Текст книги "Островитяне (сборник)"

В определённые моменты работы происходит нечто выходящее за рамки объяснимых наукой явлений: лунный свет становится очень ярок, персонажи – чрезвычайно самостоятельны и активны, описываемое уже можно трогать руками, всё становится материальным, и душу начинает переполнять через край какое-то неведомое ранее чувство, которому нет названия. Оно заполняет всё, душа начинает задыхаться, не в силах выплыть на поверхность этой субстанции, вынырнуть из плотного лунного света – выхода нет, и ты захлёбываешься этим светом и слезами, и сердце при этом бьётся так, что кажется, сию минуту разорвётся на тысячи кусков.

Это ужасно. И это прекрасно. Это ни с чем несравнимое чувство.

Возможно, это момент пребывания на милой моему сердцу луне.

Возможно, это побочные явления космического перелёта до луны и обратно при отсутствии каких-либо защитных средств.

Возможно, шизофрения… Нужно будет при случае спросить у Профессора.

Но если я и сошёл с ума, то мне это понравилось.

Впрочем, как и тем, кто меня хорошо знает здесь, на Земле, и там – на далёкой и спокойной лунной поверхности…

Островитяне

«Мы стояли на плоскости с переменным углом отраженья,

Наблюдая закон,

приводящий пейзажи в движенье,

Повторяя слова, лишённые всякого смысла…»

Б. Гребенщиков «Плоскость»

Как попадают на Острова? Это долгая история, но я всё же попробую её рассказать.

Думаю, что меня загонять на Остров начал мой собственный отец. Что бы я ни делал в детстве – строгал ли кораблик из дерева, малевал ли рисунок или же выполнял обычное домашнее задание в тетрадке – всё было сделано, по его словам, из рук вон плохо. По его мнению, я хуже всех своих сверстников ездил на велосипеде, хуже всех наводил порядок в своей комнате, в речке плавал как топор и ужаснее любого двоечника решал задачки и выписывал буквы. Когда я впервые в жизни своими руками отснял плёнку на фотоаппарате «Смена», лично проявил её и, замирая от восторга, при красном свете фонаря в ванной комнате напечатал первые фотографии, папка лишь скосил глаза от телевизора, мельком глянул на ещё непросохшие снимки и забормотал через губу:

– Этот слишком тёмный – можешь выкинуть… Этот вообще не понять что… А здесь что? Вот на фига вы так встали? Вы же фотографироваться собрались, нужно было встать перед объективом достойно! Место твоим фоткам – в помойном ведре!

Став немного постарше, я перестал делиться с ним своими проблемами, старался ни о чём ему не рассказывать. Но тогда он сам начал задавать вопросы о моём житье-бытье, и волей-неволей приходилось что-то говорить. Чаще врать. Надеясь порадовать его, я придумывал истории, в которых мы с друзьями выглядели весьма респектабельно и совершали почти героические поступки, но папаша был неумолим – как только я умолкал и переводил дух, он тут же разражался критической рецензией, объясняя, как поступил и повёл бы себя в описанной ситуации нормальный паренёк, а не такой жопоголовый дебил как его сын. Во время этих поучительных нотаций я уходил в себя, изредка механически кивал головой и вспоминал что-нибудь смешное и интересное, чтобы не улавливать смысла отцовских слов и поменьше расстраиваться.

Я подрос и взял в руки гитару, начав тихонько теребить струны корявыми непослушными пальцами. Звук гитары меня зачаровывал и вводил в некое подобие транса. Я мог сидеть с ней круглыми сутками, мечтая о чём-то светлом и хорошем, и никто мне был не нужен – Остров к тому времени был уже почти готов к моему прибытию. Вскоре я мог наигрывать простенькие песенки и даже гнусаво напевать их. В один из вечеров в комнату зашёл папа, застал меня с гитарой в руках и, естественно, настоял на том, чтобы я продемонстрировал свои успехи. Ужасно волнуясь и оттого непрестанно путаясь пальцами в струнах, я сыграл ему что-то… Боже ж ты мой!

– Это не игра, – брезгливо морщась, выдавил он. – Лучше бы ты и не начинал играть. Это не твоё.

Лучше бы он просто надавал оплеух – настолько обидны были для меня его слова. Гитара была заброшена в угол, и почти три года я к ней не прикасался, получив новые уколы от отца: «За что ни берёшься – ничего до конца не доводишь». В конце концов, мы с ней всё равно сошлись и больше не расстаёмся, – от судьбы, как говорится, не уйдёшь, – но три года…

Однажды он, возвращаясь вечером домой, заметил меня во дворе и подозвал. По-видимому, отец был не в духе, и оттого ему не терпелось поучить меня чему-нибудь полезному. Сурово глядя, спросил:

– Уроки сделал?

– Да.

Он оглядел двор, словно впервые в жизни увидел его, и задал неожиданный вопрос:

– Кем ты собираешься быть в жизни? Куда ты думаешь поступать после школы?

Для меня эта проблема, как мне тогда казалось, была уже решённой. Если отец военный, то, разумеется, я тоже собирался связать свою жизнь с армией.

– Я собираюсь поступать в военное училище, папа, – сообщил я, надеясь польстить отцовскому самолюбию.

– В какое именно военное училище?

– Ну… в танковое… – потупил я взгляд.

Отец взял меня двумя пальцами за подбородок и повернул мою голову…

– Вот! – Его указательный палец и мои глаза оказались направленными на крышку канализационного люка. – Вот твой танк, юноша! А заодно, – палец указал на моих беззаботно резвящихся приятелей, – как раз и подходящий экипаж: тупорылый толстяк, рыжий проныра и неумытый недомерок в кепке – как раз неплохая команда для такой модели танка. Будешь тратить время на бессмысленное болтание во дворе – и этот танк твой, после школы примешь командование.

Ему было ничем не угодить, как бы я ни старался. Единственное сделанное мной дело, про которое он не сказал, что оно сделано «через задницу», было то, когда я, уже пятнадцатилетний, от всей души врезал ему по роже. Батя рухнул на пол и отключился, но мне кажется, что если бы он не потерял тогда сознание, то наверняка прошамкал бы разбитыми губами что-нибудь типа «урод клешнерукий, тебе только пальцем в носу ковырять – ни на что не годишься»…

Иногда, во время своих нотаций, видя, как на моих глазах появляются слёзы обиды, он слегка сбрасывал давление, и «успокаивал» меня своей коронной фразой:

– Ну а как ты хотел? Я должен говорить правду, чтобы ты замечал свои ошибки и больше их не повторял. Отец так и должен поступать!

«Отец так и должен поступать» – каждый раз, когда я вспоминаю его, вспоминаю и эти слова. Раньше я злился, ненавидел его за постоянное унижение, а в тридцать с лишним лет, когда отца уже не было в живых, мне вдруг пришла в голову одна забавная мысль, заставившая горько усмехнуться. До меня вдруг дошло, что рассуждая о том, как должен поступать настоящий отец, папка на самом деле и понятия не имел о предмете разговора – у него попросту никогда не было отца! Он был ярким примером послевоенной безотцовщины.

И моя ненависть прошла. Жаль, что додумался я до такой простой вещи слишком поздно, когда отца уже не было в живых – наверное, я и в самом деле жопоголовый дебил, как когда-то подметил батя.

Так или иначе, но отец был главным человеком, который с самых моих первых лет на этой планете начал старательно загонять меня на Остров. Но не единственным.

Математику у нас в школе преподавала необычайно толстая женщина Мария Архиповна. Она с трудом таскала своё огромное туловище по классу, шаркая подошвами старушечьих ботинок и паровозно пыхтя при каждом шаге. На её лице всегда сияла, как приклеенная, широкая улыбка. Но глаза при этом не улыбались. Такую улыбку мне довелось видеть всего два раза в жизни: у Марьи Архиповны и у акулы в фильме «Челюсти». Манера разговаривать с учениками у неё была своеобразной: она сюсюкала, как с детсадовцами, и выстраивала фразы, будто рассказывала малышам сказку на ночь. Видя, как одна из моих одноклассниц – симпатяшек достаёт зеркальце и расчёску, Мария Архиповна останавливалась, сокрушённо подпирала ладошкой складки жира на щеке и заунывно голосила:

– Ой, поглядите, ребятко! Верочка наводит красоту – наверное, в проститутки готовится… А вот Наташенька, – она нежно клала ладонь на голову отличницы—страшилки, задеревеневшей на своём стуле, и начинала её по-матерински поглаживать по волосикам, – наша Наташенька вырастет, выучится и станет профессором математики. Да, Наташенька?

– Да, – пищала отличница, и Марья Архиповна удовлетворённо встряхивала своими пятью подбородками.

Девчонок, судя по её пророчествам, можно было разделить на две категории: небольшая часть становилась профессорами или учительницами, а вторая, большая – проститутками в публичных домах. Третьего пути у наших девочек не было, толстая математичка не давала им чересчур широко развернуться в выборе профессии.

Нам же, пацанам, она предвещала непрерывное кручение коровьих хвостов в захудалых колхозах или жизнь ассенизаторов, воняющих нечистотами. Некоторым пророчила жалкое существование бродяги-алкоголика и смерть на выбор: в придорожной канаве или под забором. Были и те, кто должен был приготовиться к тюрьме и даже к расстрелу.

В длинном списке её предсказаний для меня был уготован Остров:

«А таких как ты, Петруша, соберут в одну кучу и завезут на необитаемый остров. И будут на вас сбрасывать бомбы ядерные, чтобы потом изучать последствия жуткие».

Марья Архиповна была ясновидящей: на подобном Острове я умудрился побывать во время службы. И все, кого мне довелось повстречать на нём, как раз попадали в марьеархиповнину категорию «таких, как ты, Петруша», чему я был несказанно рад.

Меня, 11-летнего мальчишку, веселили её слова. Я хихикал, представляя как мы, полунагие островитяне, мечемся по Острову, лавируя между ядерными грибами, кувыркаемся, сшибаемые с ног ударной волной, а в перерывах между взрывами и беготнёй греемся на радиоактивном песке и плещемся в аномально тёплом море. И все остальные ребята смеялись, потому что, будучи детьми, не замечали жестокости в словах взрослого человека, нашего Учителя.

А потом мы подросли и многому научились. Мы научились видеть зло и отвечать на жестокость жестокостью, только наша была страшнее, потому что мы ещё не умели управлять чувствами, плохо справлялись со своей ненавистью, если она выходила из-под контроля – на булавочный укол мы отвечали артиллерийскими залпами. И потому вскоре Марья Архиповна заработала инфаркт и ушла на пенсию, выполнив своё предназначение: от неё мы все узнали, кто кем станет в будущем. И если раньше мы думали, что всё сказанное взрослыми – истина, то теперь каждое их слово воспринималось нами с ехидной скептической ухмылкой. Мы перестали им верить. Мы стали действовать наперекор им во всём.

«Курить вредно! – постоянно талдычила нам классный руководитель. – Тот, кто курит – слаб и немощен, постоянно болеет и рано умирает. Я, например, никогда в жизни не курила и чувствую себя превосходно! Чего и вам желаю».

Она стояла перед нами – серая мышь в заношенном бесцветном платье, под глазами мешки, огромные очки с ужасно выпуклыми стёклами, редкие волосы, собранные на затылке в пучок… Одинокая, блёклая, разочаровавшаяся в жизни. Ей было чуть за тридцать, но выглядела она на все шестьдесят.

И, глядя на эту женщину, мне ужасно захотелось покурить.

Дух противоречия внутри нас разрастался и вылезал наружу, принимая самые разнообразные формы.

«Тётя Надя, а можно мы с Леной сегодня вечерком сходим на дискотеку?»

«Можно. Только вы это… смотрите у меня! Не совершайте необдуманных поступков!»

До этого нам с Ленусиком, моей «подружайкой» из параллельного класса, как-то и в голову не приходило совершать «необдуманных» поступков, а тут, после предупреждения её матери, мы сразу же решили совершить один из них и благополучно совершили. Из вредности.

По той же самой причине, – действовать вопреки словам взрослых, – я снова достал из-за шкафа гитару и, не обращая более внимания на зубовный скрежет отца, взялся за неё основательно. Я открыл для себя рок-н-ролл – открыл не как музыку, а как стиль жизни, как некую философию. Он ворвался в мою жизнь как ураганный ветер, накрыл с головой, как цунами, и понес куда-то вперёд. Или в сторону. А может быть, и… Да нет, всё было правильно. Это была моя сказочная дорога из жёлтого кирпича, и путешествие по ней было увлекательным и интересным несмотря ни на стаи Летучих Обезьян, ни на разного рода Страшил и Дровосеков.

Вместе с родным русским роком в моей жизни появились новые друзья – те самые, которые не говорят про твою музыку: «Э-э, умолк бы ты лучше, бездарь», которые внимательно выслушают и, дружески хлопнув по плечу, объяснят, посоветуют и научат. Они научили меня пить вино и сочинять свои собственные песни. Мы осознали, что можем жить по другим принципам, отличным от тех, что вбивали нам в головы школа и родители. Это были наши собственные принципы и законы.

Мы научились бунтовать. Нас не особо заботила конечная цель бунтов, мы ловили кайф от самого процесса, нас пьянил огонь революции, доводящий нашу кровь до точки кипения.

Почему мы вели себя, как тупые и упрямые ослы? Почему упорно сбивались в стадо (или стаю) и на любое, даже самое мудрое слово отвечали злобным диким рёвом? Наверное, потому что не хотели отправляться на Острова – вот почему. Инстинктивно мы чувствовали, что пока вместе, пока нас не разобщили, мы неподвластны ИХ правилам, и Система ничего не сможет с нами поделать, не сможет разбросать нас по отдельным кусочкам пространства, где каждый останется один на один с собой. Вот потому и орали – отчасти для острастки, частью от испуга.

Но у Системы для таких случаев были свои приёмы: она выдала нам школьные аттестаты и разогнала по стране. Мы растерянно заморгали глазами. И уже вдогонку для самых буйных – повестки из военкомата.

«Если сам не хочешь, то армия точно сделает из тебя человека» – смахнул скупую слезу папа.

Через несколько дней из Мурманска вылетел борт с более чем сотней таких же будущих островитян, как и я. Многие, несмотря на бессчетные обыски, протащили в самолёт вино и водку, и вся наша орда планомерно и неумолимо напивалась в течение первого получаса полёта. Потом кто-то предложил попробовать раскачать самолёт. Предложением заинтересовались все, и, сорвавшись с мест, стали по команде одновременно бросаться то на правый борт, то на левый. Из кабины выбежал один из пилотов и что-то орал нам с перекошенным лицом, но сотня пьяных дебилов уже начала перекатываться от носа к хвосту, и он, побледнев, умчался обратно в кабину – наверное, помогать командиру удерживать самолёт от сваливания в штопор. Сопровождающий нас офицер сидел, накрепко пристегнувшись к креслу, на его лице застыла растерянная улыбка человека, неожиданно узнавшего, что ему вынесен смертный приговор… Самолёт кидало, мы отчаянно носились по салону и ржали, а под нами простирались 8 километров пустоты и холодное бескрайнее море, далеко за краем которого слабо алел рассвет – там наступало утро.

И неожиданно я, в своём безудержном беге по самолёту очутившись около иллюминатора, при свете этого слабого зарева увидел внизу, в разрыве облаков, остров. Небольшой остров посреди свинцовой глади Ледовитого океана. Я уставился на него и глядел как зачарованный до тех пор, пока он не пропал из виду. Я смотрел и думал о том, как хорошо было бы оказаться сейчас на таком острове в полном одиночестве, а не бегать вместе с толпой по самолёту в попытке совершить массовое самоубийство.

«Ваша главная ошибка, товарищи солдаты, состоит в том, что вы постоянно норовите усложнить простые вещи», – любил повторять ротный. – В армии всё просто: вас накормят, помоют, оденут. Вечером уложат спать, утром разбудят. Вам не нужно делать ничего, кроме выполнения приказов. Даже думать вам необязательно – для этого есть командир. Не жизнь, а сказка! Где ещё такое возможно?»

Можете смеяться, но именно поэтому мне понравилось в армии: она удовлетворяла практически все мои бытовые потребности, требуя взамен исполнения небольшого количества несложных обязанностей. Моя голова стала полностью свободна, и в ней, откуда ни возьмись, появилось великое множество интересных мыслей, которые постепенно заполнили всё освободившееся пространство.

А потом… А потом жизнь завертелась очень быстро, крутя и бросая из стороны в сторону меня – маленькую букашку, пытающуюся как-то удержаться на поверхности нашей огромной планеты. Я часто менял свой путь, терял нужное направление и вновь находил его, а окружающий мир переворачивался столько раз, что я уже перестал понимать в каком он состоянии на тот или иной момент: в нормальном или болтается вверх тормашками? Наверное, поэтому я, устав и махнув на всё рукой, часто отключался от него, уходя в свои собственные, более привлекательные и уютные миры. Уходил на мой Остров.

Та, что была со мной, однажды сказала: «Я так больше не могу. Вроде бы ты рядом, но у меня ощущение, что тебя нет – ты где-то далеко. Постоянно».

И ушла.

Думаете, что я опечалился и попытался что-то изменить в себе? Фигушки. С чего бы мне это делать? Каждый человек имеет свой Остров и пытается затащить на него того, кто ему приглянулся – заставить жить по своим правилам. Моей подруге просто не удалось осуществить задуманное, потому что я крепко сидел на своём побережье, – её план сорвался, вот она и психанула.

Хотя, может быть, я в чём-то и перегнул палку: не каждому, знаете ли, понравится, если во время секса твой партнёр, уйдя на Остров, начинает мурлыкать себе под нос песенки. С другой стороны: значит такая партнёрша, если вспомнившаяся песенка для парня интереснее, чем она сама.

Шли годы, и я наблюдал за тем, как всё больше и больше людей переселялись на такие же, как и мой, острова. Они ходили по улицам, толкались в троллейбусах и в магазинах, работали рядом со мной, но по их глазам я замечал, что все они уже далеко-далеко отсюда. Я-то знал, что происходит с ними, но они сами ещё не догадывались. Можно было упасть и умереть на улице, можно было ограбить и убить первого встречного в самом людном месте, и всё это не вызвало бы никакой реакции у окружающих, потому что никого из них на самом деле здесь не было! Система добралась до всех: каждый желающий получил свой Остров, где мог жить согласно своим взглядам и принципам, куда не могли попасть посторонние, где хозяина устраивало бы всё. Главное, чтобы при этом каждый индивидуум не забывал ежедневно выполнять необходимые функции в этом, реальном, мире.

И вот тут я испугался и задумался. Человек такое беспокойное создание, что ему не угодить: в пустыне он страдает от одиночества, в толпе от многолюдности. То он отрекается от опостылевшего Большого Мира, то вдруг желанный Остров превращается для него в тюрьму. Но особенно страшно, когда люди, физически находясь среди себе подобных, разумом и душой живут совершенно в ином, придуманном мире – а таких беглецов становится всё больше и больше.

Я ведь тоже не исключение.

И сидя вечером у себя на кухне, я курил, тихонько бренчал на гитаре, вспоминая свои старые песни и дивясь им, да подумывал о том, что пора мне, пожалуй, сваливать обратно на Материк – думается, что там ещё остались нормальные люди. Да и островитяне не совсем пропащие ребята: я видел, как они возвращаются, когда слышат мою шестиструнную старушку – значит, ещё не всё потеряно. Значит, можно что-то исправить. И не в гитаре дело, – есть множество иных хороших способов выдёргивать людей с насиженных островов, – главное, делать это с душой. Делать это честно, чтобы они услышали и поняли тебя.

Главное, чтобы сумели выбраться. Ведь вместе всё-таки веселее, ребята.

Главное – собраться вместе. А там, глядишь, чего-нибудь и замутим.

Таксист

Он вошёл в контору нашего такси июльским утром, заехав, видимо, перед тем, как отправиться на основную работу. Кепка, куртка, чёрные джинсы – одет по обычной моде маленького северного городка. И взгляд такой же, как у всех, кто приходит устраиваться к нам в такси – взгляд потерявшего и надеющегося что-то найти человека. В такси не приходят просто так, поработать – в такси приходят пожить. Таксист – это не профессия, это жизнь со своей философией, законами и традициями, со своими удачами и неприятностями. Тот, кто попробует вкус и скорость этой жизни, навсегда по стремительности поступков останется таксистом, даже если в будущем совсем перестанет садиться за руль. Все собирающиеся в нашей конторе люди – семья, своеобразный клуб по интересам, позволяющий каждому ощутить себя среди единомышленников, влюблённых в шёпот покрышек на асфальте, урчание двигателя и запах бензина. Нас объединяет любовь к нашим металлическим подругам, и эти подруги честно отвечают на наши чувства: насколько ты преданно и заботливо относишься к ней, так же она отвечает тебе. Эта подруга не скажет «ты мне надоел», она не жалуется, если ты затянул с заменой масляного фильтра и масла в двигателе, она работает наравне с тобой, и заработанные таксистом деньги – это деньги, заработанные и его машиной. Вы оба питаетесь на придорожных автозаправках, вместе ложитесь спать, вместе переживаете дожди, гололёд и прочие неприятности.

Недаром многие жёны неосознанно ревнуют своих мужей к их автомобилям.

– Могу я поработать у вас со своей машиной? – спросил он.

Диспетчер Валя ответила, что это не вопрос – объявления о приёме желающих расклеены по всей Печенге и на дверях конторы, между прочим, тоже одно висит.

– Там написано, что график работы может быть свободным, – сказал новичок. – Могу я работать вечерами?

– Когда удобнее. С 19.00 устроит?

– Устроит.

– До какого времени будете на смене?

– Могу до половины первого ночи. Но, впрочем, и дольше тоже могу.

– Отлично. Сегодня начнёте?

– Да, вечером приеду.

– Тогда ваш номер будет… Будете «сорок первым». Запомните. И телефоны диспетчера запишите в свой мобильный! Какая у вас машина?

– «Киа». «Киа – Спортейдж». Синий цвет.

– Отлично. До вечера.

Он кивнул и вышел, а я выглянул следом, чтобы посмотреть на его машину – название было редким, я его не встречал раньше. Из двора выезжал синий небольшой внедорожник, запылённый, с запаской на задней двери. Немного похож на «Ниву-Шевроле», только формы кузова выглядели более законченными.

– У него внедорожник, – сказал я Вале, вернувшись в контору.

– Чего только не бывает! – ответила она. – И почему бы ему не на «Инфинити» приехать? Поставили бы «шашечки», выглядело бы смешно.

Вечером новичок приехал ровно к семи и припарковал свой «Спортейдж» в углу двора. Мы, дожидаясь своей очереди, смотрели какой-то фильм на DVD и вставляли замечания по поводу эпизодов. Все фильмы в конторе мы знали наизусть и могли уже, при желании, разыгрывать сценки из них по ролям, никто бы не сбился и не перепутал слов. Лучше всех определила эту ситуацию Настя, тоже диспетчер, в одну из своих смен: «Скоро нас начнут узнавать актёры». Время для таксиста было не самым лучшим, – период летних отпусков, весь народ в отъезде, – но кое-что за смену каждый из нас нарабатывал, да и, как я уже говорил, не в деньгах счастье таксиста.

В первый вечер новичок отработал восемь хороших вызовов, и последний заказ выпал ему на Мурманск.

– Новичкам везёт, – констатировали мы, а он надел свою кепку и поехал.

– Сколько жрёт его вагон? – поинтересовался Гарик у окружающих. – Кто-нибудь спрашивал?

Никто не спрашивал. Много жрёт, наверное. Но это дело хозяйское, пусть сам решает свои проблемы. Если работает, значит, прибыль есть и его устраивает. А остальное – не нашего ума дело, здесь каждый со своими тараканами в голове.

Он начал каждый вечер приезжать ровно к семи часам, и скоро стал одним из нас, таксистом. Казалось, что он работал всегда, настолько удалось парню вписаться в клуб, настолько пришлись ему по душе неписанные законы и философия такси. Мы уже знали о нём всё: Печенга – небольшой городишко, скорее, большая деревня, здесь все знают всё друг про друга, – а он уже знал всё про нас.

В такси, как я говорил, приходят, что-то потеряв и надеясь найти, и объясню, почему я так считаю. Многие из ребят приходят к нам после развода со своими благоверными, приходят, ведомые шестым чувством и оно не подводит: период «послеразводья» проходит для них легче и незаметнее, чем для тех, кто дома хлещет водку и наматывает сопли на кулак, жалея себя. Они находят здесь друзей, общение, дорогу, кучу впечатлений и ночных приключений. Другая часть контингента – мужчины в возрасте, пенсионеры с неплохим здоровьем. Такие, приходя домой и поговорив с супругой о погоде, о детях, вдруг вспоминают, что «дочка с мужем по кредиту квартиру купили, надо бы деньжат подкинуть», садятся в свои видавшие виды «жигулята» и оказываются у нас. Есть и третьи: те, кому нужны деньги, и эти приходят к нам на короткое время, потому что не заработать в такси больших денег, это легенда, придуманная людьми и усердно поддерживаемая самими таксистами из чувства профессиональной гордости. Когда случайные люди видят, что здесь им не светит разжиться, то покидают нашу контору, и больше мы о них не вспоминаем.

Новенький пришёл к нам после развода. Он вышел из бывшей своей квартиры, в которой осталась бывшая жена, бросил чемодан с нехитрыми пожитками в багажник «Спортейджа», в баке которого было десять литров бензина, сел за руль и поехал вдоль по улице. А в конце этой улицы остановился около нашей конторы и зашёл внутрь. Вот и все дела.

– Я сам не знал, зачем я это делаю, – сказал он, куря свои очень уж крепкие сигареты (и откуда только он брал такие?) – но не жалею. Мне нравится такси. По-моему это единственная работа, которая даёт свободу.

– Ну, какая же тут свобода? – усмехнулся я. – Куда пошлют – туда и едешь.

– Не скажи! – заспорил он. – Я о самой системе. Ведь в работе такси всё зависит от тебя самого: сколько наездил – столько и получил. А знаешь ли ты ещё какую-нибудь работу, где если я не выйду в один прекрасный день на смену, то все только радоваться будут от этого, потому что всем достанется больше заказов и заработка?

В его словах была логика. Другой такой работы я не знал. Но всё равно, парень перебарщивал с романтикой, похоже, он видел только поэзию, а прозы старался не замечать.

– Ты, видать, ещё не видел нашей тёмной стороны, – сказал я. – Ночные вызовы и поездки за приключениями, разборки с клиентами, заблевавшими твою тачку и не собирающимися платить ни копейки за двухчасовую поездку. Вот такое романтикой не назовёшь.

Он улыбнулся.

– Я уже всё видел. Всё и даже больше. Мне это понравилось, всё вертится так быстро, я так никогда не жил.

Парень набирал скорость, я уже видел такое в таксистской жизни, и у других подобное заканчивалось грустно.

– За последние три месяца я видел и сделал больше, чем за последние десять лет своей жизни, – продолжал он. – У меня была тихая милая жена, дети, квартирка, в которую мне нравилось возвращаться после работы, я жил и не подозревал, что всё это так условно и шатко, наоборот, я считал, что твёрдо стою на ногах. Я не подозревал, что я не домосед, каким себя представлял всю жизнь, а законченный бродяга. Я это понял только здесь, после первого дня работы, понял, что я – бомж на колёсах. Вырви из-под меня сейчас мой «Спортейдж» – и мне конец. Это всё равно, что таракану оторвать лапы, птице – крылья, понимаешь. Нет, даже большее – это как сделать мне лоботомию: вроде бы внешне я, а в то же время совсем другой человек, без души и фантазии.

– Ты не увлекайся. Может, ещё разочаруешься.

– Нет. И я понял, что нас всех привлекает в работе таксиста: вечный поиск нового. Какой-то новой дороги, которой нет на карте. Я не осознавал, зачем я ношусь по дорогам, почему при каждой остановке внутри начинается зуд, нестерпимое желание ехать дальше, ехать – куда? Да куда-нибудь, лишь бы ехать! А теперь стало ясно, что все мы ищем. Ищем какую-то незаметную отворотку, проехав по которой, прибудешь в место, где всё хорошо и всё прекрасно. Где сбываются мечты.

Я с удивлением посмотрел на него.

– Ну, парень, куда тебя занесло! Мечты сбываются! Я о таком не думаю.

– Ты ищешь тоже, просто боишься признаться в этом самому себе. Все ищем.

– Да ну тебя с твоими отворотками!

Больше мы не говорили на эту тему. Я ждал, когда пройдёт эйфория у этого парня и наступит тяжёлое похмелье. Но его ничем было не пронять.

В один из ночных вызовов три пьяные девки на ходу пытались заняться с ним сексом, он ехал пять километров в течении сорока пяти минут, то снимая одну из них с руля, то вынимая руки и головы других из своей ширинки, освобождаясь от захватов сзади и спереди, и вернувшись в контору, вспоминал это событие со смехом. Мы сказали, что при его оптимизме, нужно было воспользоваться случаем и попробовать развлечься сразу с тремя. Он посерьёзнел и сказал:

– Во всей этой ситуации останавливало лишь одно: боязнь, что тебя заблюют на пике оргазма.

Ребята посмеялись.

Я сказал ему, что это один из тех моментов, которые доказывают нашу беззащитность на дороге.

– Твой случай прошёл в комедийной интерпретации, а мог пройти и в драматической.

– А что они сделали бы мне? – улыбнулся он. – Минет до смерти?

– Нет. Я не про то. Сам факт, что таксиста они не воспринимают как личность, всем кажется, что он лишь необходимое дополнение к машине, говорящее, двигающееся, но просто устройство, куда в конце поездки нужно сунуть деньги. Твои три стервы решили, что это устройство можно использовать и для того, чтобы и оно что-нибудь всунуло в них для поднятия настроения. Это должно тебя насторожить, ты должен понять, что так считают, в большей или меньшей степени, многие. Лучше быть начеку.

Сезон отпусков закончился, работы прибавилось, жаловаться на затишье не приходилось.

– Сорок первый, от дома восемь, улица Стадионная до Заполярного.

– Номер десятый, от Спутника до Печенги и обратно с грузом.

– Сорок первый, на обратном пути подберёте от девятнадцатого километра до Печенги двух пассажиров.

– Понял.

Началась кутерьма. Мы редко просиживали в конторе у экрана телевизора, заезжали только, чтобы сдать процент от выручки в кассу и снова уезжали, получая очередной заказ.

Один раз мне выпало встретиться с ним и поговорить.

– Ну, как насчёт романтики?

– Всё отлично, – ответил он. – Я не ошибался ни в работе, ни в себе.

– Ты быстро разогнался в нашем такси. Двигатель позволяет, а вот как с тормозами? Успеешь в случае чего?

– Тормоза придумали трусы. Мне они ни к чему. – он выпустил дым в тёмное небо. – Я по-настоящему счастлив. Я раньше не был так счастлив никогда.

Этому парню мог помочь только психиатр. То, что произошло с ним сродни состоянию фанатов какой-нибудь «звезды» – их прёт, они орут, едва увидев своего кумира, а спроси их, зачем орут – неизвестно. Он попал как раз в опасную близость к предмету своего обожания – такси.