректный стук, словно некто просил разрешения войти. Стук повторился, потом дверь легонько приоткрылась, и я услышал:

– Здесь Саша Аскеров. Войти-то можно?

Честно говоря, не помнил я уже голос Саши Аскерова! Совсем!

– Оружие на пол и толчком – в комнату. Потом – сам, пять шагов вперед.

– Дрон, прекрати концерт для идиотов с оркестром! Если бы желал тебя завалить, уже завалил бы. Имею опыт. Просто входить опасаюсь: шваркнешь по голове чем тяжелым, а мне ею еще думать и думать!

Дверь открылась на полную, и я увидел Аскера. Улыбаясь, он смотрел на меня спокойно и слегка насмешливо. В свободных брюках и распахнутой на груди шведке он походил на отлитую статую древнего атлета, зачем-то обряженную в современную одежду. На груди у него тускло блестел массивный золотой медальон с точкой посередине. И оружия при нем не было.

Из комнаты тянуло отчетливо пороховой гарью.

– Кто стрелял? В кого?

– Расслабься, Дрон. Помнишь старое кино? Которое ты смотрел очень маленьким, когда меня и на свете не было. «Никто не стрелял. Это я убил шпиона Гадюкина». Даже двух. А впрочем…

То ли напряжение постепенно проходило, но я вдруг почувствовал такую усталость, будто мне на плечи взвалили огромную ватную спираль, и она все увеличивалась, и окутывала со всех сторон, и мешала дышать… Я рассмотрел в гостиной два неподвижных тела. В руке каждого был пистолет.

– Что мы можем констатировать по факту? – продолжил Аскер. – Генерал Бобров вышел на известного международного террориста Алефа и погиб при попытке задержания последнего. Геройски, разумеется.

– Алеф тоже убит?

– Естественно. Генерал наш был хорошим стрелком. Да и… кому теперь нужен живой Алеф?

– Ты как выкарабкался?

– Откуда?

– Ты же был в коме. После…

– Я существо подневольное, почти растительное. И умение впадать в анабиоз, или, как ты называешь, «кому», свойственное, кстати, даже простейшим – при неблагоприятных условиях, освоил давно и в совершенстве. Йога. Немного практики и – «спи спокойно, дорогой товарищ». Пока не решишь проснуться. По-моему, об этом догадалась только Альба.

Аскер подошел к креслу, в котором застыла женщина, заглянул в зрачки, прикрыл ей веки, констатировал:

– Она умерла. Как говаривали древние, человек уходит тогда, когда умереть ему легче, чем жить.

– Что вообще происходит, Аскер?

– Покойный Бобров совершил ошибку. Фатальную. Вызвал меня сюда. Уж очень ему хотелось, чтобы все со всем связалось красиво. Без узелков. Но… Он привык работать с исполнительными и отвык с умными. Поперву я тоже прилип к Эжену, – кстати, мальчик с огромными способностями, – потом вышел-таки на Альбу. А дальше – прибыл ты и поломал все планы. Всем.

– Альба была…

– …натурой сложной. Но она очень нервничала, чувствовала себя загнанной и, как всякая женщина, постоянно меняла планы и ни на что не могла решиться… Ни на жизнь, ни на смерть… Металась.

Меня она решила убирать по методике; я подставился намеренно, стрельнул в экран и замер в «коме». Как в песне: «И вот пока в анабиозе лежу, те тау-китяне буянют, все реже я с ними на связь выхожу – уж очень они хулиганют…»[33]33
  Из книги Владимира Высоцкого


[Закрыть]

Из чувств я оставил только слух.

– У тебя же нет слуха.

– Музыкального? Абсолютно. А вот все остальное я слышу хорошо. Даже обостренно. Особенно если речь идет о моей жизни.

Бобров приставил ко мне каких-то левых ребят, не наших. Им было скучно. И рассуждали они о деньгах, о бабах и о том, как генерал приберет меня – пулей, ножом или удавкой. И – кому из них сие поручит. Как только я услышал, что и Бобров, и Алеф в особняке, да еще с каким-то малым, понял – пора воскресать. Восстал из небытия я резко, переправил туда обоих моих опекунов, забрал оружие и стал слушать из спаленки, о чем судачат генерал внешней разведки и видный международный террорист.

Услышанное меня не порадовало. А потому спустился я по лесенке и – произвел расчет. Окончательный. Такие дела.

Глава 94

Аскер прошелся по комнате, поглядывая на рисунки:

– Ба, да у вас здесь вернисаж… И даже лица знакомые… Что собираетесь делать с шедеврами?

– Сжечь, – вместо меня ответила Аня.

Аскер потянул носом:

– Бензином разит. Была попытка? – Не дождавшись никакого ответа, пожал плечами. – Камин в зале.

Я собрал рисунки, приобняв Аню, прошел в зал. Разжег камин и укладывал в огонь лист за листом… Плечи девушки дрожали, она косилась на трупы… Признаться, и мне было не по себе…

– Где мы находимся? – спросил я Аскера.

– Какой-то особняк за городом. Думаю, Бобров подстраховался – чтобы его какое-то время не смогли разыскать ни чужие, ни свои. В свете намеченной им, так сказать, приватизации изобретения… Кстати, где оно?

– Альба уничтожила все.

– Ты ей поверил?

– К чему ей было врать, если она решила умереть?

– Резонно. Но бывает по-всякому.

– Бывает. Что собираешься делать, Саша?

– Писать, писать и писать. Вернусь в Москву и засяду за отчеты. Сам понимаешь…

– Понимаю.

– Ну а потом – поеду и возглавлю движение, оставшееся без лидера. – Он кивнул на Алефа, помолчал, закончил: – Если мужчины с большими звездами на плечах не решат иначе.

– А если решат?

– Уйду на пенсию. Выслуга позволяет. Крайний юг у нас приравнен к Крайнему Северу.

– Саша… а что у тебя за медальон?

– Фамильная реликвия.

…Рисунки сгорали скоро и бесследно, как и многое в этом мире, и, обугливаясь, превращались в золу прошлого – то ли бывшего на самом деле, то ли существовавшего лишь иллюзией в нашем воображении…

Когда догорел последний, Аскер бросил в камин недокуренную сигарету, сказал:

– Пора.

Аня плакала, слезы стекали по ее лицу, а я шептал ей на ухо слова молитвы или то, что каждая женщина принимает за молитву… Она подняла залитое слезами лицо, спросила:

– А где мой папа?

– Найдем, – уверенно ответил я. – Саша прав. Нужно убираться из этого супостатного места, пока…

– Внимание! – услышали мы усиленный динамиками голос. – Особняк окружен силами спецгруппы «Альфа» Службы государственной безопасности! Предлагаю всем немедленно, по одному и без оружия, выйти с поднятыми руками! Через одну минуту «Альфа» начнет штурм здания с правом применения оружия на поражение! Повторяю…

– Во как… – усмехнулся Аскер. – Не знаю, как тебе, а мне бумаг придется исписать больше, чем мечталось… А Гнат все-таки молодец, а? «А теперь – Горбатый…» И голос командный каков! Хват! Ну что, пошли сдаваться?

– Пошли.

Действительно, все у Гната было схвачено в подведомственном городке, и, несмотря конспирацию Боброва, информация к генералу СГБ пришла, пусть и с некоторым запозданием. И отреагировал он на нее как Железный Феликс: окружил особняк, дождался стрельбы и… Дальнейшее понятно.

Аню, как гражданку Австралии, задерживать не стали и сразу повезли в снятый ее отцом особняк на набережной. Я оказался в одном автомобиле с Гнатом.

– Аня будет в особняке одна? – спросил я.

– С отцом. Так что не видать тебе твоего гонорара, как пионеру-поисковику.

– Ты нашел Дэниэлса?!

– И даже не одного. С пацанчиком четырнадцати лет. Это если фигурально выразиться.

– А не фигурально?

– Чуяло мое сердце простой ответ на сложный вопрос! И он – нашелся. Грешен наш Дэниэлс оказался, хоть и бывший разведчик и действующий миллионер.

– В смысле…

Гнат некоторое время молчал, смакуя эффект, потом сказал:

– Да нормально он ориентирован. Как теперь принято говорить, гетеросексуально. Но в давешний свой визит, когда приезжал с супругой удочерять Аню, отлучился-таки и – соблазнился красотами одной дивчины… Не раз, судя по всему, и не два соблазнился. А как супруга убыла на далекий материк, он еще месяца полтора документы оформлял на девчонку, степенно и не торопясь, и крутил с той самой дивчиной, по имени Галя Гейко… Плод их любви появился на свет через положенное время и оказался мальчиком, названным Алексеем.

Нужно признать, что Галя Гейко не отличалась особым добронравием. В смысле… Ну, ты понял. И ответственностью перед подрастающим поколением тоже не сильно тяготилась: отвезла ребенка матушке-старушке в село Отрадное и вернулась к веселой курортной жизни. Жизнь эта для нее закончилась пять лет назад: ехала по серпантинке с нетрезвым кавалером за рулем, с управлением он не справился…

Мама ее, Евдокия Степановна, знала, кто отец внука Леши, но не только не обращалась к Дэниэлсам, вообще – хранила сие в тайне: боялась, отберут у нее внука, увезут в неведомые края, а для нее мальчик – единственный свет в окошке и был, а после гибели дочери – и подавно.

А с год назад захворала Евдокия Степановна крепко и как смогла, так и написала письмо Дэниэлсу в Австралию. А вскоре – померла. Или грамотности она была невеликой, или в адресе что-то напутала, или фамилию выписала коряво – письмо то почти семь месяцев странствовало по Австралии, разыскивая адресата, но – нашло. Содержанием его Дэвид Дэниэлс был и обрадован, и шокирован. И – устремился в Бактрию, придумав благовидный предлог для дочери Ани: возможно, боялся ее ревности, а скорее, того, что все в письме могло оказаться вымыслом, и лучше – промолчать… Чтобы сбылось.

Леша Гейко тем временем оказался в детском доме, но не в Бактрии, а в Дементьевске. Три дня по приезде у Дэниэлса ушло на поиски, а потом он не выдержал и – сорвался в ночь, на такси… И уже в том Дементьевске, будучи в нахлынувших отцовских чувствах и ожидая встречи с единственным сыном… потерял ориентацию во времени и пространстве, что у нас немудрено, особенно ночью… Поскользнулся, упал, потерял сознание… Это я фигурально.

Приехал он ночью, отпустил такси, зашел в шалман, принял там граммов сто пятьдесят пойла – нервы угомонить и отправился искать гостиницу… «Добрые люди» в том питейном и подсказали: дескать, в двух шагах и «пять звезд». Да что пять – все семь!

Выставила его обычная бомжующая шпана: стукнули сзади по голове, обобрали дочиста: ни мобильного, ни денег, ни документов… И оставили лежать на обочине, на травке, а для завершенности художественного образа накрыли какой-то вонючей фуфайкой с сельдью в кармане и обильно полили спиртным.

Проезжающие мимо менты его прихватили и повезли было в «клетку», протрезвляться, но когда гражданин заговорил… Представь, двум нашенским сержантам он на чистом русском языке вещал чистую правду: что он и нигериец, и австралийский миллионер, и бывший сотрудник британской разведки… Притом разило от него портвейном подвального разлива и воблой отечественной, бочковой… Понял, куда его отвезли?

– Догадываюсь.

– Вот. Там он свою правдивую историю повторил с присущей англосаксам логикой и последовательностью: и про Нигерию с Австралией и Великобританией, и про приемную дочь, и про прижитого сына, да еще добавил, что поиски антикварной бактрийской монеты, по поверьям, обладающей магической силой, он проводил как операцию прикрытия, чтобы ни жена, ни дочь не узнали до поры…

Его стали уговаривать вспомнить настоящее имя – в активной форме; он оказал активное сопротивление, да еще ругаясь при этом на английском, немецком, испанском языках и африканских наречиях… Вот тогда-то его скрутили накрепко, добавили от души, вкатили лошадиную дозу снотворного и отправили в смотровую палату, не забыв привязать. Дежурный эскулап, не мудрствуя лукаво, написал предварительный диагноз доставленного милицией неизвестного: белая горячка, осложненная навязчивым бредом и галлюцинозом.

Очнулся Дэниэлс через сутки в состоянии бревна, еще через сутки был отвязан, но таблетками закормлен под завязку… Стоит отдать ему должное: разобравшись, где находится, стал вести себя тихо и послушно; сумел вспомнить навыки и, отомкнув закрытую на ключ дверь, проник в ординаторскую, а оттуда отзвонился с опрометчиво оставленного врачом на столе мобильного в Манчестер и поведал кратко, но содержательно своему другу Бобу Шелли о бедственном положении, в коем оказался.

Боб Шелли был скор и оперативен. Уже сегодня в пятнадцать он вышел на меня, в шестнадцать двадцать Дэвид Дэниэлс сидел передо мной в кабинете, в семнадцать тридцать был отправлен домой, оставив расписку, что в случившемся недоразумении никого не винит и претензий ни к кому не имеет. Так что он и встретит Аню. Его сына, Лешу Гейко, я распорядился привезти к девятнадцати. Сейчас – двадцать один пятьдесят. Думаю, через пятнадцать минут произойдет трогательное единение семейства Дэниэлс. Мораль?

– Все хорошо, что хорошо кончается.

– Не-е-ет. Каждый всегда в ответе за все в своем прошлом. И порой ответственность эта настигает человека случайностями – странными и для него необъяснимыми. Которые всего лишь – звено в цепи закономерностей.

…Спустился вечер. Мы сидели с Сашей Гнатюком в его кабинете и прихлебывали крепчайший чай, сдобренный коньяком. Я пересказал ему все события, случившиеся после нашей дневной встречи. И душой особо не кривил: я действительно не видел, как Аскер убрал охранников или застрелил Боброва и Алефа; пистолеты были в руках покойных. Так что… ни подтвердить, ни опровергнуть.

После долгого молчания Гнат спросил:

– Методика… Я думал о чем-то подобном… Но на Альбу не грешил… В городе все ее считали тихой шизоидной стервой, и не больше того… – Генерал вздохнул. – Подмял меня стереотип. Старею. Ты уверен, что методика уничтожена?

– Да.

– И под «полиграфом» все, что мне нарассказывал, повторишь? Это я к тому – чтобы не задерживаться у нас… надолго.

Слово «надолго» прозвучало с интонацией «навсегда».

– Легко. «Полиграф» моя любимая машинка с юности. И поиграться с ней – одно удовольствие.

Гнат покачал головой:

– Кому удовольствие, кому работа. Аскер уже пообщался.

– И что выдала умная техника? – невинно осведомился я.

– Такое впечатление, никаких у него эмоций. И мыслей – тоже.

– Анекдот хочешь? Короткий. Восторженный Моня – бухгалтеру Рабиновичу: «Рабинович, посмотрите, какие звезды!» – «Да… Они это могут».

– Они это могут… – раздумчиво повторил Гнатюк. – Ладно, вопросов к тебе больше нет. Вот только… Рисунки вы действительно сожгли?

– Да.

– Жаль. Я бы одним глазком глянул.

– Как сказано у Сираха – что дано тебе, о том размышляй, ибо не нужно тебе то, что сокрыто.

– Мудро.

Мы курили и молчали. Жизнь разбрасывает людей, и, пересекаясь на время в той или иной ситуации с каким-то человеком, не понимаешь даже – чувствуешь, как вы похожи… Или – были похожи – давно, в том прошлом, какое истаяло золой… И становится жалко… или этого прошлого, или того, что вы сделались другими. Бог знает.

– Эжена нашли? – спросил я.

– Да. Он напился и уехал к Гоше. Чем он был напуган и отчего – объяснить не мог. Впрочем, спьяну так бывает. Короче, спал он в собачьей будке под охраной огромного волкодава по кличке Орган. Символично. Ладно, разбежались. Ты – птица вольная, а мне еще работать и работать. И – хочешь совет? Уходя со сцены – не забывай выйти из роли.

Глава 95

…Я брел через опустевший ночной город, сам не зная куда. Идти в особняк на набережной мне не хотелось – было как-то неловко появиться там сейчас… А больше пристанища в этом городе у меня не было.

Сначала я вышел на пустую площадь, на которой некогда играл Эжен еще ребенком… И обрывки мелодий бродили в усталой моей памяти… «Музыка лучше всего. Можно закрыть глаза и улететь далеко-далеко, в прекрасные страны, где все счастливы и беззаботны. Если бы я только смог… сделать так, чтобы люди оказались в своих снах, самых красивых, где все их близкие живы, и там, где много тепла и солнца…»

Потом спустился к морю… Прилег на копну высохших водорослей… И вереницы событий, так и не состоявшихся в разметанной моей жизни, обступили явью, а ушедшее виделось иллюзией, призраком, миражом из чужой, словно никогда и не существовавшей жизни… И еще – были видения жизни иной, вымышленной, мнимой, какую мы бережно храним в душах, но так и не решаемся прожить… И это неслучившееся минувшее с годами становится ярче и зримее, часто придавая нашей жизни тот смысл, какого она без этого вымысла была бы лишена… И человек высвобождается из гнетущего настоящего и интуитивно, озарением, находит новое свое будущее… Не то, что было предопределено обстоятельствами и всем его прошлым – иное, насыщенное, яркое, о каком он мечтал и к какому боялся не то что прикоснуться – приблизиться… Смысл… Не предавать прошлое, не потерять настоящее и – обрести будущее.

И еще – мне снова было страшно умереть, так ничего не создав и не воплотив, даже не попытавшись это сделать, так никого и не согрев, и чувствовать, что душа моя истлевает угольями во влажной и стылой нездешней ночи… А я… Я словно мчался сквозь сонное марево, и мне начинало казаться, что того, что случилось в этот день, что того, что случилось прежде, что того, что случилось за всю мою жизнь, – не было вовсе…

…А потом я видел снег, и опустившийся на город вечер был мутным и непроглядным, и напитанное тяжестью небо делало мир беспокойно-растерянным, а люди метались под этим небом – ломкие, уязвимые, и искали покоя, и – не находили… И видел, как мир постепенно мутнеет, обращаясь в сумерки, и жизнь словно бредет к закату… И закат этот был смутен за пеленою, и хотелось бежать, но бежать было некуда – слишком малы пространства усыпанных снегом улиц, слишком черны зеркальные провалы окон… И душа мечется и летит, и, не в силах взмыть и оторваться от земли, падает в мягкое, уже подтаявшее месиво, и кажется, – это ангел с изломанными крыльями, и он бредет, прикрываясь ими, будто серым мокрым плащом, и путь его укутывает мгла, и та, что позади, и та, что вокруг, и та, что будет…

И видел, как острые стрелы поземки несутся по ночным, заиндевевшим, отполированным слюдяной коркой льда улицам, а на площади – вихрятся смерчами у ног каменного истукана на высоком гранитном постаменте. Словно статуя Командора, он застыл перед темным зданием, безлично взирающим на подвластный город и неподвластный снег пустыми провалами черных окон… И видел, как в этой мгле ангел вышел на высокий берег, и, отбросив вымокшие крылья, оставил коченеющий город, и взмыл в прозрачно-строгое ночное небо.

И слышал, как где-то играет мелодия, и еще – голос… И он говорил о том, что мир ломает и гнет нас всех под себя и что не терпит несоответствия себе – серому, строгому, рациональному либо, напротив, – карнавально праздному… И о том, что в этой вымученной карнавальности люди пытаются проиграть то, что не дано им, как дар… И – проигрывают. И мир таков, что все готовы развлекаться, так ничем и не увлеченные, а потому – лишенные действия, деяния, веры… Веры в то, что можно сдвинуть этот заплесневелый шарик, изменить время, найти свое и – себя в нем! И о том, что все мы – потерянные и потерявшиеся на этой земле. И все мечтаем быть найденными и хоть кому-то нужными… И о том, что только действие, делание, деяние позволяет изменить будущее и сделать его настоящим.

И потом шел по тропке в гору, и не было уже снега, и стояло лето, пусть еще прохладное, юное, но ветерок уже приносил запах трав и порой замирал на мгновение, упоенный их ароматами… И я смотрел на небо, и видел впереди залитый солнцем берег, и до него оставалось немного… И я шептал слова молитвы или те, что каждая женщина слышит, как молитву, и идти становилось легко, и дорога шла в гору, все выше и выше, и травы ласкались к ногам, и солнце заливало все пространство вокруг, и мне сделалось совсем тепло… И я поднялся на холм, и прошел мост, и еще один, и еще… И на душе стало спокойно, как бывало лишь в далеком-далеком детстве…

– Я тебя нашла. И ты – снова ушел. И – вернулся. И я сидела в этом темном городе, и боялась, и чувствовала, что ты вот-вот пропадешь… Совсем пропадешь, как пропадает скрытый водой берег, как начертанное на песке слово «люблю», столь важное для двоих, вмещающее в себя все прежнее, случившееся с людьми, и все, что будет или не будет с ними, – смывается случайной волной, и нет уже ничего, кроме воды и песка… И остается только верить, что и земля, и небо, и море запомнили это слово и сумеют повторить его другим – в плеске волн, в шелесте трав, в шепоте ветра… И жизнь не окончится никогда.

…И я – открыл глаза. Надо мною склонилась Аня, она гладила мои щеки и повторяла бесконечно:

– Я тебя нашла. Я снова тебя нашла! И я тебя люблю!

Стояло ясное солнечное утро. Оказывается, я проспал на побережье всю ночь.

– Почему ты не пришел вчера?

– Мне не хотелось вам мешать.

– Глупый… Да и я тоже… Вчера встретилась с папой и с братом… И не было только тебя… Но я отчего-то подумала, что ты вернешься только утром… И сама уснула… А сегодня пошла тебя разыскивать. И – нашла. И не сразу тебя разбудила. Мне было жалко тебя будить. Ты улыбался во сне. Почему ты уснул здесь?

– Наверное, так решил Повелитель снов…

– Повелитель снов? Я помню… Это добрый Оле Лукойе. Над непослушными и дурными девочками и мальчиками он раскрывает черный зонтик, и они ничего не видят в своих снах. А хороших – отправляет на прекрасные балы, в цветущие сады и великолепные парки… Наверное, я раньше в чем-то провинилась, и мне часто виделось плохое… Но теперь я чувствую себя так легко и спокойно, как не чувствовала никогда… Пойдем домой?

– Пойдем.

Три недели я провел с семейством Дэниэлс; тем временем Дэвид с помощью генерала Гнатюка довольно быстро выправил необходимые документы и улетел с сыном в Австралию. А мы с Аней остались. У нас впереди было целое лето. И еще – много-много лет.

И город – словно преобразился. С каждым днем он становился приветливее и теплее, и на лицах людей я замечал все больше улыбок, и мы гуляли праздно, а ночами…

…Мы прислушивались к рокоту прибоя, к мерному дыханию моря и чувствовали себя теми, что мы есть, – пылинками мироздания, вмещающими в себя всю вселенную – без гордыни, без самомнения, без желания достижения, и вокруг была ночь и то тайное, что делает пространство беспредельным, а жизнь – вечной, наполняя ее назначением, верой и смыслом.

…Теплые потоки остывающей земли подхватывали нас нежно и невесомо и медленно влекли ввысь, в бездонную чашу неба… И земля отсюда виделась светящейся синевой океанов и охрой материков… И вскоре – исчезала совсем… И вокруг было только сияние бесчисленных звезд и их жар, что становился острым и нестерпимым… И мы – падали в ночную прохладу космоса… И – снова согревались, уже у другого солнца, огромного, жарко-малинового и – неслись через пространство без времени, и плавали в закатах тысяч планет, и встречали миллионы рассветов, пока пьянящая роса одного из них не укутала нас мягким покрывалом тумана… И мы лежали, обессиленные, и вдыхали аромат предутреннего бриза, и знали, что это будет всегда.