Текст книги "Борель. Золото (сборник)"

22

Происшествие с Яхонтовым подняло на ноги все три прииска, к тому же Никита с Алексеевского передал по телефону, что в ту же ночь у них был подожжен амбар с хлебом. К счастью, пожар захватили вовремя и потушили.

Вихлястый с Баяхты спрашивал о возвращении директора и попутно сообщил, что на Боровом у старого материального два дня пробыли Емельян с Исусом. В день отъезда Яхонтова с Лямкой они скрылись неизвестно куда.

Эти сведения были получены как раз в тот момент, когда Лямка с криком и громом подвез Яхонтова к конторе.

Был первый день Пасхи.

Рабочие щеголяли в новых рубахах, брезентовых плащах, полуболотных сапогах и кожаных фуражках, а бабы – в новых полушалках. И не узнать было в них недавних золотничников, рваных и опухших от пьянства.

Кругом прииска по канавам и рытвинам шумели потоки. День выдался солнечный.

Остатки снега таяли и исчезали. Только заледеневшая и грязная дорога держалась еще, вздымаясь сероватыми бугорками.

В весеннем шуме зычно загрохотали сотни человеческих голосов и зазвонил приисковый колокол. Толпа, напирая на кошевку, задыхалась в неистовых криках:

– Это его, подлеца, рук дело!

– Еграшка, Еграшка, живомот!

– Найти и выжечь этот выводок со всеми потрохами!

Василий и Рувимович подбежали к кошовке. Яхонтов лежал в забытьи.

– Да где же дохтурша-то наша! – кричал хрипло старик приискатель.

– Где? Вестимо где! Дрыхнет после ночной работы, а тут золотой человек гибнет.

– Пригнать ее в шею, шмару мазаную!

Яхонтова подняли и на руках понесли в больницу.

– Товарищи! – высокий голос Василия дрогнул и сорвался. – Технику Яхонтову – нашему производственному руководителю – попортили шкуру… Рана не опасна, и он через несколько дней поправится. Но покушение на него мы должны принять как удар в сердце приисковому рабочему. Калифорнийская шпана начинает охотиться за нами не на шутку… Этот бродяга Сунцов вставит нам очки, если мы не вырвем у него жало!

– Да чего нам церемонью разводить!.. – раздался в толпе одинокий голос.

– К ногтю стервецов! – подхватили в толпе.

– Своим судом и… крышка!

Василий с отрядом в пятнадцать человек утром прибыл на указанное Лямкой место, но, кроме утоптанного снега, ничего не нашел. Следы, расплывшиеся от подталин, значились по обе стороны дороги, и совершенно нельзя было определить, в каком направлении скрылись нападавшие на Яхонтова.

Он посоветовался с отрядом и хотел повернуть на Калифорнийский, но Лямка остановил его.

– Стой, кипяток! – крикнул он, придерживая обеими руками трубку.

Он подъехал к Василию вплотную и многозначительно поднял кверху палец:

– Ты не забудь, парень, что у Еграхиной артели сорок ружей, а у нас всего три тарары. Он так пугнет, что и штаны не унесешь… Надо, по-моему, ехать на Баяхту, а потом на Лексеевский и оттуда наступать на Калифорнийский… Вот что, еловая твоя родня.

– Что, сперло тебя? – засмеялся Василий, но, оглянув свой вооруженный шестью плохими ружьями измученный отряд, задумался.

– Думай не думай, сто рублей не деньги! – доказывал Лямка. – Сунься, да не напорись! У Еграхи глаза и пули острее бритвы… Да и кони у нас лес грызут… Протряслись, как решето. Не рискуй, брат, понапрасну… Баяхта-то – вот она, в рот глядит!

Василий подумал и повернул своего бойкого коня на Баяхту. Дорога не держала лошадей, и позади приехавшего отряда образовалась сплошная проступь, наполнявшаяся снизу мутно-серою водой.

«Баяхта! – думал Василий. – Главная основа всей Удерской системы. Когда исчезнет золото со дна Удерки, отойдут в сторону за ненужностью драги, – этот необъятный холм с золотыми недрами многие десятки лет будет укреплять золотой фонд республики».

Так, между прочим, без основания, думали боровские руководители. Никто более или менее точно не мог определить богатство Удерки и Баяхты и не знал, когда они исчерпаются и где раньше.

На плоскогорье, около сверкающей Пинчуги, подсолнухами горели на солнце два новых амбара. На вершине холма мелкими клетушками красовались стопки новых срубиков для колодцев. Между ними муравейником копошились люди.

– Это они работают сегодня?! – воскликнул Лямка.

Василий знал Баяхтинский рудник еще с детства. С жадным любопытством он всматривался в рабочие казармы, раскинутые по низкому берегу Пинчуги и на хребте, по которому в порядке находились четыре шахты под куполообразными почерневшими копрами.

На Баяхте шла усиленная работа.

Вихлястый в первый же день пасхи не дал покоя рабочим и выгнал их на две смены качать воду из самой старейшей шахты № 1. Работами руководил он сам. В испачканном, выцветшем полушубке, часто без шапки, блестя небольшой лысиной на затылке, он бегал по крутогорьям от шахты к шахте и сам крутил подъемный ворот.

Завидев верховых, рабочие приостановили работу.

Оголившийся хребет выглядел полем, на котором будто только что выкорчевали большое количество леса. Вниз черным оскалом смотрели взрытые водою рытвины.

Вихлястый узнал Василия еще издали. В то же время загремел чугунным звоном рудничный колокол на обед.

Разомлелые, в поту и облитые грязью с головы до ног, рабочие поодиночке потянулись к кладовым.

О гулкий пол, как выстрелы, зыкались удары брошенных инструментов.

– Тише, черти! – предупреждал каждый раз рослый седой старик материальный, когда рабочие небрежно обращались с вещами.

– Вон начальство с Борового приперлось. Вишь, шпанка!

Не жалко казенного! – подмигнул он Вихлястому.

Около Василия быстро выросла толпа.

Старые знакомые трясли ему руку и с любопытством заглядывали в лицо.

Вихлястый одной рукой обтирал пот с лица, а другой тащил Василия с седла.

– Ты разве не получил распоряжения насчет отдыха? – спросил Василий, усаживаясь на пень.

Вихлястый, улыбаясь, покосился на него и на рабочих.

– Нет!.. Какого приказа? А вы на Боровом разве отдыхаете?

– А ты думаешь как?.. Дисциплины, товарищ, не держитесь!..

Не забывай, что наша партия круто греет за головотяпство. Смотри, как отделал народ в день отдыха-то…

– Да это ништо, – вмешался в разговор старый шахтер, который принимал инструменты, – вот работа-то дурная у нас выходит кажин год… Тут, кроме килы, ничего не доспеешь… Вода одолевает кажну весну и стоит, почитай, за троицу… Я говорил Борису Николаевичу, что надо бы идти не колодцем, а забоем от речки. Взял с поля и пошел накручивать штольней.

Привалившись на пне, Василий упорно смотрел вниз, где изгибалась стальная лента Пинчуги.

– Вот бы взять, примерно, по этой вымоине или от Медвежьего кривляка, – проектировал старик.

– Толку, Павладий, не будет, – внушительно заметил материальному Лямка. – Вишь, ниже грунт-то камень на камне.

Старик взглянул на него и презрительно сплюнул:

– Каку ты язву понимаешь, комуха таежная?.. Где это видно, чтобы металл добывался без камня?

– Вот те и оглобля! – рассердился, в свою очередь, Лямка. – Уж лучше воду отливать, чем камень ворочать!.. Сам-то ты много понимаешь!

– А вам не подраться! – поддразнил кто-то спорщиков.

– Да бить и надо такую орясину! – не унимался старик материальный. – Сроду, стерва, не робил, а туда же – учить… Варил бы щи и помалкивал… Тебе в бабки только играть, а не золото добывать.

– Не подтыкай, не дешевле тебя, – начал было Лямка, но его перебил Василий.

Он поднялся на пень и начал рассказывать о ранении Яхонтова. Рабочие подвинулись ближе.

– Эка, брат, ералаш! – загудели шахтеры.

– Это Емелька с черкесом устряпали, не иначе, – говорил Вихлястый. – Но теперь они поднимут на воздух весь Калифорнийский. Ты не бери всех, не сладишь с этим народом. Ох, соленый народ эта шахтерня, Васюха, не то, что наши драгеры!

…Вихлястый жил вместе с материльным и другими рабочими в большом доме бывшего управляющего. Шахтерские жены в сутолоке готовили стол для гостей и с любопытством засматривались на Василия. Он же, не замечая их, был погружен в свои думы.

Опыт военного человека ему подсказывал, что времени терять нельзя.

По словам Вихлястого и баяхтинских шахтеров, попасть отсюда на Калифорнийский было невозможно из-за разлива Удерки.

Василий нервничал и быстро ходил по комнате, ероша волосы. Вспомнив, что дорога на Баяхту ведет через Алексеевский прииск, он позвонил Никите и отдал распоряжение разведать и проверить местопребывание банды.

Между тем в квартиру набивались вооруженные шахтеры. С Алексеевского отвечали, но ничего нельзя было понять.

Василий сердито бросил трубку.

– Ехать надо! – сказал он хриплым голосом, зажимая в кулак угол табуретки, точно желая расплющить ее.

– Да, знамо, ехать! – разом гаркнуло несколько густых голосов. – До коих пор еще свашить будем с этой сволотой?

– Да и я говорю то же, – подхватил Вихлястый высоким голосом, вытягиваясь, точно желая достать головою потолок. – Не ждать же, пока нас всех решат!.. А только всем, по-моему, там делать нечего… Ну, десятка два ребят.

Ему не дал досказать Лямка:

– Не ерохорься ты, долговязый, – сказал он, выступая от порога и держась за спустившуюся ниже живота опояску. – Вы вот обедайте да болтайте с народам, а мне давайте побойчее конька, и к утрему все будет разузнаю.

Он косо взглядывал на Василия. Потом, достав кошелек, начал мять в ладони листовой табак.

– Вот это дело! – заметил старик материальный, высекая огонь и останавливаясь острыми глазами на лице Лямки. Голос материального гудел густой октавой, будто с перепоя.

– Что дело, то дело! – продолжал он. – В такую непогодь и коней потопите и себя покалечите к… едреной бабушке. Епрашка дальше тайги не уйдет, а ежели и уйдет, то достанем где угодно!

Василий поднялся. Доводы старика озадачили его.

– На Лексеевском и корму коням нет, газеты их читать не заставишь! – заметил Лямка, как будто невзначай, зная, что этим окончательно убедит Василия и Вихлястого.

Василий сдался.

– Расседлывайте коней, – сказал он, расстегивая пояс на шинели. – Утром поедем, а после обеда проведем собрание.

И уже веселее, тряхнув головой и хлопнув по шапке Лямку, засмеялся.

– Умная голова у тебя, дед, да дураку досталась!

– И ростом-то с сидячу собаку, – пошутил Вихлястый.

Лямка, выставив грудь и нижнюю губу, презрительно подмигнул шахтерам:

– Велика фигура, да дура!

– Верно, Лямка! – крикнули от порога.

Шахтеры один за другим выходили из квартиры, дымя трубками.

Вечером, когда приезжие пообедали и отдохнули после суточного перегона по тайге, приисковый колокол взбудоражил тишину ранней таежной весны.

В одной из казарм было устроено собрание.

Василия слушали с большим вниманием. Возражали только против нападок на самогон.

– Нет, это вы, ребята, зря, – доказывал старик материальный, – шахтер не может не пить… Грязь, сырость, ужасти… Да как же тут без вина?

– Правильно, дядя Павладий, – дружно поддержали его несколько голосов. – Шахтеру надо чем-нибудь кровь разогреть…

– Что правда, то правда, – уступчиво сказал Вихлястый. – Самогон-то мы не забываем, а насчет партии еще никто не подумал, и в ячейке у нас всего ничего – четверо большим свалом…

Материальный выступил вперед и обвел глазами тусклые от дыма лица шахтеров.

– Насчет ячейки какой разговор? Пиши всех гамузом, и нечего слова терять!

– Правильно, катай всех за одним разом, – крикнуло враз несколько голосов. – Все рабочие!

– Утрем нос Боровому и Алексеевскому, пусть знают шахтерскую кобылку!..

Василий, поламывая пальцы, поднялся с места, метнул горячий взгляд на шахтеров.

– Ну, так нельзя, – начал он прерывающимся голосом. – Правда, Баяхта и при первой советской власти не подгадила и теперь задаст тон. Я в этом уверен… Но мы не без разбора пишем в партию. Пишите сегодня заявление, а завтра в поход.

Он стукнул кулаком по столу и пошел к выходу.

С неба сеял чистый обильный дождь и сгонял в лужи остатки таявшего снега.

23

С юга летела весна…

По последнему насту к приискам вышли эвенки.

Узнав, что большой и богатый «князь» – Сунцов – приехал на Калифорнийский, они, обходя другие прииски, отправились туда. Эвенки оставались на Калифорнийском до половодья. Весенние воды мешали им пробраться в свои кочевья, здесь же были хлеб и самогон.

Каждое утро эвенки вставали и вылезали из своих временных чумов, расположенных около реки Барзаначки, пониже прииска.

Ежедневно происходила покрута. Тунгусники на растянутых брезентовых полотнищах и оленьих шкурах раскладывали свои товары: бисер, бусы, бочонки с сильно разведенным самогоном, трубки, самоковные ножи и хлеб.

С утра начиналась обычная «затравка» эвенков. Кто-нибудь из тунгусников угощал первой чашкой самогона, а затем, гремя и сверкая безделушками, торговцы наперебой зазывали гостей к своим товарам.

Эвенки, зная жадность русских, не сразу приносили на базар свою добычу, они давно научились не верить торгашам.

Спиртоносы-тунгусники выставили все, что у них было лишнего, вплоть до одежды. У охотников еще оставались запасы пушнины – «князек», которую они берегли для обмена на хлеб и ружейные припасы. Сунцов учел свой многолетний опыт и накануне отъезда выставил десятки кулей сухарей, порох, дробь, пистоны и бесплатно угощал эвенков хлебным вином.

В этот день он снял почти всю пушнину – больше, чем все тунгусники вместе.

К вечеру жители прииска были пьяны. Хмельная толпа с песнями и хохотом провожала на берег уезжавших обобранных охотников.

Сунцов ловко вертелся на своем маленьком иноходце среди пьяной толпы. Его цыганские глаза горели дикой удалью, на лице играл яркий румянец.

В сумерках все жители прииска по традиции были приглашены Сунцовым вспрыснуть весенний «урожай» белки.

Хозяин, встряхивая тяжелыми кудрями смолистых волос, угощал гостей. Тунгусники буйно шумели и приплясывали под забористые звуки гармошки.

В самый разгар гулянки в квартиру вошли Емельян с Исусом и Ганька-шахтер с Борового. Всех сильно трясло с похмелья. У Емельяна отвисла нижняя губа. На припухлом лице старика засохли пятна грязи. Видно было, что он не раз падал в лужу. Старик хромал на левую раненую ногу.

– Ну? – встретил их Сунцов в прихожей.

– Опохмелиться, хозяин, – прохрипел Емельян, присаживаясь на лавку. В глазах у него была собачья покорность.

Он поймал Сунцова за руку.

– За работу, хозяин, за работу!

Сунцов принес эмалированный чайник с самогоном, хлеб и мясо.

– Ну, поправляйтесь и… кыш отсюда, понадобитесь – свистну! – быстро сказал он, повертываясь на каблуках.

Емельян вьпил и, не закусывая, снова схватил руку «хозяина».

Сунцов брезгливо и сердито отдернул ее, сказав:

– Стреляете плохо!

Затем повернулся и хотел уйти.

– Хозяин – зашипел Емельян. – Слово есть, останься… С Борового отряд идет…

Емельян выпрямился и, схватив за ворот Ганьку-шахтера, толкнул его к Сунцову.

– Вот человек дело расскажет… Парень не побьет души.

Сунцов, прищурив глаза, косо всматривался в глаза шахтера.

– Ты што, Гаврило, на пушку берешь или в самом деле? – властно крикнул он.

У Ганьки дернулся расплюснутый нос и задрожали щеки.

– Вот, лопни глаза, Еграф Ваныч! – сказал парень, ударяя себя в грудь. – Третьеводни тронулся Васька Медведев, да, видно, на Баяхте задержался. Суматоха, Еграф Ваныч!

От парня пахло перегорелым луком и самогоном.

– Фу черт! – не выдержал Сунцов. – Тянет, как ведьму за хвост.

Он на минуту задумался и затем спокойно указал на чайник:

– Берите это и отваливайте. Да сегодня я бы не советовал вам обжираться.

– Магарыч, хозяин, магарыч, – бормотал опьяневший Емельян, но Сунцов проводил их и сильно захлопнул дверь.

Когда он вернулся в комнату, гости играли в хоровод, и никто не заметил перемены на лице хозяина. Только после того, как он пошептался с женой, некоторые встревоженно начали переглядываться.

Сунцов вышел на середину комнаты.

– Едут охотиться за мной, – язвительно сказал он. – Но Евграфа плохо ловить. Пока они перелезут через Барзаначку сюда, Сунцов будет уже за полста верст в тайге. Хватай, лови, да лапы не обожги! Кто не желает скушать большевистской пули, тот айда со мной!

Он выбежал на двор. За ним шумно повалила пьяная толпа.

До восхода солнца тунгусники вьючили ценности и припасы, которые нужно и можно было увезти с собой.

Остальное припрятали в тайге по берегу Барзаначки.

Всю ночь лил теплый дождь.

Когда усталый отряд Василия подошел к берегу реки, тунгусники пестрым караваном двинулись в путь. Позади них быстро подымался к небу густой черный дым.

Сунцов с Ганькой и тунгусниками, нагнувшись, побежали к берегу. На другой стороне шахтеры рубили одно за другим жаровые деревья, намереваясь наладить переходы. Но деревья оказывались короткими и как щепки подхватывались стремительными волнами горной реки.

Сунцов осторожно прошел между деревьями незамеченным. Быстро вскинув к плечу винтовку, он выстрелил.

На другом берегу Никита Вялкин, как на купанье, взмахнул руками и хлестнулся на спину. Кто-то отчаянно охнул. Заметив между деревьями фигуру Василия, Сунцов выпустил вторую пулю. Оправившиеся шахтеры и драгеры ударили залпом. Им также стали отвечать тунгусники.

Василий свалился за толстую сосну от сильного ожога. Сунцовская пуля пробила его шапку и вырвала клок волос. По лбу у него скатывалась темная струя крови.

Несмотря на свою горячность, он понял, что дело имеет со стрелком, который пули зря не тратит, и осторожно начал высматривать противника. Но тунгусники уже бросили стрелять. Сунцов на мгновение выскочил из-за дерева, погрозил кулаком, захохотал и, как привидение, скрылся, прежде чем Василий успел навести винтовку.

Выстрелы рабочих рвали ветви деревьев, но Сунцов с тунгусниками уже перевалил гору и был в безопасности. Он бросал полные ненависти взгляды в сторону прииска, в котором спрятал большие запасы хлеба и другое добро. Он знал, что шахтеры все перевернут здесь вверх дном…

Сунцов держал путь на север, к нежилым местам: здесь он надеялся сделать новые запасы на оставшуюся пушнину и золото, скрыть следы каравана и добраться до Африкана Сотникова.

24

Не оставляя работы в конторе и клубе, Валентина с большим подъемом начала занятия в открывшейся на Боровом школе. Но даже и эта нагрузка не изнуряла, хотя на вид она похудела. В ее больших бархатисто-мягких глазах поселилась озабоченность, а побледневшее строгое лицо стало тоньше. Редко появлявшаяся улыбка гасла на ярких губах, как вспыхнувший на огне лист папиросной бумаги.

Она все глубже срасталась с кипучей жизнью приискателей. А по ночам, закрывшись в своей комнате, по нескольку раз перечитывала приходившие с опозданием книги и газеты. В эти часы одиночества неоднократно шипучей гадюкой подползало отчаяние и стыд за прошлое. И не сознавала еще рассудком, как упорно и прочно входит в сердце новое, захватывающее, волнующее.

И вот опять жестоким ударом обрушилось то, от чего так мучительно хотела избавиться, о чем хотела забыть навсегда, бесповоротно, растоптать его одним ударом каблука. С новой тревогой почувствовала, что оказалась на отшибе одна, лицом к лицу с коллективом, бурным протестом отозвавшимся на зверский акт брата и его единомышленников.

Мысленно представляла себя на пути тех, кто, уступая былые преимущества взметнувшейся силе коллектива, вредит ему какими только возможно средствами. Но каждый раз перед ней открывалась пустота, отчего застывало сердце.

Удар был двойной. Известие о нападении на Яхонтова придавило свинцовой тяжестью. Хотела в первый же день проникнуть к нему, помочь, обласкать, но голоса озлобленных рабочих, столпившихся вокруг больницы, чем-то отпугивали. Почему-то боялась поднять глаза на шумевших в классе ребят.

Одиноко остановилась за углом школы после занятий и совсем неожиданно столкнулась с Качурой.

– Чего прижухла, Ивановна?

Старик перебросил в левую руку ржавые клещи и правую тычмя подал Валентине.

– Так… я… ничего…

– То-то ничего… Братцево дело обдумываешь… Помозгуй, помозгуй, да подальше откинь его.

Ноги Валентины подогнулись, будто поскользнулась на гладком льду. Рукой ухватилась за угол.

– Я… я не… виновата, дедушка.

– Кто ж тебя судить собирается… У одной суки, а разные щенки родятся… Эк позеленела… Иди-ка, матушка, домой – и в постель.

Простые слова деда оживили. Помогли слезы. Она оперлась спиной о стену барака и закрыла лицо ладонями. В этих слезах Качура мудрым опытом слышал жалобу на прошлое и тоску по человеку.

Старик забивал сизый нос нюхательным табаком, часто хлопал мокрыми ресницами. Не мешал: знал, что такие слезы – очистительный огонь и предвестники нового рождения.

– Пойдем-ка, красавица-малинушка.

Старик через кустарники извилистой тропинкой проводил ее до квартиры.

С крыльца Валентина спросила:

– А как он, Борис Николаевич?

Качура весело махнул рукой.

– Одыбат, Валюша, не сумлевайся. А ты подумай и не разваривайся… Помни, девка, что слабая овца и в корыте тонет.

– Значит, он ничего?

– Чего же нашей крови доспеется… Чугунная она у нас. – Старик хлопнул клещами о широкое голенище и шатко пошел к центру приисковых построек.

Сильный организм Яхонтова боролся с болезнью успешно.

На четвертый день после прибытия на Боровое Борис Николаевич уже начал самостоятельно подниматься и ходить по палате, а на пятый попросил Лоскутову выписать его.

– Как хорошо, что обошлось без врача, – беспечно говорила фельдшерица, сверкая золотыми зубами. – Выходит, что наш брат, интеллигент, здесь в чужом пиру похмелье… Бандиты, вероятно, не вас хотели угостить, я в этом уверена… – Лоскутова прищурила круглые наглые глаза и остригла конец повязки.

Яхонтов морщил большой выпуклый лоб и косил взгляд на перевязанную руку.

– Трудно оказать, кого хотели и кого следовало, – брезгливо бросил он.

– Ну, конечно, не вас, Борис Николаевич… Разве Сунцов не понимает, что мы с вами здесь несем невольную, так сказать, повинность. Нет, Борис Николаевич, тут дело ясное – Сунцов ударил не по цели.

– И очень счастливо, – отрезал Яхонтов.

– Почему? – удивилась Лоскутова.

– Поэтому, что такие, как Медведев, теперь больше нужны революции, чем мы с вами. В этом надо сознаться.

– Борис Николаевич! – отступила фельдшерица.

– Да, да, – еще настойчивее сделал он ударение.

– Неужели это вы серьезно!

– Вполне.

Лоскутова развела руками.

– Вам остается только партбилет получить, – засмеялась она. – Не ожидала я, чтобы человек с высшим образованием…

– Дело не в партбилете, а в преданности, – возразил он, желая кольнуть фельдшерицу.

Последние слова Яхонтова слышала вошедшая в палату Валентина. Она смотрела на разговаривающих усталыми, непонимающими глазами.

Лоскутова бойко вздернула плечами и начала укладывать прибор для перевязки.

– Пойдемте, – предложил Яхонтов, улыбаясь Валентине.

Им нужно было перейти ложбинку, поросшую пихтами и молодым ельником. Оголившиеся от снега кочки шуршали желтоватой ветошью, между ними накапливалась мутно-серая вода.

– Что с вами? – спросила Валентина, заметив дрожь в руках директора.

– А что?

– Почему вы связались с Лоскутовой?

– Я хотел дать почувствовать этой слякоти, как она подла, – раздраженно ответил Яхонтов.

– А вы разделяете взгляды Василия и партии?

Яхонтов поднял на нее округлившиеся и провалившиеся в ямины орбит глаза.

– Мы должны основное разделить. Их идея – идея лучшей части человечества. Этого никто отрицать не может, кроме заведомых пошляков. Иначе мы – мертвые тени. У них нет пока писаной этики, и это возмущает нас. Но это придет, как только молодой класс овладеет культурой, вернее, создаст свою культуру. Кто честно желает замены старого общества новым, разумным, того не могут пугать бабкины сны…

Перескакивая с кочки на кочку, Валентина взяла его под здоровую руку.

– Но ведь не вся же старая культура плохая.

– Об этом никто не спорит. Она будет основой для новой, – воодушевлялся он.

…Дома они проговорили до вечера. В первый раз за время своего знакомства Валентина услышала от Яхонтова о задачах революции – и больше, чем за всю жизнь.

Их беседу прервала Настя, вернувшаяся из клуба. За ужином она передала слухи о бое на Калифорнийском прииске и, пристально взглянув в побледневшее лицо Валентины, вздохнула.

– Что с вами? – забеспокоился Яхонтов.

– Боюсь, как бы Никиту или Ваську не подстрелили… Сердце что-то болит.

– Не ворожи, – вздрогнула Валентина.

– Да я не трусова десятка, а в грудях щипет, – уже веселее заговорила Настя. – Все-таки боязно за обоих… Вырви-ка у нас Ваську, какая опять метелица пойдет… Дикой Васька, а его любят и слушают, как старика.

– Это верно, – согласился Яхонтов. – Он растет необычайно быстро. Во всяком случае – это незаурядная натура.

На полных губах Насти расцвела розовая улыбка. Она лукаво посмотрела на собеседников и, бросив посуду, подошла к ним.

– Женить вас, ребятушки, надо! – воскликнула она. – Ну, что вы сушите друг друга, как будто второй век жить норовите?

Яхонтов рассмеялся, а Валентина опустила красивые темные глаза и, улыбаясь, ушла к себе.

– Идите, Борис Николаевич! – толкнула Яхонтова Настя.

Яхонтов видел, как загорелось хорошее лицо простой женщины, и, по-детски улыбаясь, постучал в дверь.

В эту ночь они с Валентиной сделались мужем и женой, В эту же ночь прибывший отряд доставил в больницу раненого Никиту.