Текст книги "Борель. Золото (сборник)"

18

Собрание уполномоченных приисков было назначено через неделю после отъезда Яхонтова.

Вместо Боровского ревкома был создан районный исполком.

Уполномоченные съезжались еще за день-два до собрания и без дела болтались в конторе, клубе и по мастерским, мешая работать.

Валентина целые дни проводила в конторе, помогая Качуре и Насте, которая теперь была выделена женоргом. Вечера проходили в клубе, шли репетиции.

В постановке принимали участие Василий, Лоскутова, два приезжих техника и Настя с Валентиной. Женщины, ребятишки и молодежь с любопытством облепляли окна клуба. Смех, визг и остроты слышались с самых сумерек и далеко за полночь, а в разбитые окна то и дело летели комья мягкого снега.

Валентина играла молодую девушку, героиню гражданской войны, готовилась к пению и в то же время режиссировала всю постановку.

Лоскутова часто мучила Валентину пустыми, казалось ей, разговорами.

– Представьте, Валентина Ивановна, этот михрютка, Медведев, сжал мне руку до синяков! Ух, и силища! Мне кажется, он очень сильный как мужчина… Как вы думаете?

И она хитро заглядывала в лицо Валентины своими круглыми глазами.

– Вчера он предложил мне знаете что? Осмотреть его… Представьте, какая интересная штука!

– Ну и что же? – медленно краснея, спрашивала Валентина.

Лоскутова делано смеялась, пытаясь придать лицу жизненность и веселость.

– Как это?.. Разве вы не понимаете, с какой это целью делается, то есть просит он? Не знаете?.. Какая вы скрытная… Будет вам невинность корчить… В наше время это не годится…

– Ничего не понимаю, – говорила каждый раз Валентина и отходила от нее.

– Не понимаете? – крикнула один раз Лоскутова. – А чем же вы объясните ваш поступок?

– Какой поступок? – удивилась Валентина.

Лоскутова погрозила ей пальцем и цинично расхохоталась:

– Подумаешь, какая девичья память! А что значили ваши поцелуи на кухне?

Валентина покраснела и с искаженным от злобы лицом шагнула к ней.

– Если вы еще раз намекнете мне на вашу же собственную подлость, то…

Лоскутова сразу сделалась маленькой, как будто ее ударили чем-то тяжелым, а Валентина брезгливо скривила губы и отошла.

На сцене фельдшерица играла любовницу, а Василий – любовника-офицера. Валентине казалось, что они обнимались и целовались во время репетиций не искусственно, и, затаив глухую тревогу, она брезгливо отворачивалась.

Вечер устраивался накануне съезда. К сумеркам Валентина с Настей окончательно закончили установку сцены и украшение клуба. На стенах были прибиты вензеля из пихты. Зал также был обвешан и уставлен елками и пихтовыми ветвями. Яркий свет стремительно падал на хорошенькую сцену, делая ее еще более привлекательной. Настя радовалась, как девочка, и смеялась:

– Мотри-ка, девка, как игрушечка! Я только один раз видела представление. Ведь я здесь выросла и никуда не выезжала… Ах, а какая же вы мастерица, Валя!

Делегатский съезд в это время заседал в конторе. За стеной был слышен голос Василия – голосовали за кандидатов в президиум съезда.

– Кто за?

– Против нет?

– Оглашаю результаты…

После этого послышался скрип скамей, тяжелый топот ног и разговор.

– Кончилось… Идут, – сказала Валентина Насте, – собирай артистов!

И не успела еще сделать что-то важное, как в дверям подвалила гудящая толпа. Впереди шел Василий с Рувимовичем, после – делегаты съезда, а за ними в давке и криках шли женщины, ребятишки, рабочие и молодежь.

Места были заняты в несколько минут. Взрослые сгоняли молодняк, бабы ссорились между собой, придавленные ребятишки кричали благим матом.

Кто-то внес предложение удалить женщин, пришедших с детишками. Собравшиеся дружным ревом поддержали его. Бабье руганью покидали захваченные места и протискивались к дверям обратно.

Когда публика разместилась, за сценою подали звонок, и шум начал понемногу стихать.

На сцене появился Василий. Его голова чуть-чуть не доставала до лампочек.

– Вишь ты, чертоидол, как вымахал! – крикнул кто-то сзади.

– Смотри, потолок поднимешь, сохатый!

– Да заткнись ты, брехло лесное, а то выведем!

– Духу не хватит вывеети-то!

Василий переждал, пока шум окончательно стих, и начал говорить…

Он говорил, как всегда, громко и недолго, встряхивая тяжелыми волосами.

– И вот здесь, на развалинах и из развалин, мы скоро начнем выжимать золотой фонд… Мы сделали крутой перевал. А вы помните, как страшно было стоять на самой вершине?.. Месяц тому назад здесь был тунгусник с крепким запахом проклятого самогона, теперь – вот рабочий клуб с электрическим светом и насчет брюха спокойно…

Валентина не слышала последних слов Василия. Прижавшись к косяку окна, она усиленно натягивала на уши свою пыжиковую шапочку и крепко сжимала зубы.

В зале захлопали, закричали, и снова послышался глухой шум.

– Ну, надо начинать, – сказал мимо прошедший Василий, – видите, мы вас авансом похвалили… Жарьте, товарищ Сунцова!

Он сбросил кожаную тужурку и надел шинель.

Лоскутова, уткнувшись в маленькое карманное зеркало, растирала какой-то мазью лицо и хихикала.

– Видать, «не без греха кукушка хвалит петуха»… Режиссер, очухайтесь! Что с вами – столбняк? Это безобразие, ваш первый выход!

Валентина взглянула на нее непонимающими глазами и, спохватившись, быстро начала одеваться.

«Нет, он любит меня, – думала, давая первый звонок. – Но зачем же тогда он связывается с этой женщиной?»

– Ну, давай второй! – крикнул Василий, звеня шпорами.

– Да мы сегодня обязательно провалим! – вставила Лоскутова, нарочно придавая негодующий тон своему голосу, и пошла на сцену, улыбаясь Василию.

Валентина видела, как Василий оглядывал фельдшерицу с ног до головы смеющимися глазами, но не понимала – насмешка это или восхищение.

Фельдшерица была одета в голубое тонкое платье без рукавов и с глубоким декольте.

Как только поднялся занавес, зал задрожал от хохота.

В задних рядах не прекращались смешки:

– Ого-го!

– Вот это – баба!

– Ох, и мягкая!.. И зубы золотые…

– Мотри, мотри, как репа, белая, у, язви ее. Знамо, офицерская!..

– А он-то! Он-то!

– Вишь, норку кверху дерет, как жеребец.

– У-у! Сволочи, какие гладкие.

– Гляди, руку лижет, ах, шпана!

– Ого-го!

– Да тише вы, лешаки, а то выведут!

– Ой, ой! Ты что щиплешься, филин большеголовый?

И когда Василий поцеловал Лоскутову, взвился оглушительный хохот и выкрики:

– Ну и ну! И принародно не стыдятся?!

Во втором действии вышла Валентина в красной повязке и Настя в роли старухи. Обе они боялись. Но смеха уже не было, а доносились серьезные удивленные голоса:

– Ого! Это ему не та, золотозубая шлюха…

– Мотри, как режет: глаза-то, как ножи!

– Вон как пыряет она этого золотопогонника…

– Вот так, дай ему по хлебалке, чтобы со смеху закатился!

И когда Велентина ударила офицера по щеке, зал одобрительно ухнул.

– Вот это так!

– Дай и той, чтобы не обидно было!

– Не подарок им – рабочая девка!..

Пьеса была окончена под гром рукоплесканий и одобрительные крики толпы.

Наконец вышла Валентина и Лоскутова – обе переодетые, – и начался концерт.

Зал притих. В промежутках между замирающими звуками было слышно, как падали с потолка капли воды.

Бабы, разинув рты, с блаженными глазами, сидели неподвижно, а мужчины и ребятишки вытянули вперед головы.

– Черт возьми! – шепнул Василию один из техников за кулисами. – Я за последнее время в нашем городе не слыхал такого голоса… И школа у нее замечательная!

Василий нехотя улыбнулся ему.

– Да, это клад для наших приисков, – сказал он серьезно.

В это время Валентина кончила первый номер и со счастливым лицом соскочила со сцены за кулисы. Техник крепко потряс ей руку, а Василий громко хлопал в ладоши.

Затем ее снова вызывали, и каждый раз зрители топали, кричали, свистели.

В давке и криках ничего нельзя было понять. Но Валентина ясно улавливала отдельные слова:

– Вот это поет!

– И скажи, как глотка не лопнет?.. А молодец деваха, ей-бо!..

– Прямо завеселила, холера!..

Ее окружили плотным кольцом. Вразнобой закидывали вопросами и жали руку.

Настя собирала со сцены домашние вещи и, завязывая их в узлы, ругала Лоскутову:

– Вот-то финтифлюшка мокрохвостая!.. Мальчиков нашла… Собирай тут ее барахло до полночи!

Из клуба они вышли последними. Закрывая дверь, Валентина искала глазами Василия. Ей хотелось остаться с ним вдвоем, хотелось поговорить. Но его нигде не было.

По прииску несся говор. С гор колыхала волна теплого воздуха, насыщенного смолистым ароматом. Прямо перед прииском стояла огромная полная луна. Пригретый снег отливал сталью и, уминаясь, оседал под ногами.

Подтаявшая дорога черной бороздой вела от клуба в гору. Настя шла не торопясь и задерживала Валентину разговорами.

– Нет, вы посмотрите, какая она сволота. Она, поверьте, окрутит его на себе. Ваську дурь мужицкая бесит… А душой он к тебе ближе, завтра же, пес кудлатый, в ногах валяться будет.

Слова Насти Валентина восприняла, как свои собственные мысли. Увлекая за собой спутницу, она быстро поднималась в гору, к своей квартире.

Не заметив, что все двери в сенях и комнатах были открыты (видимо, потому, что их забыли запереть), Валентина быстро, но неслышно прошла до своей комнаты и, рассчитывая застать там одну Лоскутову, открыла ее без предупреждения.

Сначала она, ничего не подозревая, хотела пройти вглубь, но, услышав шорох, остановилась в недоумении.

И вдруг вся комната, с мифологическими картинами и заливающим окна лунным светом, поплыла к хребтам, к голубому бездонному небу… Она смутно, как во сне, слышала заглушенный хохот Лоскутовой и видела, как мимо нее, задыхаясь, прошел Василий со сбитыми на лоб волосами.

И когда вышла, шатаясь, на крыльцо и дальше, в полосу лунного сияния, то все еще чувствовала истомную зыбь под ногами. Небо и горы мелькали перед нею, как в огромном водовороте, и сама она, охваченная этим водоворотом, шла, не чувствуя ничего, кроме своей боли.

Перед спуском в крутой и глубокий разрез ее догнала Настя со словами:

– Да ты что это, девка, облешачила?! Ты куда же это? А? Говорила я тебе!.. Эх, да плюнь на все! Я сразу раскусила эту потаскуху, а ты, точно помраченная, ничего не видела. Нет, девка, надо насквозь видеть людей… Вон Борис Николаевич, он, хотя и образованный, но не балует, а Васька скопытился! Да наплюнь ты на все, найдутся и на тебя люди, еще получше… На такую-то красавицу – ух ты! Ты изнеженная, и оттого приняла близко к сердцу. Так нельзя, девушка, сгоришь за понюх табаку. Стисни зубы, а не подавай виду другим… и все перенесешь!

Луна до половины утонула за гребнем хребтов. Тайга, как завороженная, молчала и нежилась в объятиях наступающей весны.

Слова Насти понемногу возвращали Валентину к действительности, но она еще чувствовала зыбь под ногами.

В комнатах было тихо и темно. Валентина притянула за руку Настю к себе и шепнула:

– Не уходи от меня.

Эту ночь они спали на одной постели.

19

Весна подкрадывалась, как незаметный охотник, и внезапно вспугивала северную долгую сонь. Леса по ночам тихо шумели мягкими оттаявшими ветвями. В воздухе носились пьянящие ароматы. Над хребтами, точно серые стада, кочевали туманы. Горная Пинчуга пенилась, выбрасывая мутные волны на примерзшие к берегу льдины. Осевшие снега лежали под синеватой дымкой. Куры азартно разрывали оттаявший под навесами навоз и горланили вместе с подснежными ручьями.

На Баяхте шла беспрерывная работа в две смены. Недавние бури прошумели и улеглись.

Вихлястый еще до приезда Яхонтова отрядил сотню шахтеров, которые разбивались на мелкие артели, подвозили лес, правили его, строили амбары для хлеба и шахтенные копры.

В субботу перед обедом постройка была уже близка к концу.

От людей и лошадей валил теплый нежный пар. Измученные лошади дремали даже за кормом.

Присаживаясь у костра, рабочие накидывали на плечи рваные азямы и в ожидании обеда тянули трубки.

Лямка (теперь он по наряду Яхонтова исполнял должность кашевара) медлил.

– Давай, давай, горячее сыро не живет, – торопили плотники.

Лямка хитро улыбался.

– Не горячись, а то пронесет…

– Да мы все языки сжевали, летяга ты лохматая.

– Не поддевай, не дешевле тебя! – огрызался Лямка.

Он не торопясь устанавливал ведерные котлы посредине круга и ворчал:

– Народ тоже пошел! Безкишошные! Не дождутся хозяина.

Молодой парень со шрамом на щеке выругался и плюнул.

– Холуй был, холуем я остался!.. Хозяин!.. Нет теперь хозяев, кикимора ты старая!

– Ну, дирехтур! Какая, подумаешь, разница! Перо одинаково вставить могет.

Из-за деревьев и снежного надува, отливавшего серебряной россыпью, показалась голова пегой лошади, приветливо брякнул колоколец.

– Ну, вот видите! – крикнул, вскакивая, Лямка. – Как раз к делу.

Плотники положили ложки. В толпе кто-то крякнул и гаркнул «ура», другие подхватили. Рабочие густым тыном поднялись на ноги.

Обоз с хлебом подходил неслышно, снег не хрустел.

Яхонтов с Вихлястым вышли из кошевки и приблизились к кострам.

– Обедать с нами, милости просим!

– Ждали-ждали, все жданое было поели.

– Кончили тика в тику. Дело за хозяевами, – сказал старший, жуя заросшим ртом.

– А, привез, привез, – усмехнулся Яхонтов.

– Да как же, уговор дороже денег!

И как только сказал, снова криками заухала тайга.

Вихлястый, натяжно переступая, нес два ящика, из которых стройными рядами торчали коричневые головки бутылок.

– Пять лет не пивали такого причастия! – крикнул парень со шрамам на щеке. Он выхватил на ходу бутылку и со всего плеча ударил донышком о ладонь.

Пробка со свистом пролетела над головами рабочих.

– Брось!.. Вот хамина, дорвался, сволочь! – кричали сзади.

Яхонтова ухватили под руку и усадили в круг. Дела веселили и без водки, но он выпил поднесенную чашку.

Вихлястый раздавал бутылки и бабьим голосом окрикивал рабочих:

– Не наваливай! Не наваливай! Тю, черти земляные. Ух, эта шахтерская кобылка – из глотки рвет.

Чашка позвякивала, переходя из рук в руки.

Кто-то затянул старинную проголосную:

 
Полно, полно нам, ребята,
Чушо пиво пити,
Не пора ли нам, ребята,
Свое заводити.
 

К вечеру возчики начали ссылать хлеб в новые амбары.

На утоптанном снегу чуть дымили смолистым чадом догорающие костры. Порожние подводы одна за другою вытягивались в длинную нить.

К прииску нужно было сделать большой круг равниною (напрямик попасть было нельзя).

Лямка одной рукой придерживал большую трубку, а другой подбирал вожжи, осаживая нетерпеливую пару сытых гнедых лошадок.

– Отжили бедно! Отъездили плохо! – мигнул он Вихлястому на лошадей.

По взгорьям к прииску стягивались кучками дальние лесорубы. Синеватый дым густо висел над крышами построек.

В полуверсте от прииска дорога сворачивала на Боровое. Лямка, упершись в передок, задерживал горячившихся лошадей.

– Не заночевать ли нам, Борис Николаевич? – сказал он, шамкая чубук трубки.

– Это почему? – удивился Яхонтов…

– Да так, сердце что-то сохнет… Ночь… Темень…

– А вот, – показал Яхонтов дула двустволки.

Вихлястый тихонько рассмеялся и, выскакивая из кошевки, крикнул:

– Пил бы меньше, старый опорок, так не сохло бы!

В пути Лямка несколько раз пытался заговорить с Яхонтовым, но, не получая ответа, отвертывался, пыхтя трубкой.

– Измотался, – решил он и задремал.

Дорога вела в длинный Баяхтинский хребет, знаменитый своей крутизной. Лошади шли шагом, спокойно побрякивая колокольчиками.

Но на самом крутяке они вдруг остановились.

И не успели еще подняться с кошевки Лямка и Яхонтов, как грохнули один за другим два выстрела.

В ответ им, точно пораженные, затрещали далекие вершины скал… Яхонтов почувствовал ожог около локтя левой руки.

Он быстро вскочил на ноги, намереваясь защищаться.

Вблизи, за деревьями, послышался хриплый бас, напоминающий собачий лай. Кто-то брякнул железом (видно, ружьем).

«Еще будут стрелять», – мелькнула у Яхонтова мысль, и, подстегнутый близкой опасностью, он судорожно схватил лежавшую в кошевке двустволку.

Лямка хотел остановить лошадей и старчески всхлипывал.

Лошади шарахнулись в сторону и увязли в снегу. Из-за ветвистой сосны прыгнули двое. Яхонтов выскочил из кошевки и, почти не целясь, выпустил один за другим оба заряда… Сквозь дым ничего нельзя было рассмотреть, но вслед за выстрелами послышался хриплый стон.

Лямка в тот же миг соскочил с козел и, увязая в глубоком снегу, полез к кореннику развязывать супонь. Яхонтов судорожно толкал в гнезда ружья патроны. Он никак не мог пересилить лихорадочную дрожь.

Левая рука с каждым мгновением ослабевала, точно ее медленно резали тупым ножом. Перед глазами замелькали, закружились темные фигуры, как пляшущие в воздухе сорванные ветром листья.

Пока Лямка выправил лошадей на дорогу, Яхонтов стоял наизготовке с ружьем. Раненый стонал по-прежнему. Видно было, как он извивался и пытался встать.

– Садись! – прошипел Лямка внушительно и строго.

Яхонтов упал в кошевку уже на ходу. Лошади с бешеным храпом пронесли их мимо валявшегося на снегу человека и только на самой вершине хребта замедлили ход. Гусевая сильно прихрамывала на заднюю ногу, но не отпускала постромок.

– Живой, товарищ дирехтур? – как-то робко и таинственно спросил Лямка.

Яхонтов приподнялся на правой руке и застонал. Левая рука ныла и мерзла.

– Емельку мы подшибли-то… Это они с Исусом пугнули в нас, сукины сыны! – сказал шепотом Лямка, но Яхонтов свернулся на дне кошевки и попросил ехать скорее.

Лямка отвернулся и, крикнув «Грабят!», пустил лошадей во весь опор. (В этот момент ему казалось, что их действительно грабят). Кошевку бросало, как легкую щепку.

Навстречу огневым каскадом вспыхивали мелькающие звезды.

20

После спектакля Валентина встречалась с Василием, как и прежде: утром и вечером за столом, а днем в конторе. Но эти встречи носили далеко не прежний характер. Валентина говорила с ним только о «делах службы».

Однажды, возвращаясь из клуба, Василий нерешительно подошел к ней.

– Слушай, Валя, за что ты дуешься на меня?

– Во-первых, я вам не Валя, а во-вторых, прошу оставить меня в покое, товарищ Медведев.

Голос Насти оборвал их.

Спускаясь с крыльца, Лоскутова с искаженным лицом обиженно лепетала:

– Граждане! Граждане!.. Что за дикарка эта грязная баба! Да как она смеет! Товарищ Медведев, вы как мужчина и мой близкий…

– За что это вы поцапались, черт вас дери?

Василий знал, что Настя выставила Лоскутову, и предчувствовал, что об этом завтра же узнает весь прииск. Проклятые женщины, теперь они будут трепать языком…

Настя встретила его на кухне:

– Я не позволю поганить наш дом… Это что же такое: сегодня – с одним, завтра – с другим?

– Ну, будет, будет, достаточно! – отозвался из своей комнаты Рувимович, сдерживая смех. – Ты напрасно, товарищ Настасья…

Валентина задержалась немного в сенях, провожая глазами Лоскутову, и вошла в дом, когда Настя окончила ругаться, но она слышала и все поняла.

– Вот тоже шляется девица! – напустилась было на нее Настя. Но тут же улыбнулась, точно растаяла: – Какая мякина эта золотозубая… Пухлая, а весу нет… Я ее шваркнула, она и пол целовать!

Техники и Рувимович с Василием сдерживали смех. Это вновь рассердило Настю.

– У, жеребцы, язви вас!

В окна была видна темная опушка соснового леса. Над крышами приисковых зданий голубели клубы густого дыма.

Слышно было, как звенела капель и журчали неисчислимые потоки.

Валентина прильнула лицом к оконному стеклу.

21

Стряхивая с сапог мягкий снег, Василий вышел за ограду и направился вниз по разложине, к последним постройкам Борового. От слов Валентины путались мысли и в сердце поднималась смутная тревога, и это лишало равновесия и покоя. По-своему он размышлял, что сделал ошибку не только для себя, но и для дела, ради которого принесены бесчисленные жертвы.

«Нет, так не подходят к хорошей женщине, как я», – заключил он, направляясь через рощу к квартире Качуры.

«Мы должны овладеть полезной культурой прошлого и создать свою, классовую. Плох тот коммунист, который не может избавиться от методов военного коммунизма», – припомнил он слова Рувимовича.

С этими думами и с досадой на свою связь с Лоскутовой он переступил порог Качуриной квартиры.

Старик сидел на обрубке около железной печи и, разглаживая закопченную дожелта бороду, курил трубку. Свесив через брус сивую голову, Качуриха усмехалась беззубым ртом. Обостренными скулами и бойкими еще глазами она напоминала притаившуюся лисицу.

– Кажись, Васюха? – прошамкал Качура.

– Он самый. Здорово, дед!

– Гости, парень, – обрадовался старик. – Чего так нахохлился?

– Дума, дед, берет. Учиться хочу умотнуть, – неожиданно выпалил Василий.

Качура выдернул из отвисшего угла губ чубук и, показав два желтых зуба, часто замигал близорукими глазами.

– Да ты облешачил или обеленилея? – едва слышно проговорил он. – А прииск-то как оставишь?

– Вот я тоже думал, но ведь не вечно же мне быть безграмотным, – нерешительно начал Василий. – Если у нас не будет своих грамотных людей, то далеко не уедешь и Сунцовых не подвалишь. Вот я как будто и все понимаю, а против Яхонтова – барахло.

Что он чертит? Как вычисляет – ни черта мы все не маракуем.

Качура повесил было на грудь голову, но быстро встряхнулся.

– Шалость это, – решительно сказал он, вставая.

– Как шалость?

– Не учение, а твоя скоропостижность. Разворошил все, как бы напакостил, и штаны задирать!.. Дело хочешь ронять… Вот так у вас и выходит широким кверху.

Василий видел, как затряслись старческие челюсти и из рук Качуры выпала трубка.

– Блажной, кровь в тебе дурит, – продолжал Качура. – А того не видишь, что здесь все без тебя кубарем полетит. Послушай, чо болтает Ганька-шахтер, а его уськает Еграшка, так и знай.

Василий готовился возражать, но последние слова старика обезоружили его.

– А что ты слыхал?

– То-то! Запалить амбары похваляется, – таинственно сообщил Качура. – Ему, сукину сыну, и крест не в крест. А ты с тварью золотозубой связался, да и себе голову хошь закрутить. Я давно хотел построчить тебя, молодца, да не попадался под руку. Нешто можно стоять на большом деле и псину свадьбу заводить? А насчет учения еще время не ушло.

Бледный Василий натянул шапку и бегом бросился к двери.

– Куда?! – повелительно крикнул Качура.

– Пойду караулы к амбарам поставлю…

– Сядь, – уже спокойно сказал Качура. – Поставлены к амбарам и мастерским, а ты вот на Баяхту и Алексеевский позвони. Я хотел сам, да ни холеры не умею в эту трубку.

Василий опустился на скамью рядом с Качурой и вопросительно посмотрел в его сузившиеся и помутневшие глаза.

– Слушай, дед, – тихо начал он, оглянувшись на захрапевшую старуху. – А как ты считаешь наших спецов – от души они работают или с подвохом?

– Ты о ком? – глаза Качуры вдруг расширились и блеснули.

– Ну о ком – вот техники, фельдшерица, Валентина Сунцова и наши слесаря.

Дрожащими руками Качура поправил угасающий свет в пятилинейной лампе и как будто про себя пробурчал:

– Ума не приложишь, парень… Человека по картинке видно. Я много видел разного народу, и сразу к продажным сердце не лежит. Вальке я тоже больше верю, чем, например, Ганьке, хошь он и наш, рабочий.

– Так ты думаешь, она нашу руку поддерживает и за братом не пойдет?

– А тут как сам повернешь дело… От худой жизни собака бежит, а к хорошей и супротивника можно заманить… Молодой человек, как сырое дерево, – куда потянешь, туда и гнется. Только пакостить тебе с ней я бы не советовал. Сгубить зря можно кого хошь.

Василий вернулся домой перед рассветом. Настя уже встала и возилась около печи.

– Забегался ты хуже собаки, – шутя бросила она, открывая ему дверь, – шишки все сшибаешь?

– Оставь глупости, – осердился Василий.

Он, не раздеваясь, прошел в комнату и начал звонить на Баяхту и Алексеевский прииск. Телефон неистово выл и захлебывался. Это свидетельствовало о том, что Василий закипал энергией, всегда помогающей ему заглушить встретившиеся или грозящие невзгоды.