Текст книги "Взаимная помощь: Почему мы эволюционируем, помогая друг другу"

Подобного переселения никогда раньше не видали, и причины его надо искать, по всей вероятности, в том, что в Большом Хингане и на его восточных склонах выпали тогда необычайно глубокие ранние снега, которые и принудили косуль сделать отчаянную попытку – достичь низменностей на востоке от Малого Хингана. И действительно, несколько дней спустя, когда я стал пересекать эти последние горы, я нашел их глубоко засыпанными рыхлым снегом, доходившим до двух и до трех фут глубины. Над этим переселением косуль стоит задуматься. Нужно представить себе, с какой огромной территории (верст в 200 шириною и верст 700 в длину) должны были собраться разбросанные по ней группы косуль, чтобы начать переселение, предпринятое ими под давлением совершенно исключительных обстоятельств. Нужно представить себе затем трудности, которые пришлось преодолеть косулям, прежде чем они пришли к одной общей мысли о необходимости пересечь Амур, – не где попало, а именно южнее, там, где его русло сужено в хребте и где, пересекая реку, они вместе с тем пересекали хребет и выходили к теплым низменностям. Тогда, когда все это представишь себе конкретно, нельзя не почувствовать глубокого удивления перед степенью и силою общительности, проявленной в данном случае этими умными животными.

Не менее поразительны также, в смысле способности к объединению и действиям сообща, переселения бизонов, или буйволов, совершавшиеся в Северной Америке. Правда, буйволы обыкновенно паслись в громадных количествах в прериях; но эти количества составлялись из бесконечного числа небольших стад, которые никогда не смешивались друг с другом. И все эти мелкие группы, как бы они ни были разбросаны по огромной территории, в случае необходимости сходились между собою и образовывали те огромные колонны в сотни тысяч особей, о которых я упоминал на одной из предшествующих страниц.

Мне следовало бы также сказать хоть несколько слов о «сложных семействах» слонов, об их взаимной привязанности, об обдуманности, с которой они расставляют своих часовых, и о чувствах симпатии, развивающихся среди них под влиянием такой жизни, полной близкой взаимной поддержки[109]109
  Согласно Samuel W. Baker'y, слоны иногда объединяются в группы более обширные, чем «сложные семейства». «Я часто наблюдал, – говорит он, – в той части Цейлона, которая известна под именем „страны парков“, следы многочисленных слонов; очевидно, это были довольно большие стада, собравшиеся вместе для общего отступления из местности, которую они сочли небезопасной» (Wild Beasts and their Ways. Vol. I. P. 102).


[Закрыть]. Я мог бы упомянуть также об общительных чувствах, существующих среди не пользующихся доброю славой диких кабанов, и мог бы лишь похвалить их за уменье объединяться в случае нападения на них хищного зверя[110]110
  Домашние свиньи, когда на них нападают волки, поступают таким же образом, говорит Hudson в указанном уже сочинении.


[Закрыть]. Гиппопотамы и носороги также должны будут иметь место в труде, посвященном общительности животных. Несколько поразительных страниц можно было бы также написать об общительности и взаимной привязанности у тюленей и моржей; и наконец, можно было бы упомянуть и о хороших чувствах, развитых среди общительных видов китового семейства. Но мне нужно поговорить еще о сообществах обезьян, которые особенно интересны тем, что представляют переход к обществам первобытных людей.

Едва ли нужно напоминать о том, что эти млекопитающие, стоящие на самой вершине животного мира и наиболее приближающиеся к человеку по своему строению и по своему уму, отличаются чрезвычайной общительностью. Конечно, в таком огромном отделе животного мира, включающем сотни видов, мы неизбежно встречаем самые разнообразные характеры и нравы. Но, принявши все это во внимание, следует признать, что общительность, действие сообща, взаимная защита и высокое развитие тех чувств, которые бывают необходимым последствием общественной жизни, являются отличительной чертой почти всего обширного отдела обезьян. Начиная с самых мелких видов и кончая крупнейшими, общительность является правилом, из которого имеется лишь очень немного исключений.

Виды обезьян, живущих в одиночку, очень редки. Так, ночные обезьяны предпочитают одинокую жизнь; капуцины (Cebus capucinus) и атели – большие ревуны, встречающиеся в Бразилии, и вообще ревуны живут небольшими семьями; орангутангов Уоллэс (Wallace) никогда не встречал иначе, как поодиночке или очень небольшими группами в три-четыре особи; а гориллы, по-видимому, никогда не сходятся в группы. Но все остальные виды обезьян – шимпанзе, гиббоны, древесные обезьяны Азии и Африки, макаки, мартышки, все собакоподобные павианы, мандрилы и все мелкие игрунки – общительны в высшей степени. Они живут большими стадами, и некоторые соединяются даже по несколько разных видов. Большинство из них чувствуют себя совершенно несчастными в одиночестве. Призывный крик каждой обезьяны немедленно собирает все стадо, и все вместе храбро отражают нападения почти всех плотоядных животных и хищных птиц. Даже орлы не решаются нападать на обезьян. Наши поля они всегда грабят стаями, причем старики берут на себя заботу о безопасности сообщества. Маленькие ти-ти, детские личики которых так поразили Гумбольдта, обнимают и защищают друг друга от дождя, обвертывая хвосты вокруг шей дрожащих от холода сотоварищей. Некоторые виды с чрезвычайной заботливостью относятся к своим раненым товарищам и во время отступления никогда не бросают раненого, пока не убедятся, что он умер и что они не в силах возвратить его к жизни. Так, Джемс Форбз рассказывает в своих Oriental Memoirs («Записках о Востоке»), с какой настойчивостью обезьяны требовали от его отряда выдачи им трупа одной убитой самки, причем это требование сделано было в такой форме, что вполне понимаешь, почему «свидетели этой необычайной сцены решили впредь никогда не стрелять в обезьян»[111]111
  Рассказ Форбза воспроизведен вполне в книге Романеса Animal Intelligence (P. 472). Есть и в русском переводе.


[Закрыть].

Обезьяны некоторых видов соединяются по несколько, когда хотят перевернуть камень и собрать находящиеся под ним муравьиные яйца. Павианы Северной Африки (Hamadryas), живущие очень большими стадами, не только ставят часовых, но вполне достоверные наблюдатели видели, как они устанавливали цепь для передачи награбленных плодов в безопасное место. Их храбрость хорошо известна, и достаточно напомнить классическое описание Брема, который подробно рассказал о регулярном сражении, выдержанном его караваном, прежде чем павианы позволили ему продолжать путешествие в долину Менсы, в Абиссинии[112]112
  Brehm. I. 82 – Дарвин, «Происхождение человека», глава III. – Экспедиции Козлова (1899–1901) также пришлось выдержать подобную схватку в Северном Тибете.


[Закрыть]. Известна также игривость хвостатых обезьян, заслуживших самое свое название (игрунки) благодаря этой черте их сообществ, а также взаимная привязанность, господствующая в семействах шимпанзе. И если среди высших обезьян имеются два вида (орангутанг и горилла), не отличающихся общительностью, то нужно помнить, что оба эти вида, ограниченные очень небольшими площадями распространения (один живет в Центральной Африке, а другой на островах Борнео и Суматре), по всей видимости, представляют последние вымирающие остатки двух видов, бывших прежде несравненно более многочисленными. Горилла, по крайней мере, была, по-видимому, общительною в былые времена – если только обезьяны, упомянутые карфагенянином Ганноном в описании его путешествия (Periplus), были действительно гориллами.

Таким образом, даже из нашего беглого обзора видно, что жизнь сообществами не представляет исключения в животном мире; она, напротив, является общим правилом – законом природы – и достигает своего полнейшего развития у высших беспозвоночных. Видов, живущих в одиночестве или только небольшими семействами, очень мало, и они сравнительно немногочисленны. Мало того, есть основание предполагать, что, за немногими исключениями, все те птицы и млекопитающие, которые в настоящее время живут стадами или стаями, жили ранее сообществами, пока род людской не размножился на земной поверхности и не начал вести против них истребительной войны, а равным образом не стал истреблять их источников прокормления. «On ne s'associe pas pour mourir» (для умирания не собираются вместе), – справедливо заметил Эспинас (в книге Les Sociétés animales). Хузо (Houzeau), хорошо знавший животный мир некоторых частей Америки раньше, чем животные подвергались истреблению человеком в больших размерах, высказал в своих произведениях ту же мысль.

Общественная жизнь встречается в животном мире на всех ступенях развития; и, соответственно великой идее Герберта Спенсера, так блестяще развитой в работе Перье, Colonies Animales, «колонии», т. е. сообщества, появляются уже в самом начале развития животного мира. По мере того как мы поднимаемся по лестнице развития, мы видим, как сообщества животных становятся все более и более сознательными. Они теряют свой чисто физический характер, потом они перестают быть просто инстинктивными и становятся обдуманными. Среди высших позвоночных сообщество уже бывает временным, периодичным, или же служит для удовлетворения какой-нибудь определенной потребности, – например, для воспроизведения, для переселений, для охоты или же для взаимной защиты. Оно становится даже случайным, – например, когда птицы объединяются против хищника или млекопитающие сходятся для эмиграции под давлением исключительных обстоятельств. В этом последнем случае сообщество становится добровольным отклонением от обычного образа жизни.

Затем, объединение бывает иногда в две или три степени: сначала семья, потом группа и, наконец, общество групп, обыкновенно рассеянных, но соединяющихся в случае нужды, как мы это видели на примере буйволов и других жвачных, во время их перекочевок. Товарищество также принимает высшие формы, и тогда оно обеспечивает бóльшую независимость для каждой отдельной особи, не лишая ее вместе с тем выгод общественной жизни. Таким образом, у большинства грызунов каждая семья имеет свое собственное жилище, куда она может удалиться, если пожелает уединения; но эти жилища располагаются селениями и целыми городами, так, чтобы всем обитателям были обеспечены все удобства и удовольствия общественной жизни. Наконец, у некоторых видов, как, например, у крыс, сурков, зайцев и т. д., общительность жизни поддерживается, несмотря на сварливость или вообще на эгоистические наклонности отдельно взятых особей.

Во всех этих случаях общественная жизнь, стало быть, уже не обусловливается, как у муравьев и пчел, физиологическим строением; ею пользуются ради выгод, представляемых взаимной помощью, или же ради приносимых ею удовольствий. И это, конечно, проявляется во всех возможных степенях и при величайшем разнообразии индивидуальных и видовых признаков, – причем самое разнообразие форм общественной жизни является последствием, а для нас и дальнейшим доказательством ее всеобщности[113]113
  Тем более было странно читать в вышеупомянутой статье Гексли следующий парафраз общеизвестной фразы Руссо: «Первый человек, заменивший взаимным договором взаимную войну – каковы бы ни были мотивы, принудившие его сделать этот шаг, – создал общество» (The Nineteenth Century. Feb. 1888. P. 165). Общество не было создано человеком; оно предшествовало человеку.


[Закрыть].

Общительность, т. е. ощущаемая животным потребность в общении с себе подобными, любовь к обществу ради общества, соединенная с «наслаждением жизнью», только теперь начинает получать должное внимание со стороны зоологов[114]114
  Такие монографии, как глава «Музыка и пляска в природе» (в Hudson, Naturalist on the La Plata) и Carl Gross, Play of Animals, уже до некоторой степени осветили вопрос об этом инстинкте, имеющем абсолютную всеобщность в природе.


[Закрыть]. В настоящее время нам известно, что все животные, начиная с муравьев, переходя к птицам и кончая высшими млекопитающими, любят игры, любят бороться и гоняться один за другим, пытаясь поймать друг друга, любят поддразнивать друг друга и т. д. И если многие игры являются, так сказать, подготовительной школой для молодых особей, приготовляя их к надлежащему поведению, когда наступит зрелость, то наряду с ними имеются и такие игры, которые, помимо их утилитарных целей, вместе с танцами и пением, представляют простое проявление избытка жизненных сил – «наслаждения жизнью» и выражают желание тем или иным путем войти в общение с другими особями того же или даже иного вида. Короче говоря, эти игры представляют проявление общительности в истинном смысле этого слова, являющейся отличительной чертой всего животного мира[115]115
  Не только очень многие виды птиц имеют привычку собираться вместе – во многих случаях всегда на одном и том же месте – для всякого рода забав и танцев, но, как писал W. H. Hudson, «почти все млекопитающие и птицы ("может быть, в действительности все без исключения") часто предаются более или менее регулярным или определенным играм, молчаливым или сопровождаемым звуками, или же исключительно звуковым» (С. 264).


[Закрыть]. Будет ли это чувство страха, испытываемого при появлении хищной птицы, или «взрыв радости», проявляющийся, когда животные здоровы и в особенности молоды, или же просто стремление освободиться от избытка впечатлений и кипящей жизненной силы – необходимость сообщения своих впечатлений другим, необходимость совместной игры, болтовни или просто ощущения близости других родственных живых существ, – эта потребность проникает всю природу, и в столь же сильной степени, как и любая физиологическая функция, она составляет отличительную черту жизни и впечатлительности вообще. Эта потребность достигает высшего развития и принимает наиболее прекрасные формы у млекопитающих, особенно у молодых особей, и еще более у птиц; но она проникает всю природу. Ее обстоятельно наблюдали лучшие натуралисты, включая Пьера Гюбера (Huber), даже среди муравьев; и нет сомнения, что та же потребность, тот же инстинкт собирает бабочек и других насекомых в огромные колонии, о которых мы говорили выше.

Привычка птиц сходиться вместе для танцев и украшения ими мест, где они обыкновенно предаются танцам, вероятно, хорошо известна читателям, хотя бы по тем страницам, которые Дарвин посвятил этому предмету в «Происхождении человека» (гл. XIII). Посещавшие Лондонский зоологический сад знакомы также с красиво украшенной беседкой «атласной птицы»[116]116
  Эта австралийская птица, сродная нашей иволге и называемая англичанами Satin Bower bird, строит себе вместо гнезда беседку (bower) из ветвей, с колыбелькою, украшенной всевозможными яркими предметами: перьями попугаев, ракушками и т. д. Латинское название атласной птицы: Ptilonorhynchus holosericeus.


[Закрыть], устраиваемой с тою же целью. Но этот обычай танцев оказывается гораздо более распространенным, чем предполагалось прежде, и В. Гёдсон (W. Hudson), в своей мастерской работе о Ла-Плате, дает чрезвычайно интересное описание сложных танцев, выполняемых многочисленными видами птиц: дергачами, щеглами, пиголицами и т. д.

Привычка петь совместно, существующая у некоторых видов птиц, принадлежит к той же категории общественных инстинктов. В поразительной степени она развита у южноамериканского чакара (Chauna chavaria, из породы, близкой к гусям), которому англичане дали самое прозаическое прозвище «хохлатого крикуна». Эти птицы собираются иногда громадными стаями и в таких случаях часто устраивают целый концерт. Гёдсон встретил их однажды в бесчисленном количестве сидящими вокруг озера в пампасах, отдельными стаями, около 500 птиц в каждой.

«Вскоре, – говорит он, – одна из стай, находившаяся вблизи меня, начала петь, и этот могущественный хор не замолкал в течение трех или четырех минут. Когда он затих, соседняя стая затянула песнь, вслед за ней – следующая и т. д., пока не принеслось ко мне пение стай, находившихся на противоположном берегу озера, которого звуки ясно неслись по воде; затем они мало-помалу затихли и снова начинали раздаваться возле меня».

Другой раз тому же зоологу пришлось наблюдать бесчисленную стаю чакаров, покрывавшую всю равнину, но на этот раз не разбитую на отделы, а разбившуюся парами и небольшими группами. Около девяти часов вечера «внезапно вся эта масса птиц, покрывавшая болота на целые мили кругом, разразилась могущественной вечернею песней… Стоило проехать сотню миль, чтобы послушать такой концерт»[117]117
  О хорах обезьян см. у Брема, Т. I.


[Закрыть].

К вышеприведенному наблюдению можно прибавить, что чакар, подобно всем общительным животным, легко делается ручным и очень привязывается к человеку. О них говорят, что «это – очень миролюбивые птицы, которые редко ссорятся», хотя они хорошо вооружены и снабжены довольно грозными шпорами на крыльях. Жизнь сообществами делает, однако, это оружие излишним.

Тот факт, что жизнь сообществами служит самым могущественным оружием в борьбе за существование (принимая этот термин в самом широком смысле слова), подтверждается, как мы видели на предыдущих страницах, довольно разнообразными примерами, и таких примеров, если бы это было нужно, можно было бы привести несравненно больше. Жизнь сообществами, мы это видели, дает возможность самым слабым насекомым, самым слабым птицам и самым слабым млекопитающим защищаться от нападений самых ужасных хищников из среды птиц и животных или же предохранять себя от них. Она обеспечивает им долголетие; она дает возможность виду выкармливать свое потомство с наименьшей ненужной растратой энергии и поддерживать свою численность даже при очень слабой рождаемости; она позволяет стадным животным совершать переселения и находить себе новые местожительства. Поэтому, хотя и признавая вполне, что сила, быстрота, предохранительная окраска, хитрость и выносливость к холоду и голоду, упоминаемые Дарвином и Уоллэсом, действительно представляют качества, которые делают особь или вид наиболее приспособленными при некоторых обстоятельствах, мы вместе с тем утверждаем, что общительность является величайшим преимуществом в борьбе за существование при всяких, каких бы то ни было, природных обстоятельствах. Те виды, которые волей или неволей отказываются от нее, обречены на вымирание; тогда как животные, умеющие наилучшим образом объединяться, имеют наибольшие шансы на выживание и на дальнейшее развитие, хотя бы они и оказались ниже других в каждой из особенностей, перечисленных Дарвином и Уоллэсом, за исключением только умственных способностей. Высшие позвоночные, и в особенности человеческий род, служат лучшим доказательством этого утверждения.

Что же касается до развитых умственных способностей, то каждый дарвинист согласится с Дарвином в том, что они представляют наиболее могущественное орудие в борьбе за существование и наиболее могущественную силу для дальнейшего развития; но он должен согласиться и с тем, что умственные способности, еще более всех остальных, обусловливаются в своем развитии общественною жизнью. Язык, подражание другим и накопленный опыт – необходимые условия для развития умственных способностей, и именно их бывают лишены животные не общественные. Потому-то мы и находим, что на вершине различных классов стоят такие животные, как пчелы, муравьи и термиты у насекомых, попугаи у птиц и обезьяны у млекопитающих, у которых высоко развита общительность, а с нею, конечно, и умственные способности.

«Наиболее приспособленными», наилучше приспособленными для борьбы со всеми враждебными элементами, оказываются, таким образом, наиболее общительные животные, – так что общительность можно принять главным фактором эволюции – главным условием прогрессивного развития, как непосредственно, потому что он обеспечивает благосостояние вида, вместе с уменьшением бесполезной растраты энергии, так и косвенно, потому что он благоприятствует росту умственных способностей.

Кроме того, очевидно, что жизнь сообществами была бы совершенно невозможна без соответственного развития общественных чувств и в особенности если бы коллективное чувство справедливости (основного начала нравственности) не развивалось и не обращалось в привычку. Если бы каждый индивидуум постоянно злоупотреблял своими личными преимуществами, а остальные не заступались бы за обиженного, никакая общественная жизнь не была бы возможна. Поэтому у всех общительных животных в большей или меньшей степени развивается чувство справедливости. Как бы ни было велико расстояние, с которого прилетели ласточки или журавли, и те и другие возвращаются, каждый и каждая, к тому гнезду, которое было выстроено или починено ими в предыдущем году. Если какой-нибудь ленивый (или молодой) воробей пытается овладеть гнездом, которое вьет его товарищ, или даже украдет из него несколько соломинок, вся местная группа воробьев вмешивается в дело против ленивого товарища; то же самое у многих других птиц, и очевидно, что если бы подобное вмешательство не было общим правилом, то сообщества птиц для гнездования были бы невозможны. Отдельные группы пингвинов имеют свои места для отдыха и свои места для рыбной ловли и не дерутся из-за них. Стада рогатого скота в Австралии имеют каждое свое определенное место, куда оно неизменно, изо дня в день, отправляется на отдых, и т. д.[118]118
  Haygarth. Bush Life in Australia. P. 58 – то же относилось и до буйволов.


[Закрыть]

Мы располагаем очень большим количеством непосредственных наблюдений, говорящих о том согласии, которое господствует среди гнездующих сообществ птиц, в поселениях грызунов, в стадах травоядных и т. д.; но, с другой стороны, нам известны лишь весьма немногие общительные животные, которые постоянно ссорились бы между собою, как это делают крысы в наших погребах или же моржи, которые дерутся из-за места на солнечном пригреве на занимаемом ими берегу. Общительность, таким образом, кладет предел физической борьбе и дает место для развития лучших нравственных чувств. Высокое развитие родительской любви во всех решительно классах животных, не исключая даже львов и тигров, – достаточно общеизвестно. Что же касается до молодых птиц и млекопитающих, которых мы постоянно видим в общении друг с другом, то в их сообществах получает дальнейшее развитие уже симпатия, общее сочувствие, а не личная любовь.

Оставляя в стороне действительно трогательные факты взаимной привязанности и сострадания, которые наблюдались как среди домашних животных, так и среди диких, содержавшихся в неволе, – мы располагаем достаточным числом хорошо удостоверенных фактов, свидетельствующих о проявлении чувства сострадания среди диких животных на свободе. Макс Перти и Л. Бюхнер собрали немало таких фактов[119]119
  Приведу лишь несколько примеров: раненый барсук был унесен другим барсуком, внезапно явившимся на помощь; наблюдали крыс, которые кормили двух слепых товарищей (Seelenleben der Thiere. S. 64, seq.). Брему самому удалось видеть двух ворон, кормивших в дупле дерева третью ворону, которая была ранена, и ее раны были нанесены несколькими неделями раньше (Hausfreund. 1874, 715; Büchner, Liebe). Blyth видел индийских ворон, которые кормили двух или трех слепых товарок, и т. д.


[Закрыть]. Рассказ Вуда о том, как одна ласка явилась, чтобы поднять и унести с собою пострадавшего товарища, пользуется вполне заслуженной популярностью[120]120
  Wood J. С. Man and Beast. P. 344. Вуд был натуралист, которого популярные книги пользуются в Англии широкою и вполне заслуженною известностью.


[Закрыть]. К тому же разряду фактов относится известное наблюдение капитана Стансбюри во время путешествия его по высокому плоскогорью Юта в Скалистых горах, упоминаемое Дарвином. Стансбюри видел слепого пеликана, которого кормили, и притом хорошо кормили, другие пеликаны рыбой, принося ее из-за сорока пяти верст[121]121
  Morgan L. Н. The American Beaver. 1868. P. 272; Дарвин «Происхождение человека». Гл. IV.
  34. Ibid. Стр. 13 и 187.


[Закрыть]. Или же Г. Уэдделль, во время своего путешествия по Боливии и Перу, неоднократно наблюдал, что, когда стадо вигоней преследуется охотниками, сильные самцы прикрывают отступление стада, нарочно отставая, чтобы охранять отступающих. То же самое наблюдается в Швейцарии среди диких коз. Факты же сострадания животными к их раненым сотоварищам постоянно упоминаются зоологами, изучавшими жизнь природы; и приходится только удивляться чванству человека, желающего непременно выделить себя из мира животных, когда видишь, что подобные факты еще не общепризнанны. Между тем они совершенно естественны. Сострадание необходимо развивается при общественной жизни. Но сострадание, в свою очередь, указывает на значительный общий прогресс в области умственных способностей и чувствительности. Оно является первым шагом на пути к развитию высших нравственных чувств и, в свою очередь, становится могущественным деятелем дальнейшего прогрессивного развития – эволюции.

Если взгляды, развитые на предыдущих страницах, правильны, то естественно возникает вопрос: насколько они согласуются с теорией о борьбе за существование в том виде, как она была развита Дарвином, Уоллэсом и их последователями? И я вкратце отвечу теперь на этот важный вопрос[122]122
  Более подробно я его разбираю в книге, приготовляемой к печати, о причинах изменчивости видов, уже печатавшейся статьями в журнале The Nineteenth Century.


[Закрыть]. Прежде всего, ни один натуралист не усомнится в том, что идея о борьбе за существование, проведенная через всю органическую природу, представляет величайшее обобщение нашего века. Жизнь есть борьба; и в этой борьбе выживают наиболее приспособленные. Но если поставить вопросы: «Каким оружием ведется главным образом эта борьба?» и «Кто в этой борьбе оказывается наиболее приспособленным»? – то ответы на эти два вопроса будут совершенно различны, смотря по тому, какое значение будет придано двум различным сторонам этой борьбы – прямой борьбе за пищу и безопасность между отдельными особями и той борьбе, которую Дарвин назвал «метафорическою» – борьбою в переносном смысле, т. е. борьбе, очень часто совместной, против неблагоприятных обстоятельств. Никто не станет отрицать, что в пределах каждого вида имеется некоторая степень состязания из-за пищи, хотя бы по временам. Но вопрос заключается в том – доходит ли это состязание до пределов, допускаемых Дарвином или даже Уоллэсом, и играло ли оно в развитии животного царства ту роль, которая ему приписывается?

Идея, которую Дарвин проводит через всю свою книгу о происхождении видов, есть, несомненно, идея о существовании настоящего состязания[123]123
  Дарвин употребляет слово competition, которое по-французски приходится переводить словом compétition, а по-русски большею частью переводится соревнованием или соперничеством. В данном случае слово состязание лучше, мне кажется, передает дарвиновское competition.


[Закрыть], борьбы, в пределах каждой животной группы, из-за пищи, безопасности и возможности оставить после себя потомство. Он часто говорит об областях, переполненных животной жизнью до крайних пределов, и из такого переполнения он выводит неизбежность состязания, борьбы между обитателями. Но если мы станем искать в его книге действительных доказательств такого состязания, то мы должны признать, что достаточно убедительных доказательств – нет. Если мы обратимся к параграфу, озаглавленному «Борьба за существование – наиболее суровая между особями и разновидностями одного и того же вида», то мы не найдем в нем того обилия доказательств и примеров, которые мы привыкли находить во всякой работе Дарвина. В подтверждение борьбы между особями одного и того же вида не приводится под вышеупомянутым заголовком ни одного примера: она принимается как аксиома. Состязание же между близкими видами животных подтверждается лишь пятью примерами, из которых, во всяком случае, один (относящийся к двум видам дроздов) оказался, по позднейшим наблюдениям, сомнительным, а другой (относительно крыс) тоже, вероятно, возбудит сомнения[124]124
  Один вид ласточек, как утверждают, вызвал уменьшение численности одного другого вида ласточек в Северной Америке; недавнее увеличение в Шотландии числа дроздов, больших рябинников (Т. viscivorus), повело к уменьшению числа певчих дроздов; бурая крыса заняла место черной крысы в Европе; в России маленькие тараканы везде вытеснили своих более крупных сородичей и в Австралии привозные ульевые пчелы быстро истребляют туземных, маленьких, безжалых пчел. Два другие случая, но относящиеся уже к прирученным животным, упомянуты в предшествующем параграфе. Приводя те же факты, А. Р. Уоллэс замечает в сноске по поводу шотландских дроздов: «Проф. А. Ньютон, однако, сообщает мне, что эти виды не сталкиваются между собой таким образом, как сказано» (Darwinism. С. 34). Что же касается до бурой крысы, то известно, что, вследствие ее земноводных привычек, она обыкновенно водится в низко лежащих помещениях человеческих жилищ (в подвалах, водосточных трубах и т. п.), а также на берегах каналов и рек; она пускается в отдаленные переселения, собираясь для этого бесчисленными стадами. Черная же крыса, напротив, предпочитает помещаться в самих людских жилищах, под полами, а также в конюшнях и амбарах. Она, таким образом, подвергается в гораздо большей степени истреблению человеком; и поэтому нельзя утверждать, с какой бы то ни было степенью уверенности, чтобы черная крыса истреблялась или вытеснялась путем лишения пищи бурою крысою, а не изводилась человеком.


[Закрыть].

Если же мы станем искать у Дарвина дальнейших подробностей, с целью убедиться, насколько уменьшение одного вида действительно обусловливается возрастанием другого вида, то мы найдем, что Дарвин, со своей обычной прямотой, говорит следующее: «Мы можем догадываться (dimly see), почему состязание должно быть особенно сурово между родственными формами, заполняющими почти одно и то же место в природе; но, вероятно, ни в одном случае мы не могли бы с точностью определить, почему один вид одержал победу над другим в великой битве жизни».

Что же касается Уоллэса, приводящего в своем изложении дарвинизма те же самые факты, но под слегка видоизмененным заголовком («Борьба за существование между близкородственными животными и растениями часто бывает наиболее сурова»), то он делает нижеследующее замечание, дающее вышеприведенным фактам совершенно иное освещение. Он говорит (курсив мой): «В некоторых случаях, несомненно, ведется действительная война между двумя видами, причем более сильный вид убивает более слабый; но это вовсе не является необходимостью, и могут быть случаи, когда виды, более слабые физически, могут одержать верх вследствие своей способности к более быстрому размножению, большей выносливости по отношению к враждебным климатическим условиям или большей хитрости, помогающей им избегать нападений со стороны их общих врагов».

Таким образом, в подобных случаях то, что приписывается состязанию, борьбе, может быть вовсе не состязанием и борьбою. Один вид вымирает вовсе не потому, что другой вид истребил его или выморил, отнявши у него средства пропитания, а потому, что он не смог хорошо приспособиться к новым условиям, тогда как другому виду удалось это сделать. Выражение «борьба за существование», стало быть, употребляется здесь опять-таки в переносном смысле и, по-видимому, другого смысла не имеет. Что же касается до действительного состязания из-за пищи между особями одного и того же вида, которое Дарвин поясняет в другом месте примером, взятым из жизни рогатого скота в Южной Америке во время засухи, то ценность этого примера значительно уменьшается тем, что он взят из жизни прирученных животных. Бизоны при подобных обстоятельствах переселяются с целью избежать состязания из-за пищи. Как бы ни была сурова борьба между растениями – а она вполне доказана, – мы можем только повторить относительно ее замечание Уоллэса, «что растения живут там, где могут», тогда как животные в значительной мере имеют возможность сами выбирать себе местожительство. И мы снова себя спрашиваем: «В каких же размерах действительно существует состязание, борьба в пределах каждого животного вида? На чем основано это предположение?»

То же самое замечание приходится мне сделать относительно того «косвенного» аргумента в пользу действительности сурового состязания и борьбы за существование в пределах каждого вида, который можно вывести из «истребления переходных разновидностей», так часто упоминаемого Дарвином. Как известно, всех естествоиспытателей и самого Дарвина долгое время смущало затруднение, которое и он видел в отсутствии длинной цепи промежуточных форм между близкородственными видами; и известно, что Дарвин нашел разрешение этого затруднения в предположенном им истреблении этих промежуточных форм[125]125
  «Можно было бы, однако, заметить, – писал он в „Происхождении видов“ (начало VІ главы), – что там, где несколько близко-сродных видов живут на той же самой территории, мы необходимо должны были бы находить теперь многие промежуточные формы… По моей теории, эти сродные виды произошли от общего прародителя; и во время процесса их видоизменения каждый приспособился к условиям жизни в своей области и заместил и истребил первоначальную прародительскую форму, равно как и все промежуточные формы между своими прежним и теперешним состоянием» (С. 134 6-го англ. изд.). См. также С. 137 и 296 (весь параграф «О вымирании»).


[Закрыть]. Однако внимательное чтение различных глав, в которых Дарвин и Уоллэс говорят об этом предмете, вскоре приводит к заключению, что слово «истребление», употребляемое ими, вовсе не имеет в виду действительного истребления – тем более истребления из-за недостатка пищи и вообще перенаселения. То замечание, которое Дарвин сделал относительно смысла его выражения «борьба за существование», очевидно, прилагается в равной мере и к слову «истребление»: последнее никоим образом не может быть понимаемо в его прямом значении, но только в «метафорическом», переносном смысле.

Если мы отправимся от предположения, что данная площадь переполнена животными до крайних пределов ее вместимости и что вследствие этого между всеми ее обитателями ведется обостренная борьба из-за насущных средств существования – причем каждое животное вынуждено бороться против всех своих сородичей, чтобы добыть себе дневное пропитание, – тогда появление новой и успешной разновидности, несомненно, будет состоять во многих случаях (хотя не всегда) в появлении таких индивидуумов, которые смогут захватить более чем приходящуюся им по справедливости долю средств существования; результатом тогда действительно было бы то, что подобные особи обрекли бы на недоедание как первоначальную родительскую форму, не усвоившую новой разновидности, так и все те переходные формы, которые не обладали бы новою особенностью в той же степени, как они. Весьма возможно, что спервоначала Дарвин понимал появление новых разновидностей именно в таком виде; по крайней мере, частое употребление слова «истребление» производит такое впечатление. Но он, как и Уоллэс, знал природу чересчур хорошо, чтобы не увидать, что это вовсе не единственно возможный и необходимый исход.

Если бы физические и биологические условия данной поверхности, а также пространство, занимаемое данным видом, и образ жизни всех членов этого вида оставались всегда неизменными, тогда внезапное появление новой разновидности, действительно, могло бы повести к недоеданию и истреблению всех тех особей, которые не усвоили бы в достаточной мере новую черту, характеризующую новую разновидность. Но именно подобного сочетания условий, подобной неизменяемости мы не видим в природе. Каждый вид постоянно стремится к расширению своего местожительства, и переселения в новые местожительства являются общим правилом, как для быстро летающей птицы, так и для медлительной улитки. Затем в каждом данном пространстве земной поверхности постоянно совершаются физические изменения, и характерною чертою новых разновидностей среди животных в громадном числе случаев – пожалуй, в большинстве – бывает вовсе не появление новых приспособлений для выхватывания пищи изо рта сородичей – пища является лишь одним из сотни разнообразных условий существования, – но, как сам Уоллэс показал в прекрасном параграфе «о расхождении характеров» (Darwinism, стр. 107), началом новой разновидности бывает образование новых привычек, передвижения в новые местожительства и переход к новым видам пищи.