Текст книги "Дни затмения"

Командование войсками в Петрограде

Пропустив почетный караул церемониальным маршем на площади около вокзала, сажусь в автомобиль с Кузьминым, а Балабина прошу ехать в штаб и ждать меня там. Еду в Довмин. По дороге сразу ставлю ребром Кузьмину вопрос о взаимном доверии, и его ответ меня удовлетворяет, хотя несомненно он ко мне приставлен как соглядатай, ибо в мою политическую благонадежность, конечно, никто из социал-революционеров не верит, а с назначением Керенского, они, естественно, приобрели первенствующее значение.

В Довмине атмосфера изменилась. Младотурки воцарились всюду. Якубович и Туманов – помощниками военного министра. Туган-Барановский – начальником Канцелярии Военного министерства. Аверьянов, конечно, удаляется, и на его место назначается Романовский¹²². Архангельский, – конечно, начальником Главного штаба, Пальчинский же назначен товарищем министра торговли и промышленности и работает вовсю. Таким образом, чрезмерного консерватизма бояться нечего, но зато большевизм пускает сильные корни в Совете и пропаганда на немецкие деньги идет вовсю.

Когда я прошу выяснить свое положение, находя, что мой последний разговор с Керенским оставил во мне впечатление, что вопрос о моем назначении не решен, а тут Кузьмин встречает меня с почетным караулом, – Якубович заявляет, что это все ерунда, что вопрос решен давно и что Временное Правительство сегодня или завтра подпишет декрет о моем назначении. Жребий брошен. Но, оказывается, Керенский против моего назначения долго упирался. Наверно, Брусилов ему напел про мое интриганство и честолюбие.

При моем выходе из кабинета Якубовича меня на лестнице ловят газетные корреспонденты и хотят интервьюировать. Говорю, что только что приехал и никаких программ не имею. Один из них все-таки ставит вопрос, что я намерен делать с Кронштадтом?¹²³ Отвечаю шуткой, – что, насколько мне известно, Кронштадт теперь самостоятельная республика, вполне самоопределившаяся, и что завоевывать ее я не намерен, так как я враг аннексий и контрибуций.

Из Довмина еду в штаб. В сопровождении Балабина обхожу все отделения. Замечаю, что все портреты высочайших особ убраны, кроме Петра Великого и Екатерины II, увешанных красными лентами, но почему-то помилованных социал-революционерами… Знакомлюсь с личным составом и разграничиваю работу: Кузьмину, согласно его желания, предоставляется все хозяйство. Он собирается заняться улучшением быта интендантских рабочих, но, вероятно, никогда не слыхал о том, как порождаются начеты Государственного контроля. Однако, насколько я мог заметить, этот вопрос никогда не омрачает жизни революционных деятелей, и они в обращении с «народными» деньгами проявляют расточительность, о которой не посмел бы мечтать даже самый легкомысленный деятель старого режима.

Балабина я прошу разгонять как можно больше переписки, докладывая мне лишь самое необходимое, и обещаюсь никогда не ругать его за чрезмерное проявление инициативы. Себе оставляю непосредственное общение с войсками и высшую политику, но так как я никогда в жизни внутренней политикой и различными политическими течениями не интересовался, то прошу Рагозина для моего собственного просвещения немедленно выяснить разницу между социал-революционерами и социал-демократами, так как мне, очевидно, придется иметь дело и с теми, и с другими. Рагозин через 10 минут возвращается в мой кабинет и докладывает, что лозунг социал-революционеров – это «Земля и воля», а социал-демократов – «Пролетарии всех стран, объединяйтесь!». Благодарю за быстро выполненное поручение и решаю пока этими сведениями ограничиться.

Для начала еду в Совет. Там как раз заседает солдатская секция. Прошу слова. Говорю о том, как я понимаю роль демократического главнокомандующего, и кончаю тем, что прошу их поскорей решить вопрос о солдатском совещании при мне, дабы я всегда мог знать настроение в войсках и этим руководствоваться. Мою речь покрывают аплодисментами. Но некоторые вожаки, как я потом узнаю, не совсем довольны: они нарочно тянут вопрос, боясь, что главнокомандующий, самостоятельно опирающийся на солдатскую массу, выйдет из-под их опеки. То-то. Карты раскрываются очень скоро.

Первый вопрос, который мне приходится расхлебывать, – это недоразумение, явившееся последствием приказа Кузьмина, изданного до моего приезда, о 8-часовом рабочем дне для строевых солдат, считая занятия за работу. Но казарма не фабрика, а толкование такого приказа породило целую серию неразрешенных вопросов. Поэтому Кузьмин собирает в штабе всех начальствующих лиц и представителей батальонных комитетов для выяснения подробностей приказа. Знакомлюсь с начальниками, присматриваюсь к комитетчикам. Во время прений физиономии комитетов определяются довольно ясно. Лучше других, по-видимому, комитеты стрелковых батальонов в Царском Селе.

Во время обсуждения приказа выясняется, что некоторые части поняли его в смысле необходимости 8 часов строевых занятий – и ужаснулись, другие включили «словесность», но и то получилось много, третьи прибавили «просветительные лекции», получилось довольно сносно, зато четвертые поняли весьма либерально, т. е. что солдат должен находиться в казармах 8 часов, считая обед и послеобеденный отдых, а потом он свободный гражданин. Когда же кавалерия спрашивает, как насчет чистки, уборки, водопоя и проч., становится очевидным, что Кузьмин, сочиняя приказ, многое о чем не подумал. Соглашаемся считать приказ не как подлежащий неуклонному исполнению, а как пожелание, приводимое в исполнение сообразно особенностям службы.

Вообще, занятия усложняются вечным вопросом о караульной службе. В Петрограде и окрестностях на довольствии около 800 тысяч (половина – всякие нестроевые и технические войска), 16 гвардейских запасных батальонов (по 5–7 тыс. каждый), из них 12,5 в Петрограде, и 4 запасных пехотных полка (по списку в среднем 15 тыс. каждый), из них 2 в Петрограде. Казалось бы, такое количество вполне обеспечивает караульную службу в столице. Ежедневный наряд по окончании революции был чуть ли не 20 тысяч, теперь сокращен до 7, и, по-моему, может быть еще сокращен до 5 тысяч. Но все-таки при огромном количестве нестроевых в каждом батальоне, занимающихся в мастерских изготовлением всякого добра для действующего полка, и при значительных внутренних нарядах выходит, что люди в караул ходят часто, а на занятия ходят редко.

Обсуждение кузьминского приказа с представителями батальонных комитетов, оказывается, вызвало волнение в Совете, считающем обсуждение всякого вопроса своей монополией. Поэтому едем в Совет узнать, в чем дело. Кузьмин принимает извинительный тон, говоря, что цель сборища была лишь «разъяснение приказа», а я говорю, что если бы при мне было солдатское совещание, то таких недоразумений не было бы, а теперь у меня нет другого способа для разъяснения вопросов, как собирать представителей батальонных комитетов. Совет меня просит в этих случаях их предупреждать, чтобы они могли присылать своих представителей. Охотно соглашаюсь.

По поводу солдатского совещания при мне – один из еврейских докторов не выдерживает и прямо мне говорит: «С солдатским совещанием при Вас Вы всю власть у нас отнимете». Говорю, что когда они меня узнают поближе, то убедятся, что я им не враг, пока они будут стремиться к установлению порядка в войсках.

Вскоре после этого предупреждаю Совет и собираю в Тавриде представителей батальонных комитетов для изменения уставов. Выкидываем все ненужные теперь параграфы, после чего издаю соответственный приказ касательно изменений в Гарнизонном уставе. На этом собрании осаживаю некоего юношу, пытающегося доказать, что военный министр не нуждается в почетных караулах, ибо он уже почтен доверием народным.

Через несколько дней после приезда мне приходится впервые применить вооруженную силу для водворения порядка. Какая-то шайка анархистов с невероятным нахальством среди бела дня захватила редакцию газеты «Русская воля» на Ивановской, поставила часовых у выходов, пулемет во дворе и начала печатать свои прокламации. Вызываю семеновцев и еду на поле брани. Затыкаю густыми цепями улицу с обеих сторон дома, устанавливаю наблюдение за крышами и возможными выходами, забираюсь в квартиру каких-то очень милых людей, имеющих телефон, при помощи которого связываюсь с внешним миром.

При старом режиме существовали определенные правила содействия войск гражданским властям, теперь же неизвестно взаимное отношение лиц, собравшихся на месте происшествия, т. е. меня, товарища прокурора, всяких комиссаров, а также представителей Совета, взявших на себя роль посредников между осажденными и осаждающими. Пока идут переговоры, вызываю две сотни казаков для поддержки семеновцев, а также для патрулирования соседних улиц, ввиду получения сведений о том, будто осажденные ожидают какую-то поддержку извне. Забавно положение квартирантов верхних этажей над редакцией, которых анархисты крепко законопатили. Они бросают нам из окон записки, поощряя к решительным действиям и уверяя, что настроение анархистов пониженное, а эти господа выбрасывают свои свежеотпечатанные прокламации и торгуются об условиях сдачи, о которой сначала не хотели и слышать. Теперь они хотят свободного выхода с оружием, потом съезжают на личную свободу со сдачей оружия, но прокурор, получив инструкцию от министра юстиции Переверзева¹²⁴, требует ареста всей компании. Комедия, по-моему, чрезмерно затягивается. Поэтому заявляю председателю Совета Министров¹²⁵ князю Львову¹²⁶, вызвавшему меня к телефону, что если через полчаса не получу согласия министра юстиции на штурм, то уведу войска домой, ибо считаю недостойным держать благородное воинство под ружьем целый день из-за пачки хулиганов.

Получаю благословение Львова, также Переверзева и предъявляю свой ультиматум господам посредникам. Через полчаса у меня просят отсрочки еще на четверть часа, говоря, что безусловная сдача несомненна. Посылаю за грузовиками для вывоза анархистов. Через четверть часа сдаются и выходят без оружия на улицу десятка два всяких оборванцев. Начинается новая комедия. Куда их везти? Все боятся их принять из-за опасения контратаки со стороны сообщников.

Каждая тюрьма придумывает отговорки. Предлагают мне их принять в Петропавловскую крепость. Категорически отказываюсь, – слишком большая честь. Наконец сторговались на пересыльной тюрьме, чтобы в случае контратаки казаки из своих казарм могли поддержать тюремный караул. Забранное оружие и пулемет жалую семеновцам как трофеи, благодарю роты за службу, сажусь в автомобиль и отъезжаю. Публика, запрудившая все соседние улицы, устраивает мне бешеную овацию, как будто я взял Берлин. Запуганный обыватель жаждет порядка и радуется посрамлению хулиганов. Какие-то личности вскакивают на подножку автомобиля и жмут мне руки, девицы в окнах машут платочками и бросают цветы. Словом – триумф на Ивановской улице, а на следующий день пишу приказ. Благодарю семеновцев и казаков за выдержку при аресте хулиганов, «покусившихся на “Русскую волю”».

Так закончилась эта комедия, еще раз показавшая слабость и растерянность властей. Хулиганов через несколько дней выпустили, к великому негодованию казаков, а их самих в советских кругах обвиняли в контрреволюции за то, что несколько анархистов, пытавшихся во время переезда соскочить с грузовиков, получили нагайкой по физиономии. – Недемократично.

Мой нормальный день обыкновенно распределяется так: утром, после краткого доклада Рагозина о том, что в газетах, еду в какой-нибудь полк, где гуляю по казармам и разговариваю с публикой, перед завтраком – доклад Балабина, от 2-х до 4-х прием (кто только не появляется), после этого до обеда посещение Довмина или Совета, иногда какого-нибудь съезда или союза, вечером либо какое-нибудь заседание в штабе, либо приглашение в заседание Временного Правительства, либо экстренный разговор с Балабиным, который работает, как вол, в штабе до поздних часов. Примерно раз в неделю младотурецкое ядро (Якубович, Туманов, Балабин, Гильбих) собирается вечером у Пальчинского, и только редкие вечера предоставляются заслуженному отдыху.

При посещении полков физиономии частей обрисовываются весьма определенно. Лучше других семеновцы, преображенцы, вообще 1-я дивизия. Зато во 2-й плохо. Особенно мерзко в Гренадерском полку, также в Московском, находящемся под влиянием окружающей их рабочей среды, а в Павловском есть некая 4-я рота, способная отравить существование самого добросердечного начальства. Вообще заметно, что в каждом запасном батальоне есть одна рота, являющаяся источником всяких неприятностей, – обыкновенно, рота эвакуированных. Всегда в этой роте сплошь большевики, при этом обладающие капиталами, позволяющими им ставить по 100 рублей на карту. Думаю, что это работа берлинского генерального штаба, и работа весьма планомерная. Предположение подтверждается в цензуре письмами солдат своим родственникам в деревню, описывающими прелести столичной жизни, где при умении можно, ничего не делая, зарабатывать до 10 рублей в день, а по некоторым дням (вероятно, манифестационным) – до 30.

В 3-й дивизии неровно, у кексгольмцев плохо, в других полках сравнительно недурно, и их в смысле порядочности можно расположить по той же шкале, по которой мы их оценивали в былые дни в Варшаве.

Вообще, интересно наблюдать, как характерные особенности гвардейских полков передались в их запасные батальоны. Про армейские запасные полки говорить нечего: там сплошная мерзость. Есть один приятный уголок – это 1-й Донской казачий. У казаков хорошие рожи, а в собрании, за бутылкой вина, под звуки трубачей, забываешь гнусный развал христолюбивого воинства. Зато стоящий рядом 4-й Донской подработан большевиками, а в комитете верховодят два таких гуся, за которых «тихий» Дон должен был бы покраснеть.

Казаки меня просят никогда их не вызывать, если не вызваны другие войска, и никогда не применять их без пехоты, чтобы избежать нареканий в контрреволюционности. Уже теперь среди рабочих идет усиленная пропаганда против казаков, и политичные станичники чувствуют себя неловко. Охотно соглашаюсь и обещаюсь не ставить их в фальшивое положение. Характерная подробность. Донские полки – единственные две части в Петрограде, присягавшие Временному Правительству, другие отказались, так как текст присяги не был одобрен Советом. Помню, в свое время, при обсуждении этого вопроса, Гучков признал его неважным, иронически заметил: «Революция показала нам цену присяги». Но казакам Войсковой Круг на Дону предписал присягнуть.

Другой приятный уголок – это Павловск: там запасная Гвардейская конная артиллерия, запасная сотня Гвардейского Сводного казачьего полка и формирующиеся артиллерийские части. Особенно хорошо у гвардейских конных артиллеристов. Дисциплина и порядок большой. Произвел раз конный смотр всей компании, причем на церемониальном марше получился курьез. Полковым маршем Сводного казачьего полка оказался «Славься, Ты славься». Порекомендовал им изобрести что-нибудь другое из опасения попасть в контрреволюционеры.

В Царском Селе тоже большой порядок. При первом посещении проверяю караул и посты во дворце. Испытываю неприятное чувство, проходя по зале, где представлялся Царю по окончании академии. Посещаю местный Совет, состоящий, в общем, из довольно умеренной публики, обещаюсь исполнить кое-какие пожелания, например, – об уничтожении караула у дома великого князя Бориса Владимировича. Великий князь после революции был вывезен из Ставки по просьбе Алексеева и водворен под караул в Царском.

Совет, кроме того, просит отвести им Дворец великого князя Владимира Александровича под клуб и читальню. Говорю, что сие вне моей власти, но что скажу Переверзеву, так как вопрос о правах на дворец, насколько помню, юридически сложен и уже возникал после смерти великого князя Владимира Александровича.

Вернувшись в Петроград, спрашиваю Керенского, какие имеются основания для содержания великого князя Бориса Владимировича под караулом. Он мне их перечисляет, но я доказываю, что если эти причины могли иметь значение в начале революции, то теперь они никакого основания уже иметь не могут и что я, для облегчения караульной службы, прошу разрешения караул снять, взявши с великого князя подписку о невыезде из Царского без разрешения коменданта, а так как солдаты, воспользовавшись отсутствием караула, могут разграбить великокняжеские погреба и, напившись, наскандалить, желательно спиртные напитки перевезти в другое место, по указанию коменданта. Керенский мне на это говорит: «А Вы Великого Князя с его гражданской женой посадите в Александровский дворец под один караул с Государем». Категорически против такой комбинации протестую, и в конце концов Керенский соглашается сделать по-моему.

Говоря про загородные места, должен сказать, что хуже других в Ораниенбауме, где второй пулеметный полк скандалит невероятно. Они и во время революции причинили много беспокойства, придя в Петроград со всеми своими пулеметами и обосновавшись в Народном доме, откуда их выдворить было очень трудно, ибо столичная жизнь им пришлась по душе. Теперь они терроризируют своими бесчинствами всю Ораниенбаумскую округу. Очень на них жалуется великий князь Николай Михайлович, у которого они его имение Михайловку разоряют систематически, но помочь ему ничем не могу, так же, как и в просьбе его освободить от военной службы двух его старых слуг.

В Гатчине сравнительно тихо. Там расположены юнкерские школы, произведшие на меня при осмотре очень хорошее впечатление, затем авиационная школа с очень большим личным составом, авиационная рота и масса вновь формируемых артиллерийских частей. Одно неприятно – очевидная неприязнь солдатского элемента к юнкерам, являющимся оплотом порядка.

Замечательную я раз получил жалобу от гатчинских жителей на солдатские бесчинства, где, между прочим, указывалось, что в дворцовых прудах были знаменитые карпы, носившие кольца с датами XVIII столетия и приученные по звуку колокольчика всплывать на поверхность воды для получения пищи. После революции солдаты немедленно позвонили в колокольчик; доверчивые современники Великой Екатерины всплыли и… попали в уху. Вот как демократия поглощает старый режим. Про избиение солдатами дичи в Царской Охоте и зверинце даже говорить противно.

Помню при посещении Гатчины забавный анекдот. Накануне происходила какая-то манифестация, и в одной из артиллерийских казарм в разных углах валялись плакаты. Заметив один с надписью: «Да здравствует Интернационал!», я спросил близ стоявшего солдатика, что эти слова значат, он смутился и заявил, что не знает, но что «депутат», бравый унтер из батарейного комитета, может объяснить, а сей последний действительно быстро объяснил, что интернационал значит интересы нации. Я удовлетворился, вспомнив, что еще солдаты декабристы думали, что Конституция – жена Константина Павловича. Традицию солдатской изобретательности нужно уважать.

В Гатчине однажды явился ко мне один из приближенных великого князя Михаила Александровича с приветом от него и с выражением сожаления, что при нынешних обстоятельствах свидание между нами немыслимо, хотя бы для того только, чтобы вспомнить былые дни на фронте с туземцами. Теперь он просит, не могу ли я устроить ему разрешение для проезда в Финляндию на автомобиле. Обещаюсь постараться, и в тот же день, будучи у Керенского с докладом, упоминаю об этом вопросе. Он мне отвечает: «А если бы меня не было сейчас в Петрограде, как бы Вы поступили?» Говорю, что разрешение выдал бы. «Ну и действуйте на собственную ответственность». На следующий день разрешение выдается, но, к сожалению, великий князь им не воспользовался.

Лихорадочная работа в столице не давала мне возможности кататься по окрестностям. Конечно, отдаленные места моих владений, вроде Архангельска, Вологды или Петрозаводска, мало мне причиняли беспокойства, и в большинстве случаев все вопросы, их касающиеся, разрешались Балабиным, но ближайшие к столице местности сильно меня интересовали с точки зрения возможного появления немцев, о чем мне пришлось обмениваться стратегическими соображениями со Ставкой.

История об отношениях Петроградского округа к фронту в двух словах следующая: в начале войны в столице находилась 5-я армия Фан дер Флита¹²⁷, штаб коей помещался в здании штаба округа и считал себя на театре военных действий, получая боевые награды, к великому огорчению чинов Главного штаба, доказывавших, что они в юго-западной части Дворцовой площади на целых 200 шагов ближе к противнику, а боевых наград не получают. Но 5-я армия ушла, и округ оказался вклиненным во владения Северного фронта, коему принадлежала Финляндия. Началась бесконечная переписка со Ставкой о границах округа. Вопрос особенно обострился с водворением в Петрограде Корнилова, задумавшего обосновать новый Петроградский приморский фронт, с включением Финляндии и южного берега Финского залива с огромной сетью укрепленных линий. Ставка и Северный фронт запротестовали, и пишущие машинки заработали.

Унаследовав вопрос, я его поставил иначе. Довольно у меня дела в самой столице, чтобы не интересоваться возможными военными действиями в Або или Ревеле, а потому пускай Северный фронт ведает удаленными от столицы областями, но я настоятельно прошу предоставить мне Выборгские, Наровские и Лужские позиции, о которых никто не заботился. Они для меня важны, как ближайшие подступы к Петрограду, на которых даже со своими «революционными» войсками я смогу немцев задержать достаточно, чтобы эвакуировать все ценное из города, по поводу чего мною было собрано совещание из представителей всех ведомств, давших мне вес своих грузов. Оказалось, что водой все вывезти можно быстро и хорошо. Так я и написал в Ставку, а в штаб Северного фронта послал своего офицера для выяснения взаимных отношений, но за время своего командования войсками окончательного ответа так я и не получил.

Морская оборона находилась в ведении Морского Генерального штаба, имевшего две оборонительные позиции, – одну, передовую, где-то на линии Свеаборга, другую, тыловую, впереди Кронштадта. Последняя была в зачаточном состоянии и, хотя в техническом отношении она зависела от Морского штаба, но снабжение касалось меня, и тут-то политика оказала свое вредное влияние на стратегию: «Автономная Кронштадтская Республика» категорически отказалась выдать что бы то ни было из своих запасов для морской позиции, заявив, что даже 10-дюймовые орудия нужны для защиты самого Кронштадта от контрреволюции… Даже получился отказ давать провиант из кронштадтских магазинов для рабочих на позиции, ибо эти запасы опять-таки могут понадобиться республиканцам в случае осады со стороны реакционной гидры. Пришлось рабочим доставлять припасы из Петрограда, а на вооружении батарей поставить крест.

Грустны бывали мои свидания с комендантом Кронштадта. Он несколько раз приезжал ко мне и рассказывал потрясающие вещи про тамошние порядки. Сам он тактичным невмешательством сохранил голову и свободу, но больше ничего. Когда я раз выразил желание поехать посмотреть войска республики, он ужаснулся и сказал, что если бы стало известным, что он меня посещает, то его растерзали бы и что он погоны надевает, только входя ко мне в штаб. Однажды он мне заявил, что комитеты в Кронштадте захватили всюду экономические капиталы и поделили их между собой, а теперь некоторые офицеры беспокоятся, не будет ли на них начет Государственного контроля… Просил всех успокоить, объяснив, что свобода и Государственный контроль покамест понятия несовместимые.

По сравнению с Кронштадтской республикой значительно более передовым государством оказалась Шлиссельбургская держава. Там было объявлено, что каждая волость, наподобие американского штата, представляет собой самостоятельную единицу, а в Шлиссельбурге будет заседать союзный конгресс. На первом заседании конгресса было выяснено, что вся сумма государственного дохода соединенных штатов равняется 150 тысяч рублей. Каждому народному представителю, как в управлении отдельных штатов, так и в центральном конгрессе, было положено жалование 5 тысяч в год, что как раз покрыло всю сумму дохода. И с таким простым бюджетом республика начала действовать.

Довольно благополучно наладилось существование в гвардейских запасных кавалерийских частях в Кречевицких казармах. Тамошний командир, граф А. Беннигсен, приехал ко мне со своими комитетчиками, и мы сговорились по всем вопросам более или менее удовлетворительно.

В самом Петрограде, кроме войсковых частей, много хлопот у меня было с Петропавловской крепостью. Туда в первые дни революции попал поручик Берс чем-то вроде помощника Коменданта и начал играть роль народного избранника, держа связь с Советом. Исполняющий должность коменданта был очень слаб, а в гарнизонном комитете были всякие личности подозрительного свойства, между прочим, некий демократический вольноопределяющийся, бравший взятки для выпуска арестованных. Постановление прокурора об освобождении подвергалось критике гарнизонного комитета, и иногда получался категорический отказ выпустить, пока вольноопределяющийся не получал мзду. Сенатор Добровольский, кажется, заплатил 5 тысяч, Вырубова 2,5.

Берс разнахальничался до того, что, будучи пьян, на лестнице Мариинского дворца заявил Керенскому, что он назначен в крепость во время революции Советом и что поэтому ему «наплевать на Временное Правительство». Керенский категорически от меня требует убрать Берса. Вызываю его в штаб и после миролюбивого разговора отчисляю его в резерв, а для прекращения всяких интриг назначаю комендантом 4-го Стрелкового полка Апухтина¹²⁸ – хотя однорукого, но большого молодца.

При посещении крепости захожу в Трубецкой бастион. Нахожу, что условия жизни там совсем не плохи: пища и санитарные условия немногим хуже, чем в гостинице Астория. Вижу в дверное окошко Воейкова с отросшей бородой, но довольным видом, занятого чтением. Самое неприятное в крепости – это постоянное общение гарнизона с домом Кшесинской¹²⁹, где заседает Ленин¹³⁰ со своим штабом. Особенно приходится зорко смотреть за некоторыми ротами 3-го Стрелкового. Апухтин сразу берет правильный тон, и дело как будто налаживается.

Из вопросов, с которыми мне пришлось возиться, одним из наиболее интересных явился вопрос о производстве в прапорщики из унтер-офицеров в свои же полки. В Гвардейских полках это не практиковалось, а потому мы решили с Балабиным сделать «демократический» шаг и начать производить в Петрограде; но помятуя, что Корнилов произвел несколько человек, после чего получились недоразумения с Главным штабом, я сначала заручаюсь благословением Керенского, несмотря на некоторый протест со стороны Якубовича, уверяющего, что это произведет неприятное впечатление на фронте. Я доказываю, что вакансий у меня много, офицеры мне нужны и что в виде демократического опыта для слияния офицерской и солдатской среды, может быть, окажется полезным. Керенский соглашается, после чего берусь за Архангельского. Он сначала недоумевает, под какую категорию такие производства подогнать. Наконец, уговариваю его начать новую категорию «за отличия, оказанные во время революции и при установлении порядка после нее». Затем объясняю свою идею начальникам частей, прошу их растолковать офицерам, чтобы они, со своей стороны, помогли новоиспеченным прапорщикам уразуметь офицерское достоинство. Норму устанавливаю для начала 12–15 человек на батальон. Представления делаются начальством, но с рекомендацией батальонного комитета.

Для ускорения дела, везу списки лично Керенскому и с его резолюцией посылаю в Главный штаб. Относительно 1-й и 3-й дивизий, также стрелков, провожу дело быстро. Но насчет 2-й дивизии, особенно Московского и Гренадерского полков, Керенский весьма резонно протестует, говоря: «Какой же у них установлен порядок?» Соглашаюсь и не настаиваю, но Кузьмин, почему-то чувствующий симпатии к хулиганам 2-й дивизии, берет списки и, после некоторых неудачных атак, в конце концов добивается от Керенского согласия.

Собираю новопроизведенных в штаб и произношу речь, объясняя им, что они должны быть связующим звеном между казармой и офицерским собранием. Вскоре выясняются выгоды и невыгоды моего опыта. – У семеновцев начальство радуется, ибо новые прапорщики позволяют себе по отношению к солдатам гораздо больше в смысле строгости, чем могут старые офицеры. Зато из некоторых других частей получаются менее утешительные сведения: «Надел погоны офицерские, значит, продался буржуям». Вот и угадай демократические настроения.

Довольно характерный образец недоверия к начальству обозначился в вопросе о переформировании гвардейских запасных батальонов в резервные полки. Приказ об этом был издан Корниловым, но остался неисполненным ввиду противодействия со стороны Совета и комитетов. Сколько я не допрашиваю, не могу добиться никаких основательных резонов этого противодействия. Либо просто Совет желает сохранить как можно больше анархии, либо солдаты опасаются, что с переменой штатов будет больше офицеров. Между тем трудность управления батальонами с наличным составом в 7–9 тысяч – очень большая. Почти все батальоны разбили свои роты на литерные роты и фактически живут как полки, но боятся официально объявить себя переформированными, чтобы не навлечь на себя неудовольствия Совета… Не настаиваю, но, гуляя по казармам, понемногу внушаю солдатам идею о том, что это переформирование для них же будет удобнее.

С Советом мало-помалу у меня устанавливаются дружелюбные отношения: с Чхеидзе¹³¹ впервые встречаюсь на довольно оригинальной церемонии отправки знамени Сосненскому полку от социал-демократической партии. Для этой комедии наряжаю роту преображенцев к Думе, даю отдельный вагон для депутации и караула со знаменем, для путешествия на фронт. При выносе знамени из Думы Чхеидзе говорит горячую речь, доказывая, что Россия показала всему миру возможность социальной революции, но что теперь нужно эту революцию спасти от анархии, что сие знамя является символом, около которого должны сплотиться, и т. д. и т. д. Но видно, что он сам далеко не убежден, что волну анархии удастся остановить. После этого случая мне несколько раз приходится бывать в заседаниях Совета под его председательством, и мне скорее было его жалко, видя, как его надежды на социальный рай после революции постепенно разбиваются в прах.

Первый мой успех с Советом заключается в следующем: во времена Корнилова Совет сделал распоряжение, чтобы войска не выходили из казарм по приказанию главнокомандующего без санкции Совета. Доказываю всю абсурдность такого положения и добиваюсь того, что Чхеидзе пишет бумажку, на основании которой войска должны беспрекословно выходить куда угодно по моему приказанию, так как я нахожусь в постоянной связи с Советом. Со своей стороны, обязуюсь не предпринимать никаких военных операций, не вызвав предварительно в штаб двух дежурных представителей Совета. Записываю номера телефонов, а бумажку за подписью Чхеидзе литографирую и приказываю вывесить во всех казармах. Считаю, что моя примирительная тактика с Советом – единственный правильный исход, ибо если я буду с ним ссориться, это только увеличит беспорядок. Если же я с их поддержкой пущу корни, то потом, обосновавшись крепко в солдатских умах, смогу, быть может, немного распустить крылья.