Текст книги "По велению души"

Потом её мысли плавно улетели к своим старшим дочерям – Фене и Зинаиде, живущим уже самостоятельно. Сильно им досталось во время войны, да не им одним, все самые тяжёлые работы легли на бабаские хрупкие плечи, в колхозе всего трое мужиков оставалось, хромых да старых и мужиками-то их уже не назовёшь. Потом уже, в конце войны, Феню поставили заготовителем от районного центра Тегульдет, ходила по деревням и принимала кожу, у охотников пушнину, тут же и рассчитывала всех. А Зину каждую зиму направляли от колхоза вместе с лошадью на заготовку леса. Её ещё в шестнадцать лет сватали двое парней, да не пошла она за них, видать не приглянулись. Сейчас она в деревне уважаемый человек – работает счетоводом в колхозе, всё-таки четыре класса образования пригодились, только колхоз уж сильно бедный, люди начали разбегаться, кто в Жарки, кто в Кусташки. А тут ещё у Фени беда случилась, сразу после войны уже, пока она ездила по деревням, с её склада, что рядом с домом стоял, исчезло семьсот килограмм ржи, десять кулей. Вся деревня была голодная, семьями вымирали, ну и залез кто-то по-тихому, снизу половицы выдавили и залезли. Как только заявила Феня о пропаже, её сразу же арестовали, трое суток держали под арестом, каждый день её допрашивал следователь, пистолетом в лицо тыкал и всё допытывался, куда мешки с рожью подевала. Дело в том, что в то время по тайге пять мужиков бегало – дезертиров, и их никак не могли поймать, вот и искали, кто из местного населения их подкармливает. Феня на допросах сначала плакала и молчала, потом же не выдержала и накричала на следователя, что мол, она сейчас беременная и муж у неё только что пришёл с фронта старшиной, с орденами и медалями и он ещё отомстит за неё. Через три дня её выпустили, только до сих пор всё таскают и спрашивают про зерно, хотя и дезертиров тех поймали уже и расстреляли давно. И чем теперь дело закончится, одному Господу известно, надо почаще Феню в молитвах поминать.

К Суханово подошли поздно, когда совсем стемнело, из редких окон виднелся слабый свет керосиновых ламп. Да, пообнищали люди, керосину нет, лая собак не слышно, перевелись видать и собаки в деревнях, зато дым поднимался над печными трубами в каждом дому, к вечеру подмораживало и все хозяева на ночь протапливали в домах печи.

Встречать их вышел Василий, родной брат Харлампия, младший, он сначала расцеловал всех ребятишек и Феврусью, потом споро начал разгружать нарты и заносить весь скарб в ограду. Ребятишки устало свалились на ступеньки крыльца, молча за ним наблюдая, Юрка тихо произнёс.

– Неужели мы дошли.

Мать обеспокоенно посмотрела на Василия.

– Все ребятишки сильно устали, Сашку кашель забивает, нам бы горячую баню.

– Да в бане тепло, мы её сегодня топили, сейчас только дровишек подброшу, воды наношу, и можете мыться.

– И ещё, мы Ирку оставили в охотничьей избушке, обезножила она, не смогла идти с нами, тебе придётся за ней сходить.

– Как же так-то у вас получилось, как же вы её там одну оставили, да она изревётся там вся. Конечно схожу, налегке-то что, иди да иди, утром пораньше встану, вон как подмораживает на улице, на санках и привезу.

Через два дня вся Феврусьина семья, чистая и отдохнувшая, сидела вместе с домочадцами, своими двоюродными братьями и сёстрами. Дальнейшая дорога их сильно не пугала, они знали, что большую часть пути уже прошли, хозяин же дома, Василий Савельевич был сильно встревожен.

– Как же ты Феврусья решилась на такую дальнюю, опасную дорогу, да ещё с маленькими детьми, ведь не дойдёте же вы?

– Мне их и там не прокормить было, на одной мёрзлой картошке жили, когда Харлампий живой был, хоть маленько полегче было.

– Вечная память ему, трое нас из семьи уходило на фронт, а вернулся я один. Отец остался лежать в украинской земле и вот Харлампий в Германии. Пойми Феврусья, самое трудное время мы прожили, когда всё отдавали фронту. Сейчас с каждым годом будет всё легче и легче, сейчас все силы кинем, чтобы быстрее хозяйство в стране поднять, все колхозы оживут. А ты уходишь куда-то в тайгу, жить там вам негде, работать тоже.

– Зато там истинные христиане живут, крепкой веры они держатся, возле них и мы будем в постах да молитвах свои души спасать, а то же ведь все погрязли в грехах, вот Господь и наказывает нас.

В разговор встрял Ванька, он чувствовал себя уже достаточно взрослым и старался тоже высказать своё мнение.

– Там говорят Енисей рядом и тайга рядом, будем рыбачить и охотится.

– Значит, в Красноярский край собрались?

– А там что, уже Красноярский край?

– Да, вы идёте на Енисей, значит, в Красноярском крае жить теперь будете.

– Дядька Василий, дай нам с собой ружьё, буду рябчиков и уток стрелять, может даже сохача завалю, вот мяса-то будет, все тогда наедимся.

– Ну, ружьё рано тебе ещё давать, стрелять-то умеешь, знаю, только вот не сбережёшь ты его, подрасти маленько, а инструмент столярный тебе с собой дам – ножовку, топор, рубанок, стамеску, киянку – он хорошо тебя подкармливать будет, владеть им умеешь, видать в меня пошёл. До Подбеля через Луговатку ещё около ста километров, не дойти вам с детьми малыми. Сашку надо травами отпаивать, да в бане прогревать, Ирке – время, чтобы силы в ноги вернулись, оставляй-ка их Феврусья у меня до весны. Сама пойдёшь с мальчишками дальше, они покрепче девчонок, дойдут, одну нарту возьмёте, а ребятишек я по воде привезу. Вам же ведь там надо дом ставить.

– Ничего, мы пока у Агафьи поживём, она поможет.

– Хоть и сестра она тебе, а себе на уме баба, своей жизнью живёт, не очень-то кому помогает, знаю. Феврусья подумай, может вернётесь, в чужую деревню идёте, к чужим людям, жить негде, работать негде, у тебя же шестеро детей, как жить и что есть будете? А если в дороге что случится, до станка сил не хватит дойти, или нарточка в пути сломается, тогда что?

– На всё воля Божья.

2. На Подбеле

Посёлок Подбель оказался небольшой, убогой деревушкой из полутора десятков почерневших от дождей и ветров домишек, покрытых дранью, кто и по каким признакам её здесь обосновал, никто и не помнил, староверы частенько обживались на новых местах, подальше от любопытных людских глаз и нахоженных тропинок. Деревня каким-то чудом прилепилась к берегу небольшой одноимённой речушки Подбель и со всех сторон была зажата лесным сосновым массивом, с вековыми прогонистыми деревьями. Около каждого дома были построены ограда с наглухо запирающимися воротами, стайка, баня, только в стайках ни кого не было, война всё подобрала. В каждом доме обязательно был красный угол и в нём обустроена божница, это такая красиво отделанная полочка, на которой стояли иконы. Божница во всех домах размещалась в юго-восточном углу дома, под божницей, на столе лежали старинные религиозные книги и лестовки – главный атрибут при чтении молитв. Лестовка представляет собой сплетённую из подручного материала ленту, знаменует она при этом одновременно и лествицу духовного восхождения от земли на небо, и замкнутый круг, образ вечной и непрестанной молитвы. У каждой семьи была своя посуда, к которой они относились очень бережно, не позволяя есть из неё «мирским людям». Периодически из Ворогово сюда приходили представители властей и собирали налоги, а чем платить в военные годы, когда больше ничего в хозяйстве нет, вот и забрали всех коров и лошадей, какие были. Зато собаки в этой деревне были, без них в таёжной деревне никак нельзя. Они помогут найти охотникам на деревьях пушного зверька, облают глухаря так, что к нему на верный выстрел подойти можно будет, да и крупного зверя не добудешь без собаки, вот и делились люди последним со своими верными и преданными четвероногими друзьями. От деревни до Ворогово шла едва заметная тропинка, туда деревенские практически не ходили, с безбожниками водиться, грехи потом не отмолишь, с весны ещё съездит на лодке туда Ермил и привезёт на всю деревню продуктов, которых в огороде не вырастишь и в тайге не добудешь. Власти из Ворогово приходили чаще, то налог собирать, то пушнину да кожу принимать, то про выборы рассказывать.

Сильно обнищали подбельские семьи за время войны, дело не только в том, что забрали на нужды фронта всех коров и лошадей, не осталось мужиков в деревне. Здесь жили своей, обособленной жизнью, почитали Бога, много молились, и чтобы было меньше соблазнов и грехов, старались как можно меньше общаться с внешним миром. Когда же началась война, старики, посоветовавшись между собой, решили, что от Сатаны это всё и на войну идти нельзя. Тогда около полутора десятков человек, мужская часть деревни призывного возраста, подалась в тайгу, по своим охотничьим избушкам, тем более, что в первое время с фронта приходили не очень радостные известия и буквально уже к зиме первого года войны стали в Ворогово приходить похоронки. Власти, не долго думая, объявили беглецов дезертирами и начали их преследовать, в деревню неожиданно стали наведываться вооружённые отряды милиции из пяти-шести человек, только и староверы были опытными таёжниками, их так просто тоже не поймаешь. Милиционеры перед тем, как войти в деревню, старались её окружить и со стороны леса поставить своих людей, стрелков с винтовками, но собаки чужих людей чувствовали далеко и всегда своевременно предупреждали хозяев. За первые два года войны милиционерам удалось подстрелить двух человек, одного поймать, да почти всех собак истребить в деревне.

Только надоело видать староверам по тайге бегать, тут и сводки о первых победах наших войск стали доходить до Подбеля, собрались все беглецы в деревне и отправили деда Ермила в Ворогово сказать властям, что все вышли из леса сдаться и пускай теперь власти что хотят, то и делают с ними. На следующий же день пришли пятеро вооружённых винтовками милиционеров, кое-кому конечно тумаков насовали, за то, что так долго от них убегали, мужиков даже и связывать не стали, зачем, если сами сдались, так и увели их в Ворогово. Оттуда отправили в Ярцево, в районный центр, на пересыльный пункт и потом власти там два дня думали – судить их как дезертиров, что как следствие приводило к расстрелу, или на фронт отправить, всё-таки сами пришли, видать совесть заговорила в замкнутых староверческих душах. Уж сильно много людских ресурсов требовала война, на них махнули рукой, подстригли им волосы, сбрили бороды и отправили на фронт. Воевали они так же, как и все остальные, не хуже и не лучше, что нужно было делать, то и делали, добротно и ответственно, как и все дела, которые привыкли делать с детства. Кого-то убили, кого-то ранили, а кто-то и с наградами на груди домой вернулся. Только и те, вернувшиеся, хлебнувшие фронтовой жизни мужики, жить в деревне не стали, увезли свои семьи дальше в тайгу, чтобы, если что, так в следующий раз не нашли.

Агафья с Феврусьей сидели в маленькой, отгороженной дощатой перегородкой кухоньке и всё никак не могли наговориться, рассказывая друг другу о себе и о других родственниках, кто, что о ком знал. Вспомнили и своих братьев по отцу от его первого брака, которые были активными борцами за справедливость во время гражданской войны, только один защищал её на стороне красных, другой на стороне белых. Брат-революционер сгинул бесследно в кровавом водовороте тех событий, другой же остался жив, выехал из Крыма с остатками белой армии на корабле и через некоторое время осел вместе со своими соплеменниками в Бразилии. Оттуда первое время сёстры получали письма от него, но потом же связь с ним по каким-то причинам прекратилась. Мальчишки после дальней, тяжёлой дороги спали на полу. Они дошли до Подбела втроем, с одной нартой, Сашку с девчонками оставили до весны у дядьки Василия.

– Феврусья, как же я довольна, что ты ушла из колхоза и детей увела, какой же это грех большой с безбожниками жить, да и вдвоём поди полегче нам с тобой будет.

– Насилу ведь мы дошли Агафья, так тяжело тащились, почитай боле десяти дней шли, все измаялись, думала, уж и не дойдём мы.

– Многие прошли этой дорогой Феврусья, не вы одни, как стали насильно тащить в колхозы, так и потянулись людишки сюда с самого Урала, в Сибирь-матушку через Томскую область. Тут, не далеко от нас живёт Сальникова, моя однофамилица, твоя землячка, тоже из Тегульдетского района, этой же дорогой пришла, так же как и ты, с ребятишками.

– Ну надо же, обязательно познакомлюсь.

– Расскажи мне про Харлампия, когда он ушёл на войну, где погиб, как, если сможешь, конечно, если не тяжело будет рассказывать.

– Тяжело, не тяжело, его не вернёшь, расскажу, только потом, я сейчас не готова, расплачусь и всё.

– Послушай, Феврусья, я должна тебя предупредить, здесь живут несколько не так, как в мирской жизни, у каждой семьи свой обособленный, замкнутый образ жизни, мало общаются, мало ходят друг к другу в гости, а вот молятся много, в основном по домам. По субботам, воскресеньям и православным праздникам собираются в моленной у деда Ермила, он и ведёт службу, он же у нас и духовный наставник, всё в деревне делается только с его согласия и благословения. Я два раза говорила с ним и просила его разрешения тебе сюда приехать, он согласился, хотя и не сразу. Я всё рассказала про тебя, что ты очень верующая, набожная и что жить хочешь только среди своих единоверцев, потому и едешь сюда, ну, да сама завтра познакомишься с ним. За мальчишек твоих боюсь, большие они уже, ты поговори с ними, чтобы не самовольничали в деревне, лишнее не болтали, старшим не перечили, не одно моление чтобы не пропускали, и молились усердно, не дай Бог, не понравится что наставнику, выгонит из деревни, куда поедете?

– Ванька у меня самовольничать стал, всё ему что-нибудь да не нравится, хотя и работает и молится вроде усердно.

– Он, Ермил-то кажется с виду только смирёным да спокойным, здесь все знают, что он с дубчесскими скитами связь поддерживает, знаком и с отцом Симеоном, и с отцом Антонием. У староверов ведь своя связь, к нему приходят иногда люди и с Дубчеса, и с Вороговки, и с Осиново, и с Красного Яра, придут, переночуют у него и на следующий день дальше уходят своей дорогой. Некоторые староверы, что с запада пришли, ушли насовсем в дубчесский скит жить и Богу молиться.

– Агафья, а как мы будем жить, чем ребятишек кормить?

– Да как Бог велит, так и будем жить. Избушка у меня не большая, твоя семья никак не поместится, так ребятишки пусть пока в бане поживут, огород тоже не большой, однако всё равно угол тебе выделю, мальчишки может смогут его расширить ближе к ручью, там кусты надо вырубить, пни повыкорчёвывать, дальше в лес-то там один песок, ничего не вырастет. Навоза нет в деревне, так мы траву подкашиваем, складываем её в кучи и ждём, когда она перепреет на дожде, потом раскидываем по огороду, всё земле удобрение. Осенью ягоды собираем, грибы, когда шишка кедровая есть, так орехи заготавливаем, тем и живём.

Оставленных в Суханово ребятишек дядька Василий привёз на плоту по Енисею в июне, как только спал уровень воды после половодья. Сплавляясь на плоту, где-то недалеко от Подбеля, он подстрелил сохатого и вместе с ребятишками привёз ещё и кучу мяса. Сбылась Ванькина мечта, каждый день питались одним мясом, угостили конечно деда Ермила, соседку Сальникову, остальное сложили в леднике у Агафьи и варили его каждый день. Дядька Василий рассказал, что Сашку через день грели в бане, потом поили травами и настойкой из редьки и мёда, а у Ирки ноги сами прошли, отдохнули несколько дней, опухоль спала, и прыгает она сейчас, как коза. Он долго задерживаться не стал, ему по тайге надо было прямиком идти обратно.

Феврусья поклонилась до самой земли ему за помощь, без него они наверно сюда бы не дошли, дядька Василий считал своим долгом помогать семье погибшего брата, и чем мог, помогал им. Он тоже был на фронте, почти всю войну прошёл, но был даже не ранен, Бог миловал, только слух ходил в деревне, что всю войну он просидел «на краю фронта». Василий был мужиком очень мастеровым и мог работать любым инструментом, вот говорят его офицеры и продержали где-то в штабе, чтобы он шил ихним жёнам сапоги. Правда это или нет, кто его знает, Феврусья сама не спрашивала, не её это дело, но награды на гимнастёрке у Василия сама видела. Вообще-то его в родной семье назвали не Василием, а Василиском, в семьях староверов любили давать имена благозвучные и по старинным православным книгам, но как обычно бывает, в обыденной жизни его все стали называть Василием, так легче и привычней.

Агафья жила в своём доме с дочерью Устиной и внучкой Ольгой, она была пониже и пополнее Феврусьи, а главное, на жизнь смотрела другими глазами, надеясь не только на милость божью, но и на хитрость и деловую хватку. То, что удалось когда-то сохранить их отцу, практически всё перешло в собственность Агафьи, однако же, в тяжёлые голодные двадцатые годы, когда судьба её кидала по Хакассии, от былой роскоши у неё уже ничего не осталось. Устинье было около двадцати лет, она в своей жизни крепко держалась за мать и не представляла себе отдельной жизни. Семилетняя внучка Ольга была дочерью старшей сестры Устиньи, которая вышла замуж в Хакасии и не захотела уезжать оттуда даже после того, как её муж утонул в своенравной и быстрой речке Юл, не захотела она ехать на далёкие и холодные берега Енисея.

Семья Феврусьи разместилась в бане, больше жить было просто негде, в субботу из бани все вещи выносили, натаскивали туда побольше воды, натапливали, потом мылись и парились. После помывки, баня снова превращалась в жилое помещение, только уж больно тесно было там, порой и присесть даже некуда было. Ванька с Юркой работали по найму, когда в деревне кому-то что-то надо было сделать, не отказывали никому. Летом работали почти каждый день – дрова, огороды, приходилось применять и столярные инструменты, рассчитывались обычно картошкой, иногда ячменём, который сеяли тут же, рядом с огородами, кто сколько насыплет. Феврусья с Евдокией мыли полы, стирали, в общем, кто и что попросит, лишь бы заработать хоть какой-то кусок к столу.

Как-то в конце августа, дед Ермил позвал парней рыбачить на речку Подбель, те давно присматривались к этой речке и пытались расспросить местных жителей о том, как можно в ней рыбы поймать, но те лишь пожимали плечами в ответ. А хариус в речке был, он активно показывал себя, когда кормился насекомыми на ямах и перекатах. Подбель была речкой тихой, спокойной, здесь не было камней, не было шумных порогов, вода журчала медленно и лениво, играя с травой, растущей прямо со дна. Берега были довольно крутые, заросшие травой и очень неудобны для передвижения по ним. У деда был не большой бредень, метров десять-двенадцать, невесть как попавший к нему, с ним-то он и ходил пару раз за лето на хариусов, для рыбалки нужно было залазить в воду, поэтому он и пригласил с собой пацанов. На течении ничего не сделать бреднем, а вот на небольших ямках им рыбачить вполне можно. Есть такие места на Подбеле, где омут кажется таким глубоким, что даже в тёмно-синей глубине и дна не увидишь, течение здесь совсем неторопливое и если выйти на берег тихо и незаметно, то можно увидеть, как азартно и дружно играет рыба в воде. Но стоит лишь нарушить покой своим присутствием, рыба сразу притихнет, это не значит, что она куда-то уплыла, она здесь, на яме, просто затаилась от не прошеных гостей. С верёвкой в руках, привязанной за конец бредня, дед Ермил стоял на берегу, а с верёвкой, привязанной за другой конец, ребятишки перелазили на другой берег, обходили яму, насколько позволяла длина бредня и, снова перейдя речку, сходились с дедом и вытаскивали бредень. Его бы вытаскивать на ровный, пологий берег, тогда ни одна рыбка бы не ушла, тут же, на крутом берегу, когда сам еле удерживаешься, и из-за травы бредень к берегу вплотную не прижимается, а хариус, он шустрый, сразу же дырки находит, особенно крупный, стукнет по воде своим мощным хвостом и был таков. Дед Ермил после этого машет руками и громко возмущается.

– У-у полоротые, опять упустили, прижимайте нижнюю тетиву плотнее ко дну, тогда не уйдут, с вами пожалуй и на уху не поймаешь, раззявы.

Ребятишки, стуча зубами от холодной воды и шлёпая комаров на голых ногах, виновато молчали. И всё-таки не все хариусы убегали, кой-какие и оставались в бредне. Быстро собирали рыбу в мешок, натягивали подштанники, дед Ермил заворачивал бредень в рогожину, все вместе вылазили на угор и шли по тропинке к следующей яме. Ребятишки, шмыгая носами, шли босиком, у деда же на ногах были, намазанные дёгтем бродни, которые он сам когда-то себе и сшил.

Ермил, возрастом около шестидесяти с небольшим лет, не высокого роста, плотный в кости, как будто ядрёный пень, никак не хотел поддаваться годам. Силы было в нём ещё вполне достаточно, но всю ту тяжёлую работу по хозяйству, он делать уже не успевал. Клочковатые русые волосы до шеи и широкая рыжая борода до самого живота, были изрядно подёрнуты сединой. Он был малоразговорчив, довольно жёсткого нрава и всегда и всё про всех в деревне знал. На Подбеле его уважали и боялись одновременно, ничего не совершалось и не могло совершиться без его ведома, хотя на первый взгляд и был он очень незаметен.

Рыбу делил Ермил, сначала он раскинул бредень на вешала, потом заглянул в мешок и, наклонившись, одной рукой стал доставать хариусов и бросать их на рогожину.

– Заколели вы сегодня, конец августа, не июль всё-таки, но ничего, рыбачить зато я вас научил, правда, упустили вы сегодня много, да всю рыбу всё равно не поймать. Вот осень начнётся, может Ваньку на охоту возьму, ростом-то вон выше меня уже.

Придя домой, Ванька не удержался и стал жаловаться матери.

– Почему он так сделал, надо было поровну делить, а он кинул нам полтора десятка и то тех, что поменьше, нам всего на одну уху. У самого-то там больше чем полведра осталось, они втроём живут, а нас семеро, несправедливо это, сам-то он в воду даже ни разу не зашёл.

– Ваня, да не кричи ты как оглашённый, услышать могут, выгонит он нас тогда из деревни. Пойми, мы работники наёмные, у нас ничего нет, кроме своих рабочих рук, вот и платят нам мало.

Началась пора заготовок. Женщины каждый день ходили в лес, брали ягоды и грибы, Устинья здесь места уже все знала, а парни заготавливали дрова. Возле самых огородов торчали одни пни, приходилось отходить подальше. Пила есть, топоры есть, больше ничего и не нужно, свалят мальчишки дерево, обрубят сучья, потом распиливают его поперечной пилой на чураки. Нудная это работа, весь день ручку пилы приходится тягать – туда-сюда, туда-сюда. Которые чурки были толстые и сучковатые, те плохо раскалывались, так их складывали целыми, знали пацаны, что в январские морозы любую чурку топором можно легко расколоть. Вывозить из леса их будут уже по снегу на нартах, так легче. Себе готовили дрова из сосны да осины, в общем, что стояло поближе, а деду Ермилу нужны были дрова из лиственницы. Она очень тяжёлая, плохо пилится, пила от неё быстро тупится, но что делать, если дед оказался такой привередливый при выборе дров.

Прохладным сентябрьским утром Ванька с Юркой по едва заметной и заросшей травой тропинке вышли на берег Енисея. Они изредка приходили сюда полюбоваться на бескрайние просторы реки, столько много воды они ещё в своей жизни не видели. Правда здесь в округе в основном были острова и вода, заросшая травой вдоль берегов, но в промежутке между островами, далеко-далеко на горизонте, виднелся в расплывчатой синей дымке противоположный берег Енисея. В траве между островами активно откармливались большие табуны серых уток, они плавали среди травы, надолго заталкивали под воду свои головы, находили там что-то съестное и ещё находили время переговариваться между собой на своём утином языке, не обращая никакого внимания на одиноко стоящих мальчишек. Ванька не выдержал.

– Вот бы ружьё мне, я бы ни у кого больше не стал работать, уток и рябчиков бы стрелял, вот бы сытно мы жили.

– Ага, утку ты убьёшь, а как доставать из воды, лодки всё равно нету.

– Я бы их стрелял только возле берега, ну а какая бы подальше оказалась, так и сплавал бы, ничего страшного, только после холодной воды, говорят надо хорошо растереться и побегать потом, чтобы не простыть. Зато утки знашь какие вкусные, я ел у дядьки Василия, он убивал.

– А я бы на лодке туда поплыл. – Юрка мечтательно вздохнул и махнул рукой в сторону другого берега Енисея.

– Зачем?

– Посмотреть, какая там река, там говорят течение сильное, большая глубина и пароходы ходят.

Оба парня замолчали. Чуть слышно было, как радостно журчала Подбель, очевидно от долгожданной встречи с водами могучей сибирской реки, да как радостно насвистывают рябчики в прибрежном сосновом лесу.

– Ладно, Юрка, посмотрели, помечтали и хватит, надо идти деду Ермилу ячмень убирать.

Зиму пережили очень тяжело, работы не было, никто о помощи не просил. Выйдут на улицу ребята, уберут снег лопатой возле дома и бани, что нападает за ночь, наколят дров, затопят печку и всё. Весь день потом сиди и слушай, как метель воет на улице, да мороз щёлкает в углах бани. С осени ещё дед Ермил брал Ваньку несколько раз в тайгу, свои зимовья ремонтировать, да дров там наготовить, а потом ушёл один, вернее с собакой ловушки открывать. Питались картошкой, капустой, редькой, в общем, что вырастили в огороде, а с середины зимы и те запасы стали заканчиваться. Феврусье ничего не оставалось делать, как идти и кланяться старшей сестре. Просить она никогда не любила, уж лучше перетерпеть, да где уж тут вытерпишь, когда на тебя столько смотрят детских голодных глаз, ведь всё-таки не к чужим людям идёт, к сестре родной. Прежде чем просить, Феврусья поклонилась до самого пола.

– Агафьюшка, родная, помоги Христа ради, дай хоть картошки в займы, летом тебе парни отработают по хозяйству, ребятишки маленькие голодные, плачут с самого утра.

– Ой Феврусья, да картошки-то мало у нас совсем, самим поди не хватит до весны, дам я тебе конечно штук десяток, да кабы весной самой не пришлось идти милостыню собирать.

В разговор вмешалась Устинья.

– Надо было летом о зиме думать, садить в огороде надо было больше и поменьше лениться.

– Да где же садить-то нам было больше Устиньюшка, который угол вы нам выделили в огороде, мы его весь и засадили.

– Так парни у тебя Феврусья Александровна вон какие здоровые, не выболели, огород-то и расширить можно и раскопать, пни тоже можно повыкорчовывать.

– Так некогда было Устиньюшка, всю вёсну ведь они у Ермила работали.

– Ну, тогда у тебя что-то осталось наверное от отцовского наследства, вон сундук-то какой с собой привезла, так продай, что есть, или сходи по соседям и выменяй на продукты.

Так и ходила Феврусья к своей старшей сестре до самой весны – то платок унесёт, то платье, то свитер, что-то сумела сохранить ещё от приданного, что-то со старшими дочерьми сами связали длинными зимними вечерами. Сначала робела, потом попробовала с одним платьем поторговаться.

– Что ж ты Устиньюшка, за такое красивое платье всего котелочек картошек положила, побойся Бога, совести у тебя нет.

– Тётя Феврусья, да ты посмотри на платье-то, это не платье, а платьишко, и то древнее, девчоночье, на меня так оно ни за что не налезет, так уж беру, вас жалеючи.

Подошла Агафья.

– Устя, грех берёшь на душу, не отмолишься.

– Мама, а какой это грех, картошка наша, мы с тобой её растили, все так делают, продают излишки своей продукции, я что виновата, что они овощей мало вырастили?

Феврусья молча взяла картошку и ушла. Слёзы сами катились по щекам, может от унижения, может жалко было расставаться со своими, девическими платьями, купленными ещё отцом, может просто от такой тяжелой жизни в заброшенной таёжной деревне. Она часто плакала, глядя на ребятишек, и видя, как они страдают. Ванька ничего не спрашивал у матери, он и так всё понимал, но чем он мог помочь, забьётся в угол, уставится в потолок и лежит молча. Только сейчас он понял, что имел ввиду дядька Василий, когда сказал, что не сохранишь ты ружьё, наверно сам бы сейчас его предложил какому-нибудь охотнику в обмен на продукты.

Опустел Феврусьин сундук, всё сносила она родной племяннице, ничего не осталось, только то, что на себе, да на детях, зато и дожили до весны. Просила ещё Устя старинные иконы, было несколько таких у Феврусьи, они передавались по наследству из поколения в поколение и вот дошли до неё от отца, но менять их она никак не согласилась, мол, кто из семьи жив останется, с тем и иконы будут.

Как-то сидела вся Феврусьина семья на завалинке и радовалась тёплому весеннему дню. Вокруг ещё было очень много снега, но так радостно уже журчали ручейки на дороге и сбегали потом по пологому склону под почерневший лёд речки Подбель. После того, как ребятишки всю зиму просидели в тесной, тёмной, закопченной бане, с наступлением тепла их там было уже не удержать. Они крутились возле своего жилья, палками расчищали путь ручейкам, чтобы те быстрее бежали, и даже пытались по ним отправлять в длительное плавание какие-то щепки. Сашку тоже выносили на завалинку и тот, опухший от голода, щурясь от ярких солнечных лучей, молча наблюдал за ребятишками. К ним подошла Агафья и тихо, чтобы не услышали ребятишки, заговорила с сестрой.

– Послушай Феврусья, хочу тебя попросить, отдай мне твоего Сашку, посмотри, какой он тяжёлый у тебя, всё равно ведь не выживет, у меня маленько получше с продуктами, выкормлю, воспитаю, хорошим христианином и помощником мне на старость лет будет.

– Нет Агафья, это мой ребёнок и жить он будет со мной, выживем, помрём ли, но все вместе, а потом, придёт время и если я встречусь там – она кивнула головой вверх – с Харлампием, я что ему скажу? Нет Агафья, даже и не заикайся об этом, никого я не отдам.

Феврусья тяжело переживала голод, часто плакала и часто молилась. Молитвы помогали, успокаивали, давали надежду, она надеялась, что они доходят до Бога и он не даст им погибнуть.

Незаметно подошло лето. Стоял тихий, солнечный, июньский день. Радостно пели птички в прибрежных кустах речки, перекликаясь между собой какими-то замысловатыми трелями, со всех сторон старались перекричать друг друга кукушки. В деревне наступили горячие деньки, надо было сажать овощи, сеять ячмень и рожь, все жители с лопатами копались в огородах. Феврусья с ребятишками пахала огород деду Ермилу, огород у него был большой, сажали много, а жили втроём, когда же его успеешь вскопать. Дед несколько дней назад пригнал корову из Ворогово, увёз туда оставшуюся с зимы картошку, сдал пушнину, накопленную за зиму, и вот в деревне появилась первая корова. До войны здесь коровы были у всех, как в деревне без скотины, для ребятишек первая еда – молоко. И сейчас, пройдёт год-два, остальные семьи тоже заведут коров и будут жить – не тужить, лишь бы власти не мешали.