Текст книги "Керчь в огне. Исторический роман"

Чего постоянно не хватает ребенку? Правильно, – внимания! Этим я обижен не был. Но я был лишен понимания. Наверное, потому, что со мной не хотели вести разговор на взрослые темы. Метод домыслов, к которым я прибегал, не всегда приводил к нужному результату. В отношениях детей и взрослых знака равенства не поставить. На улице я получал то, чего я был лишен дома, – мужского воспитания. Мужчины самоустранялись от воспитания. Отец был для меня внешним символом мужского поведения. Хорошо, что хоть в этом он меня не подвел! Я не стану долго останавливаться на занятиях взрослых, они почти не изменились с течением времени. Отличие одно – не было безработицы. Найти работу не составляло трудности, везде требовались люди различных специальностей. Большинство женщин нашего города были домашними хозяйками. Исключение было не велико. Одно можно было сказать точно, что дети работающих матерей были такими, какими принято их называть сегодня – трудновоспитуемыми. Их было немного, но влияние их на формирование уличного такта подрастающего поколения было огромным, не уступающим по значению школьному. Они были антиподами всему порядочному и доброму.

Настало время перейти к вопросу жизни и занятий детей.

Контроль школы в период учебного года был серьезным. Ощущалась забота правительства страны. Идеологическое воспитание было на первом месте. Оно заставляло и нерадивых задумываться, если, естественно, имелось то, чем принято думать.

Великое дело – грамотность. И особенно знание математики. Нет, не высших сфер ее, а обычных четырех действий с простыми числами. Я это познал давно, совершая покупки. Меня вместе с братом, еще тогда, когда голова моя не возвышалась над краем стола, мать посылала за простыми покупками на рынок и в магазин. Брат исполнял роль подсобного рабочего, так как я один не мог донести кошелку с продуктами с рынка. А вдвоем, взявши с двух сторон за ручки, и отдыхая по пути не один раз, мы доставляли необходимое домой. Увеличившись в размерах, я потерял необходимость в такой помощи. Теперь меня посылали одного. Я знал все продовольственные магазины и ларьки в центре города Керчи. Боже мой, чего только в них не было. Колбасы, настоящие, без всяких добавок, из чистого мяса и сала, пахнущие специями. Один кусочек, весом в 300 граммов «чайной» колбасы, принесенный домой, заполнял чудесным запахом всю кухню, приятно щекоча ноздри. До сих пор я помню запахи настоящего сливочного масла, домашней колбасы и халвы. Не тешьте себя иллюзией, вам, живущим сейчас, не доступно ни вкушать настоящие изделия кулинарии, ни обонять. Ведь тогда готовили все из экологически чистых продуктов, по дореволюционным рецептам.

Технологами были те, кто познал тайны производства при царе-батюшке. А на просторах России всегда любили, и поесть, и попить! Каждое утро я направлялся в хлебобулочную, расположенную на углу Ленинской и Крестьянской (Володи Дубинина), поблизости от прежнего управления водоканала. Четыре ступеньки вверх, и мои босые ноги касаются пола магазина. Полки заполнены караваями хлеба (хлеб в форме кирпичика прежде не выпекался) ситного, ржаного, белого пшеничного, и пшеничного с отрубями, пеклеванного и… Висят гирлянды и связки калачей, баранок и бубликов с блестящей глянцевитой корочкой, а выбор булочек… Самой ходовой из булочек была «франзоль», булочка в форме пирожка с надрезанным вдоль верхом. Пекли хлебобулочные изделия прежде в пекарнях, а не хлебозаводах, не в электропечах, а печах, в которых сжигались дрова, пекли на поду, поэтому иногда были видны на нижней корочке каравая кусочки древесного угля. Запах хлеба в магазине был потрясающим! Я подолгу стоял, не решаясь подойти к прилавку, рассчитывая в уме, сколько следует купить хлеба, чтоб сэкономить на 25 граммов леденцов. Обман не был свойственен моей натуре. Напротив, даже опасение получить хорошую трепку, не могло заставить меня солгать. Но, устоять против сладкого не мог. Искушение было слишком велико… Я на ходу расправлялся с леденцами. Мать, посматривая на принесенный мною хлеб, иногда говорила: « А не обманули ли тебя в булочной, взвешивая?» Я убеждал мать, что все в порядке, понимая, что взвесить дома покупку было нечем, а в булочную по солнцепеку мать не пойдет!

Игрушек у большинства живущих в нашем дворе детей не было. Проходя по Ленинской, и видя в витринах магазинов массу красивых игрушек, я подолгу останавливался. Из настоящих игрушек, подаренных мне ко дню рождения, были кубики и азбука, выполненная на квадратиках фанеры. Складывание рисунков из кубиков быстро осваивалось, и интерес к ним пропадал. Кубики валялись, где попало, пока бабушка не отправляла их в печь. Жалости к ним не испытывал. Благодаря азбуке рано научился читать (мне было тогда четыре годика) Начались книги, и азбука последовала в печь вслед за кубиками. Я не завидовал владельцам красивых и к тому же неповрежденных игрушек. Эти дети были избалованы родителями. Им покупались игрушки, ценою свыше 15 рублей. О таких больших деньгах я и мечтать не мог. Я знал цену деньгам, покупая продукты, и рассчитывая каждую копейку. Владельцы самодвигающихся танков и автомобилей даже притронуться к своим игрушкам не позволяли. А смотреть за игрой одиночки было скучным занятием. Отсутствие игрушек было толчком к развитию чувства коллективизма. Мы приучались к шумным играм, требующим массу движений. Я не стану перечислять их, они известны и сейчас, только редко используются. То ли дети теперь раньше времени стали индивидуалистами, то ли их активность убили зрелищные забавы. Сидят у компьютеров и дурью маются…

Игрушки мы делали себе сами. Главный вопрос стоял: из чего? Отыскать материал было совсем нелегко. До войны по улицам, заглядывая во дворы, разъезжали сборщики утиля. Называли их по-старинному – старьевщики. Принимали они от населения все: рваные калоши, куски металла, кости, стекло, тряпки… Разыскать после них, что-нибудь во дворе, было просто невозможно. Слышались возмущения матерей, разыскивающих половые тряпки, старенькие половики. Зато у ребят появлялись мячики на резинках и глиняные свистки в виде фигурок животных. Единственное, что не интересовало старьевщика, так это – дерево. Оно и было нашим материалом для поделок. Его распиливали, его строгали, в него забивали гвозди. Из него делалось оружие (мечи, луки, стрелы, щиты), из него создавали макеты кораблей и самолетов. Самым неприятным изделием для родителей были наши луки со стрелами. После дворовых войн у стекольщика всегда находилась работа. Заставить нас отказаться от военных действий, было невозможно, – никто не хотел выбрасывать белый флаг. Иное дело – перемирие. Оно позволяло найти точки соприкосновения с взрослыми, а это означало, что, успокоившись, взрослые позволят детям своим вновь приступить к военным действием, с обещанием не трогать оконных стекол. Сражения у нас часто носили тематический характер. Разыгрывались сцены из военного фильма, просмотренного нами за последний месяц. Каждый во дворе имел кличку. Чаще, исходила она из фамилии. Например, у меня она была – Котел Головатый. Могла кличка возникнуть и случайно, если чем-то она понравилась ребячьему обществу. Скажем, как-то, поссорившись с Мишкой Александровым, дерзким, хамоватым подростком лет четырнадцати, у меня вырвалось, совсем случайно: « Что ты корчишь из себя важного, ты же – абсолютный ноль!» Ноль и стало его кличкой. А все потому, что он слишком бурно на нее прореагировал. Имени и фамилии с того дня он полностью лишился.

Значительную часть каникулярного времени мы проводили, бродя по улицам, без всякого плана, или купаясь в море. Городским пляжем официально числился кусок берега моря, находящейся сразу за приморским бульваром и являющийся его продолжением. Менее благоустроенного пляжа мне никогда после не приходилось видеть. Одет он был у самой кромки воды в бетон, полого спускающийся к воде. За полоской бетона шириной в 2 метра располагался утрамбованный, как камень грунт, присыпанный скудным слоем песка. Да и длина пляжа не превышала 40 метров. Следует учесть, что большая часть его в воде представляла глыбы камней, покрытых скользкими водорослями. Только человек владеющий чудом балансировки, к тому же прекрасно плавающий, мог безбоязненно купаться здесь. Остальные плескались на пятачке с плотным песчаным дном. Правда, вода здесь всегда была чистой – еще один необъяснимый феномен. Мы купались, где попало, чаще всего там, где висела табличка: «Купание запрещено!» Центральная часть города была изучена нами досконально. Мы могли перейти из одной улицы в другую, не пользуясь переулками. Все дыры, щели и лазейки были в наших распоряжениях. Мы аккуратно посещали все выставки, все общественные мероприятия, с одним условием, чтобы не нужно было платить за них. На нас посматривали подозрительно, ибо наш наряд не внушал доверия. Босиком, без маек и рубашек, в одних трусах, к тому же с морской солью выступающей на наших загорелых телах. Одного они не знали, мы были честными и уважающими себя людьми. О честности и достоинстве можно было забыть только в одном случае, если речь касалась посещения не входящего в наши владения фруктового сада. Мы предпочитали колхозный, имени Сакко и Ванцетти. Он находился неподалеку от нашего двора (в районе нынешней школы №15). Собственно говоря, в нем росли только абрикосовые деревья, поэтому он охранялся непродолжительное время, всего около двух недель (период созревания абрикос) Зато эти две недели он напоминал цитадель, готовящуюся к осаде. Высокие каменные стены, отгораживающие сад от улицы, подправлялись, гребень их покрывался слоем битых бутылок. А за оградой был еще и сторож с ружьем. К нашему счастью, собак у него не было. Фруктами нас дома не баловали, а желание поесть их было велико. И мы, понимая всю степень риска, все-таки шли на «преступление». Походы, как правило, заканчивались благополучно. Но были и исключения. Об одном расскажу. За абрикосами мы отправились трое. Двое моих приятелей захватили с собой сумки, я – налегке. В сад мы проникли без происшествий. Облюбовали прекрасное, развесистое дерево, усыпанное крупными превосходными, спелыми плодами. Оно особенно устраивало меня, позволяя рвать плоды, не поднимаясь на дерево. Друзья мои полезли, облюбовали ветви, наиболее густо усыпанные, и стали набивать сумки. Я никогда ничего не брал с собой, довольствуясь тем, что наедался вволю. Так было и на этот раз. Я винил себя в том, что вовремя не успел разглядеть фигуру подкрадывающегося сторожа, вооруженного ружьем. Сигнал опасности несколько запоздал. Мои приятели попрыгали с дерева, и все метнулись к ограде. Страх резко усилил наши физические возможности. Я буквально перелетел через ограду, не коснувшись ее ногами. Если бы были возможности зарегистрировать мой прыжок, я думаю, что он был бы близок к мировому рекорду. Удачно ретировался и второй из сборщиков фруктов. Третьему не повезло. Ему здорово помешала жадность… Он не только набил плодами сумку, но обложил ими все тело под майкой. Сумка и верхняя часть тела преодолели ограду, а вот зад – подвел. Он то и получил полный заряд крупной соли. «Гесик», – в основе клички была фамилия – Гесс, – вначале не чувствовал боли. Но, потом… Мы не знали, что с ним делать? Решили, что лучше всего будет остудить пылающий зад в морской воде. Сам он был не в состоянии спуститься к воде. Гесик улегся плашмя, лицом уткнувшись в траву, а мы носили пригоршнями воду, и поливали. Крики подростка были такой интенсивности, что обратили внимание какого-то мужчины. Он полагал, что мы издеваемся над бедным ребенком. Но, узнав, в чем дело, не посчитал за труд отнести нашего бедного друга в поликлинику, где доктор убрал всю «шрапнель» из поваренной соли.

Я никогда и ничего не приносил домой, зная о том, что мать заставит меня украденное отнести туда, где я сорвал фрукты или овощи (такой уже случай был). У матери и без этого находилось немало поводов привлечь меня к ответственности. Деяний уголовного характера я не совершал. Но в действиях моих явно прослеживалось умышленное пренебрежение ко многим установкам матери. Я действительно сознавал «преступность» своего поведения, совершая действия, знал, что за них ждет неотвратимость наказания. Знал, что оно будет не только унизительным, но и необычайно болезненным. Но, что поделать? За удовольствия следовало платить. Не моя вина, что характер платы определялся только матерью. Наказания бывали частыми и долгими по времени, однако мною было выработано противоядие – злость! Я молча терпел, подпитывая ненавистью твердость духа своего.

Подозрительность и доносительство культивировались в нашем обществе. Этой цели служили не только средства массовой информации, но кино и литература. Вся страна знала о героическом поступке подростка «Павлика Морозова», который выдал замыслы своего отца – кулака-мироеда! Этому поступку готовы были последовать многие, вот только кулаков в стране не стало. Правда, появились вредители, предатели. И мы с удовольствием вычеркивали их фамилии из наших учебников по истории. Сегодня Блюхера, завтра Егорова и Тухачевского. И не было в душе и тени сомнения в справедливости ими понесенной кары.

Фильмы тоже призывали к бдительности. Но, естественно, не все же были враги, раскрывали их все-таки случайно, поэтому в начале названия фильма стояло слово – «случай». «Случай на полустанке», «Случай на границе». Везде враг, везде шпионы, прячущиеся под личиной добрых граждан Советского Союза. Примитивные детективы того времени, выходящие из-под пера довольно именитых писателей рождали в душах малышей настороженность и подозрительность. Ведь по сюжету рассказа или повести, семилетний Коля и шестилетняя Катя не только выследили матерого шпиона, но и доставили его в органы НКВД. Вспоминаю такой случай: мы гуляли группой в семь человек на вершине Митридата, когда заметили подозрительного человека. На нем была соломенная шляпа и белый полотняный пиджак, пошитый в виде френча. Точно такой мы видели вчера в кино. Мужчина сидел на скале и что-то чертил на куске ватмана.

У меня мелькнула мысль: «Агент вражеской разведки!» Этой мыслью я поделился с друзьями. Те согласились со мной. Решено было сообщить в милицию. Пятеро остались следить за «шпионом», а я с Николаем, одноклассником не посчитали за труд спуститься вниз. В здании на Ленина 8, где располагалось НКВД, нам поверили. Мы гордые, возложенной на нас миссией, в сопровождении двух сотрудников НКВД поднимались в гору. Нам было легко идти, мы привыкли целый день быть на ногах, да и одежда наша была, – почти ничто! А вот двум грузным дядям, затянутым в форму… «Шпион» был задержан и доставлен в НКВД. Мы не торопились домой, гордые тем, что так много сделали для защиты отечества. На поверку, наш Шпион оказался начинающим художником, решившим сделать рисунок Керчи с натуры. Нужно было видеть его взгляды, которые он бросал на нас, когда его несколько часов допрашиваемого, помятого, вспотевшего, выпустили?

Были ли у нас до войны очереди, о которых принято сейчас говорить? Да, были. С продуктами питания было хорошо, очередей за ними не было, да и ассортимент был богатый. Случались мелкие недоразумения. Была как-то, под осень, 1940 года неприятность с сахаром. Он, вдруг взял, и исчез с прилавков. Боже, что тут началось? С прилавков быстро начали исчезать конфеты, и не только дешевых сортов, а и дорогие, с изображением картины Шишкина: «Утро в лесу». Мы ее между собой звали: «Мишка на лесозаготовке!» Недели две страсти по сладкому не проходили. Сахар завозили, а он исчезал. Только через три недели все улеглось. Я не знаю, кому пришлось за этот инцидент отправиться на самые настоящие лесозаготовки? Был еще случай подобный с керосином. Его привозили, а его не хватало. Много привозили, и многим не хватало. Я помню, что у жильцов нашего двора, после этого, все емкости были заполнены керосином, даже обычные бутылки из-под водки. К счастью, хоть пожар не приключился…

Мы росли не слишком требовательными к характеру потребляемой пищи, еще меньше обращали внимание на одежду. Все, что мы носили, перелицовывалось и перешивалось. Ни один клочок материи не выбрасывался. Клочки складывали в сумки, а потом, когда их собиралось много, шили лоскутное одеяло. У отца с матерью было таковое. Как же оно мне нравилось комбинацией цветов и фактуры. Теплое время года – прелесть! Надел трусы – и полный порядок! И обувь, надоевшая за осень и зиму – долой!

Плохо было с промтоварами, а именно той части их, которые называют одеждой. Обнову на каждом замечали сразу, и с завистью глядя в спину, провожали. Одежда преимущественно была хлопчатобумажная, иногда с добавлением шерстяных нитей. Шелковые платья, из креп-дышина и креп-жоржета. Одевали их только по праздникам, гардероб не обновлялся годами.

Помню, как мне хотелось одеть не коротенькие, на бретельках штаны, а длинные, какие носили взрослые.

И вспоминаю, как меня устроили на лето учетчиком в артель «Сельремонт» В ней работали те, кто возглавлял швейные и сапожные мастерские на селе. Я принимал от сапожников квитанции о выполненной работе, сверял их с расходом материалов, производил расчет потребностей сапожника в коже, дратве, шпильках, гвоздях, кожимите и кирзе. Часто у меня с сапожниками случались конфликты. От меня требовали большего метража кож и мужских стелек, чем следовало. Я был неумолим, не уступая их требованиям, подсчеты мною производились по определенным формам и таблицам. Помню возмущение одного сапожника, кричащего: «Понасадили тут детей?» Помню и ответ мастера, к которому сапожник пошел жаловаться на меня: «Что не вышло? Этот с тобой не пойдет в винный подвал!»

Помню первую свою зарплату: сто сорок два рубля. На них мне купили настоящий шевиотовый костюм фабричного изготовления!

Радость и гордость, которые я испытывал тогда, мне не забыть!

Войны наш двор не ожидал, хотя о войне говорили часто, много, и охотно. За анализом ведущихся сражений обращались к опыту гражданской войны – она была эталоном боевых действий. Главной действующей силой в ней была кавалерия. Да, что там говорить, конница оставалась главной действующей силой и в нашем довоенном кино. Каким бы малым ни был эпизод военных действий в фильме, концовка его была всегда одинаковой: В небе появлялись самолеты. Летели они красивым ровным строем, как летали на парадах. А по земле, взметая пыль, мчались наши лихие краснозвездные конники с обнаженными саблями. И враг, бросая оружие, трусливо озираясь, бежал. Что с ним происходило далее, мы, зрители, могли только догадываться. На потемневшем экране светилось крупным шрифтом:

«Нас не трогай, мы не тронем, а затронешь – спуску не дадим!»

Говорили о войне только мужчины, женщины к такому серьезному разговору не приглашались. Им за глаза хватало войн с непокорным подрастающим поколением. Разговоры шли по выходным, но не всегда в воскресенье (было время, когда рабочей была пятидневка). В будни разговаривать мужчинам было некогда, – возвращались домой поздно, усталые – не до разговоров. А по выходным, собравшись группами по 4—5 человек за жбаном, другим, пива, говорили о войне в Испании. Потом говорили и о том, что Германии слишком легко даются победы. Не дело ли в национал-социализме? Что это такое, – никто из собравшихся не знал. Подкупала вторая часть названия. Она была близка нашим представлениям, – строили в нашей стране социализм! На бытовом уровне комментировался материал средств массовой информации. Чем больше было «пропущено» стаканчиков, тем серьезнее становились выводы. И, наконец, наступал такой момент, когда за столом сидели уже не рядовые служащие и рабочие, а умудренные опытом дипломаты высокого ранга. Для усиления действия речи в ход пускался кулак. Он сотрясал стол, заставляя подпрыгивать и жбан с пивом, и стаканы. Не удивляйся читатель силе воздействия слабого алкогольного напитка на головы отцов семейств, в него украдкой от женщин подливалась водка. Когда поведение дипломатов достигало апогея и грозило полным разрывом дипломатических отношений, появлялась одна из жен и говорила: «А не пора ли вам расходиться, ведь завтра всем нужно идти на работу!» Я не сказал бы, что в нашем дворе царил матриархат, но такое резонное напоминание умиротворяло и тактиков, и стратегов.

Если подвести итог общественному мнению о войне, то большинство считало, что войны у нас с Англией не будет, а Германия – дружественная с нами держава. Тот факт, что Италия вела военные действия в отсталой Абиссинии, а Германия оккупировала, почти всю Западную Европу, в расчет не принимался. Мы были уверены в силе своей так же, как были уверены в братской солидарности с трудящимися капиталистических стран. В киножурналах нам показывали, как радостно, с цветами в руках, встречали красноармейцев жители Западной Украины и Западной Белоруссии, как женщины Прибалтики целовали наших бойцов, а мужчины пожимали им руки. А ведь это была – правда! Затянувшаяся война в Финляндии преподносилась нам, как серьезность преодоления линии заграждений, построенных капиталом Запада против нас. В подтверждение был выпущен документальный фильм: «Взятие линии Маннергейма» Он был разрекламирован более того, чем требовалось. И я пошел на него, истратив целый полтинник. Более часа я видел на экране мотки и частоколы колючей проволоки, многоярусные бетонные доты с узкими амбразурами. Видел лыжников в белых маскхалатах и глубокие, глубокие снега. Военных действий в этом фильме не было. Унылый, наводящий тоску пейзаж на экране, сопровождал уверенный и ровный голос комментатора. Обсуждать и критиковать то, что сообщалось правительством, не было принято в нашем обществе. Ведь кругом нас находились враги! А они могли нас подслушать?.. Вот только, что они, эти враги, могли подслушать лично у меня, я не знал.

Начало войны с Германией для нас было неожиданностью!

Я отчетливо, словно это случилось только вчера, помню день 22 июня 1941года. Было воскресенье. А по воскресеньям мы, группа пацанов, десяти– двенадцати лет, заранее сговорившись, убегали из дома к морю. Излюбленным местом нашего купания был так называемый «скатик», проще говоря, бетонный волнорез. Скорее даже не он, а пристань рыбозавода, располагающаяся вблизи волнореза. В черте города трудно было найти открытый участок моря, – вдоль морского берега шли многочисленные, различного характера и назначения, строения. Идти на городской пляж по солнцепеку не хотелось. Вот мы и облюбовали себе этот, скрытый от людских глаз уголок. Пробираясь по лабиринту дамб, переходов, мостков, мы ничего не знали о начале боевых действий. Репродуктор еще молчал. Было около 5-ти утра, когда наша ребячья компания выскользнула за ворота двора. Нас было пять «огольцов», в возрасте 10—11 лет. Бежали рысцой по пустынной улице им. Кирова. Для бега мы всегда выбирали обочину дороги. Бежать босиком по булыжной мостовой, значит, до крови случайно разбить пальцы. Тротуары наших улиц всегда были узкими, сковывали групповое соревновании в скорости бега. Иное дело обочина. Здесь был толстый и мягкий слой пыли, в котором так удобно тонули наши ноги. К перепадам температур они привыкли – такой грубой была подошва стоп. Да и вообще ноги наши имели трещины, шелушились, у нас такие поражения назывались – цыпки. Перед школой мать отпаривала и щеткой долго терла мои ноги, приводя их в соответствие требованиям человеческого общежития. Было больно, мне эта процедура не нравилась, и я деланно похныкивал. Сейчас, когда мы направлялись к морю, солнце еще не показывалось. Было хорошо видно, но воздух был серым неподвижным и относительно прохладным. Зато были подвижны, загорелые до черноты, худенькие тела. Темп бега усилился, активнее задвигались наши лопатки и выпирающие из-под кожи ребра. На пути никто не встретился, чтобы прервать наш веселый гомон, ужасным известием о случившемся. Свернули в переулок и далее пробирались давно проверенными путями мимо гор деревянных бочек и соли к знакомому нам причалу. Вода гладка, как зеркало. Ни рябинки на ней; просвечивается песчаное дно с участками, поросшими мелкими тонкими водорослями. Видна рыба игла, застывшая в вертикальном положении, вон небольшой бычок; медленно двигаются щитки жаберных щелей его. А вон мечутся морские блохи… Мы слегка поеживаемся от утренней прохлады. Наконец, из морских вод всплывает дневное светило, озаряя ослепительным желтым цветом коричневые бочки, ожидающие очереди для засолки в них рыбы. Солнце еще не достаточно горячо, чтобы согреть наши, привыкшие к летнему зною тела, но вселяет надежду на это. Раздеваться нам недолго, – всего несколько секунд. Сброшены прямо на доски причала выгоревшие от солнца черные и синие сатиновые трусы. Выстроившись в шеренгу у края причала, мы по команде: «раз-два-три!» бросаемся в воду. Кто вперед ногами, кто ловко штопором, врезываемся в воду. Накупавшись до судорог, взбираемся на причал. Потом, сидя на корточках и уткнувши лицо в колени, долго трясемся в попытках согреться. Кожа у нас с синеватым отливом, особенно губы и треугольник вокруг рта. Чуть-чуть согревшись, снова бросаемся в воду. Так повторяется много, без счета, раз. Привыкшие редко есть, упитанностью не отличаемся, а долгое пребывание в воде требует восполнения энергии. Желудки дают о себе знать чувством голода, а кишечник – урчанием.. Пора было заняться ими. Хлеб был, соль рядом. Можно было достать и помидор. Для этого следовало выйти на улицу Кирова и подождать подводу, везущую перезрелые томаты на консервный завод. Чистотой плоды не отличались. Многие из них имели трещины, прикрытые белой плотной грибковой пленкой. Охота за помидорами сопровождалась риском поймать удар кнута по оголенному телу. Такое бывало не раз. На охоту выходил тот, на кого пал жребий. Его тянули каждый по очереди, сравнивая длины вытянутых палочек. Добытые с трудом помидоры добросовестно делились между участниками купания. Никто их не мыл. Ели, посыпая солью. Никаких расстройств со стороны кишечника не наблюдалось. На этот раз, на промысел не ходили. Мы провели весь день на «скатике» ни кем непотревоженные. Домой не торопились, понимая, что все равно не избежать наказания. Может, поэтому и оттягивали тот момент, когда ремень начнет пляску по выступающей сзади части тела. Вот и сегодня мы возвращались, когда солнце закатилось за гору Митридат. На юге быстро темнеет. Вернулся домой затемно. Потому, что мать не накинулась на меня, потому, как глянул отец, я понял: произошло что-то страшное. От предчувствия неприятно сжалось сердце. Отец только и сказал: «Сынок, война!»

Путь свой человек определяет сам. У него всегда имеется выбор. Имеется даже тогда, когда, кажется, его нет! Беда в том, что человек не определил границ своих способностей, не испробовал их, а подсказать некому! Скрытыми они оказались для него, за семью замками. Он и сам не определил, не познал особенностей своего характера. Проявиться открыто они могут в экстремальных условиях. Одним из таких условий является война. Вот тогда мы задумываемся над тем, как же мы мало знали друг друга, хотя прежде бок о бок прожили много лет. Почему, казавшийся таким прекрасным человек, оказывается бездушным, подлым, предателем, наконец? И напротив, незаметный, малый – становится великим, ярким, способным на самопожертвование.

У дверей военкомата выросли очереди. Люди не ждали повесток из военкомата. По зову сердца и духа своего шли, зная, что ждет не легкая прогулка, а поле боя с разгуливающей там смертью. Многие, не достигшие призывного возраста, стремились, приписывая себе лишние года, записаться добровольцами, чтобы попасть на фронт. Отца моего пока оставили по брони. Я не знал тогда, что означает это слово. Но само звучание «бронь» делало ее весьма значительной. Полагал, что работа моего отца главным бухгалтером артели «Сельремонт» и обувной фабрики «Красная заря» стала незаменимой, хотя из всего промышленного оборудования, он пользовался только старинными щетами и арифмометром. Те граждане, на которых временно распространялась бронь об отсрочке призыва, были призваны для службы в городе. Из них были сформированы отряды истребителей для борьбы с возможными авиадесантами противника. В число таких «истребителей» был зачислен и мой отец. Теперь два раза в неделю, он вместо того, чтобы отдыхать от работы, отправлялся на ночное дежурство. Дежурили на колокольне церкви Иоанна Предтечи. Даже у меня, мальчишки, несмотря на всю веру в силу и возможности моего отца, закрались сомнения относительно действий его, и других истребителей по борьбе с вооруженными до зубов немцами. А о том, что они сильны, мы могли понять из ежедневных сводок Совинформбюро. С началом войны с нашего двора исчезли две немецкие семьи. В число исчезнувших входил и «Гесик», когда-то пострадавший при налете на фруктовый сад колхоза «Сакко и Ванцетти»

Первые две недели войны мы жили в ожидании разгрома немцев, оправдывая отступление наших войск внезапностью нападения. Но война продолжалась, все новые и новые отряды керчан направлялись в армию. Усилилась и охрана объектов города. Оружие получили в руки и те, у кого не всегда нормально срабатывала голова. Об одном таком случае я и повествую. На стадионе «Пищевик», там, где сейчас находится стадион «50-лети Октября» дежурил парнишка лет 17, вооруженный боевой винтовкой. Что он там охранял, ума не приложу. На этом стадионе мы бывали не один, а сотни раз. Все научились с легкостью преодолевать его относительно высокие стены. Туда сходились ребята изо всех районов города, среди них бывал и Володя Дубинин, памятник которому красуется в скверике его имени. Нравы у всех были там простые: курили, играли в карты и кости, смотрели футбольные матчи со стен стадиона: и видно хорошо, и убежать можно. Было это в конце июля месяца. На стену стадиона забрался Петька «Волос» и паясничал на потеху собравшихся внизу мальчишек. Изнутри стадиона слышались раздраженные выкрики «дежурного». Раздался выстрел и Петька упал со стены. На белой рубашке его, в области сердца расплывалось небольшое красное пятно. Это был первый виденный мною убитый, так нелепо, практически ни за что! Толпа росла, возмущаясь. Прибежала мать убитого. Упала на труп единственного сына, которого она растила без мужа, отдавая ему последнее. До сих пор память моя хранит ее жуткий надрывный не крик, а вой! Вдова рвала волосы у себя на голове. Я стоял потрясенный…

Но война шла, росли потери. Появились первые похоронки. Появилось и много раненых. Все городские больницы и поликлиники были заняты ими. Тяжелораненых я не видел. Были люди с забинтованными конечностями и грудной клеткой. Они стояли на балконах поликлиники водников и гостиницы «Керчь», раскуривая махорку и знакомясь с жителями города, несущими им свои подарки. Подарки собирали повсюду и посылали на фронт. Так было принято, так поступал и я с товарищами.