Текст книги "Число зверя"

11

Не глядя на Андропова, закурив очередную сигарету, Леонид Ильич с наслаждением затянулся и сказал:

– Странная, право, фантазия. Невероятно, до чего может дойти воспаленный ум! Ну и что? Кому нужна эта несусветная галиматья?

– Пересматривать основы никто, разумеется, не собирается, – сказал Андропов, стараясь говорить отвлеченно и незаинтересованно. – Правда, есть сведения, что актриса Академического театра Ксения Васильевна Дубовицкая ищет возможность упомянутый бриллиант, известный во всем мире, сбыть. Необходимы средства для русистского лжепатриотического кружка. Щелокову это тоже известно…

Сдерживая подступавший гнев, Леонид Ильич, внешне спокойный, встал, прошелся по кабинету, по прежнему не глядя на вставшего вслед за ним Андропова, затем, роняя пепел сигареты на пол, остановился перед главой безопасности, расставив ноги для уверенности и прочности.

– У тебя что, кроме бабьих сплетен, дел важнее нет? Я бы на твоем месте, Юра, очень бы посоветовал некоторым чересчур назойливым следопытам не лезть слишком настырно в чужой огород, – медленно, с особой незнакомой усмешкой произнес он. – Есть ведь и заповедные места, пусть себе подальше от них держатся, пусть уж лучше пишут себе стишки. Неплохо бы им подумать, как уходят за кордоны отечества всякие мерзопакостные, антисоветские пасквили…

– Леонид Ильич…

– Ладно, закончим, – хмуро оборвал глава государства и, не говоря больше ни слова, нажал кнопку вызова.

Часть вторая

1

Всякий большой город, так же, как и человек, имеет и свою изнанку, и свое парадное лицо; Москва подчинялась все тем же извечным правилам, хотя у нее и была своя особенность. От многих других мировых столиц она отличалась большей многослойностью и почти фантастической причудливостью в переплетении самых различных пород и слоев уже в самом своем чреве; двадцатый век вообще породил в русской жизни невероятные образования и ответвления и в самой человеческой сути и породе; чудовищные катаклизмы и смещения, поразившие Российскую империю в последнем веке второго тысячелетия, всяческие ускорения и преобразования, не дававшие российскому обывателю опомниться и оглядеться, тем более в Москве, в городе, все равно жившем по своим глубинным историческим законам, как бы ни пытались управлять процессами жизни различные вожди, и правительства, и партии, – породили не только самые причудливые отношения между людьми, но и новые разновидности самих обывателей, никогда ранее не встречавшиеся. Появились целые элитарные сословия партийных, комсомольских, профсоюзных и прочих руководящих чиновников, все всегда знающих и оттого всегда указывающих, как нужно жить и развиваться целой стране, и все более глухо и недоступно отгораживающихся от остального народа, якобы только и годного на то, чтобы претворять в действительность предначертания и планы верхнего сословия, но в конце концов ничего нового они здесь не открыли. В то же время на другом конце социальной лестницы, и особенно в самой Москве, появились совсем уж невозможные типы. Они, как правило, нигде и никогда не работали, хотя всегда могли прикрыться видимостью работы; они, по всем законам природы, не могли жить, однако они жили, и часто даже неплохо; они не относились к уголовному подполью, всегда имеющему место в любом крупном, уважающем себя городе, тем более в столичном, но именно на этот слой и выпадала важнейшая роль быть своего рода смазкой всего нейтрального поля, в котором и гасились враждебные действия и эмоции двух всегда непримиримых категорий – рожденных властью, защищающей саму власть законов, и противодействующих им сил. Именно на этой, как бы ничьей почве многое из излишеств выравнивалось, перетекало из одного слоя в другой, и это касалось и крупного воровского подполья, всегда, как правило, связанного с самыми заоблачными вершинами власти и даже с более нежными духовными субстанциями; именно в такой ничьей полосе сталкивались и гасились самые непримиримые мировоззрения и идеи, что тоже способствовало снятию напряжения в обществе в целом, снизу доверху, и поэтому такой нейтральный слой оберегали инстинктивно как с той, так и с другой стороны.

Именно по такому поводу часто размышлял, как ни странно, молодой еще человек, по рождению коренной москвич, Сергей Романович Горелов, известный к тому же уголовному миру Москвы под кличкой Горелый, хотя он был своим и в ряде элитарных клубов среди артистов, художников и даже журналистов; никто не знал, где он работал и как жил, но он жил, и даже хорошо жил. И в любой момент мог предъявить безупречные документы и о прописке, и о месте работы, хотя считал себя прежде всего свободным художником, философом, патриотом и даже русским националистом. Как это все совмещалось в нем, он и сам не понимал и не смог бы объяснить; просто он в душе, кажется, с самого своего рождения ненавидел правящую коммунистическую партию и ее безграничную власть глубоко и упорно, и не только потому, что она, как всякая власть, все время пыталась вмешаться в жизнь его и подобных ему людей и довольно круто защищала себя и общество от беззакония и хаоса. И главное, он был идейным противником подобной власти из за ее злодейской изначальной установки на погибель, по его глубокому убеждению, и на перевод русского народа. И поэтому он сам себя преступником и тем более каким нибудь примитивным вором не считал, а был наполнен озарением своей особой исторической миссии. У него по Москве и по ее предместьям было разбросано несколько запасных убежищ, и его везде ждали женщины, и каждая из них почему то была уверена, что она для него единственная и самая дорогая. Очевидно, он обладал даром внушения, а скорее всего брал молодостью, привлекательностью и неутомимостью в любовных утехах. Кроме того, у него почти всегда водились хорошие деньги, и он ни с того ни с сего мог небрежно набросить на плечи любой из своих утушек, как он их называл, добротную шубу или палантин из норки.

Он был высокого роста, стройный и сероглазый, с чистым лицом и мог ввернуть в свою речь немецкое или французское слово; у него за спиной говорили о многом, даже шептались, что у него имеется своя нейтральная зона в столице, которую он, так или иначе, контролирует, что она расположена в пределах Садового кольца с древним Кремлем в центре и досталась ему не так просто, вроде бы его самый упорный соперник был обнаружен в Эрмитажном саду уже окоченевшим, и никто не смог установить причину смерти. Видимых повреждений на теле не было, документов тоже, жил человек и умер, бродягами ныне полнится мир…

И хотя сам Сергей Романович действительно пальцем его не тронул, он никаких слухов опровергать не стал; он просто на следующий день побывал в своем любимом Елоховском соборе и поставил дорогую свечку почти в два фунта весом за упокоение души раба Божьего Егория, известного в вольном московском воровском подполье больше как Прокуда, знаменитого непревзойденной способностью проникать в любую запретную зону, даже если она денно и нощно охранялась с собаками; ну, а замков и любых хитроумных запоров для Прокуды вообще не существовало… И, глядя на желтоватое пламя свечи, Сергей Романович искренне скорбел, пришло время – и прекрасный лик Богородицы затуманился перед ним; Сергей Романович Горелов, впрочем, всегда тайно предпочитавший, несмотря на молодость, чтобы к нему обращались не по дурацкому и досадному прозвищу, а по законному имени отечеству, как только пламя свечи затеплилось, почувствовал свое перемещение на некую более высшую степень благодати, чем до сих пор. И это тоже было немаловажным – осознать свою возросшую значимость в мире. Он еще больше построжел лицом и несколько раз перекрестился.

«Вот и порядок, – думал он, глядя на колеблющееся пламя свечи. – Одна скорбь в мире и одна суета, все бренно и бессмысленно… Но кто же был этот Прокуда? – думал он дальше, и в душе у него сочилась печаль. – Он был один из величайших мастеров своего нелегкого дела – выравнивать баланс жизни и напоминать зазнавшимся и гордым о забытых и обездоленных. А ведь им тоже нужно хоть иногда перехватить кусок хлеба и почувствовать себя равными среди других, среди тех, кому повезло… И где теперь Прокуда? Какого черта он полез не в свою епархию, где он ничего не смыслит? Теперь его уже нет, а все потому, что он тоже возомнил о себе и забыл о том, что на свете все течет и все меняется, и нужно всегда знать свой порог, знать запретную черту и никогда не переступать через нее. Этого никак нельзя делать никому. Жаль, очень жаль, увы, как говорится, тут ничего не поделаешь. Так уж устроено на нашей грешной земле, и не нам сие переделывать».

В широко открытых и грустных глазах Сергея Романовича отражалось пламя свечи, и непонятный свет проникал в него все глубже, к самому сердцу; он ощущал или, скорее, как бы отмечал это трепетное и неодолимое проникновение особым внутренним чувством. Жаль, конечно, жаль, повторял он, многое припоминая. Разумеется, даже у него, закоренелого индивидуалиста и циника, были свои слабости и отступления от правил, и у него были верные люди и подельники, помогавшие ему в особо трудных случаях, когда никак нельзя было обойтись без посторонней помощи, но все это держалось на незыблемом честном слове и железном законе, – в таких делах он был не первым и не последним. Ему становилось все горестнее и неуютнее в мире.

Субботняя атмосфера в этом древнем храме, служба, славящая Господа Бога и взывающая к благоволению в человеках, укрепила дух Сергея Романовича, и остаток вечера он провел в уютном ресторанчике в Эрмитажном саду, за отдельным столиком. В почтительном безмолвии поднял он стопочку, вторую и третью, как это и положено православному человеку, за упокой души новопреставленного раба Божия Егория, отстраненно отметил несколько красивых женских лиц и ночевать отправился за город. А почему, он и сам не знал – просто ему было грустно и странно. Увидев его на пороге, хозяйка стоявшего в глубине глухого, запущенного сада двухэтажного особнячка, находившегося чуть ли не на окраине престижного дачного поселка Восход, даже всплеснула руками от радостного изумления, и ее румяные щеки с задорными, аппетитными ямочками в свете тусклого фонарика над крыльцом заметно разгорелись. Она запахнула ворот шелкового короткого халатика и с готовностью протянула руки.

– Открываешь с первого стука, непуганая… а?

– Ой, Сергуня! Не сказал, не предупредил! Жду, жду, какой месяц жду, а он – вот он! Ой, Господи! Сергуня, проходи! У меня как раз жаркое поспевает.

– Одна?

– А как же? Ах, дорогой мой, я тебя знаю!

Кокетливо засмеявшись, она сильно и порывисто обхватила его за шею и несколько раз жадно поцеловала; он стоял, слегка улыбаясь, позволяя себя ласкать, затем, не выдержав, легко, несмотря на ее вальяжность, подхватил на руки, припал губами к обнаженной шее и, возбуждаясь от теплого запаха женского тела, шагнул через порог. И уже затем, переодетый в просторную, прохладную пижаму, сидя за столом, уставленным дюжиной разнокалиберных бутылок и хрустальных графинчиков, украшенным зажаренным индюком на большом фаянсовом блюде, обложенным моченой антоновкой, Сергей Романович, от природы воздержанный в чрезмерной еде и питье, поинтересовался:

– А что, Вер, неужто для себя одной такого знатного зверя зажарила?

– Один раз живем, подумаешь, – ответила она, и ее подзадоривающий по женски взгляд еще больше развеселил его. – Куда мне беречь? Видишь, дачка какая, вроде ничего себе, квартирка в Москве, тоже все таки трехкомнатная и в самом центре, кое какой прибыток имеется помимо зарплаты. Ты вот вроде обещал расписаться, второй год, дорогой мой Сергуня, жду, а?

– А ты знаешь, Вер, я из трудной командировки, – сообщил он, равнодушно позевывая, хотя в голосе у него и появилась вкрадчивая, чуть напряженная хрипотца; хозяйка чутко ее уловила, отпила из своего бокала и слегка прищурилась.

– Я уж не спрашиваю, в каких краях, все равно ведь не скажешь…

– С недельку у тебя отдохну, – сообщил он. – Смотри, если кто сидит в закутке, не выдержит…

– Ой, дурной, – радостно восхитилась Вера. – Да после тебя какой же мне бес нужен? Ждала подружку, собиралась прийти посоветоваться. Ты ее не знаешь, с братом у нее несчастье. У них на другом конце улицы дача, ты ведь даже не представляешь, какой у нас поселок. Одни знаменитости!

– Знаю и представляю, – не согласился он. – Очень нравится мне ваш поселок, кстати сказать.

– Еще бы, – простодушно протянула Вера и опять отпила из бокала. – Все академики да народные артисты, вон почти рядом дача Игнатова Нила Степановича, он еще с отцом дружил, каждый вечер ходили друг к другу в преферанс играть, пока отец был жив. Бывало, засядут под выходной на всю ночь, дым коромыслом! Я им коньячок подавала – такие крошечные рюмочки… Наша домработница Нюся всегда под выходной уезжала к себе в Москву…

– Ишь ты! Неплохо, домработница Нюся… а? Подожди, Вер, – остановил Сергей Романович хотевшую что то сказать хозяйку. – Ну что ты перескакиваешь с одного на другое, с Питера на Полтаву? Ты же о подруге начала.

– А что подруга? Да а… Анастасия… Да ты знаешь, я уже немножко расслабилась от радости. От радости, Сергуня! – уточнила она и указала на свой пустой бокал. – Налей, налей, Сергуня… Привыкла я при отце к хорошим винам… Спасибо, милый, спасибо. – Она подняла вновь наполненный бокал, полюбовалась на свет рубиново нежной игрой старого вина и со вздохом поставила перед собой. – Так вот, Анастасия Павловна Голикова, по мужу потом мадам Монастырская. Мы с ней с дури в геологический поступили, знаешь, время такое было, наслушались разной чепухи… Закончили вместе и только потом образумились, поняли, что мы всего лишь бабы и что не нужна нам эта дикая романтика…

– Ради Бога, Вер, вернись к истокам! – опять остановил ее Сергеи Романович. – Мы так до жареного индюка и через неделю не доберемся!

– Ну, Сергуня, прости, от радости, ей Бо гу! – засмеялась Вера. – Родители и у меня, и у нее оказались на высоте, сам знаешь, на жизнь хватало, не жаловались…

– Вера…

– Все, все, дорогой мой и желанный! Выскочила она замуж за товарища брата, да всего года два и пожила, оба они с ее старшим братом были физиками, работали на каком то секретном деле, номерной город, закрытые программы. Где то на Урале. И муж ее в одночасье, говорит, сгорел, месяц – и готово! А как они любили друг друга, прямо без памяти… Она была на грани безумия, руки на себя хотела наложить.

– Какое потрясающее благородство!

– А ты не ерничай, Сергуня! – обиделась Вера. – Вы, мужики, только по себе и судите, нехорошо.

– Перестань, я же вполне серьезно, с полным пониманием…

– Как же, с пониманием! Все вы, мужики, циники и распутники. Недаром я со своим первым не могла ужиться… хотя подожди, я тебе самого главного не сказала. Брат то у Анастасии после этого, как у них там что то стряслось, рвануло, что ли, ну, крыша у него поехала. Вначале, говорит, исчез куда то, все бросил, жену, сына, и прощай! Два или три года искали по всему свету, думали даже, что выкрали его, за границу умыкнули. Анастасия все в этой закрытой зоне на Урале бросила, сюда перебралась, на отцовское пепелище. Хорошо, в свое время хоть не продала, а хотела ведь. А кто отсоветовал? Да я и отсоветовала… Ты что, говорю, совсем уже от своей любви спятила? Такую домину, в таком престижном месте? А дети пойдут, им что, кукиш с маслом?

– Слушай, Вера, не тараторь. Ты говоришь, старший брат? А что, был еще кто то?

– Конечно, неужели непонятно? Еще младший был, тоже по ученой части, тоже закрытый, о нем даже Анастасия молчит, совсем уж какой то секретный. Вот я и говорю ей теперь, ну, говорю, кто был прав, подруженька?

Сергей Романович перехватил бутылку из рук Веры, хотевшей вновь наполнить свой бокал, и отставил ее подальше.

– Вот я и говорю, – продолжала хозяйка, как то странно усмехнувшись, с остановившимся взглядом, – всякое бывает. С неделю тому назад старший братец у Анастасии и объявился. Вечером, говорит, кто то скребется в окошко на кухне, в темный сад окошко выходит. Занавеску, говорит, тихонько отдернула и обомлела. Он, он! Слышь, Сергуня, Бога он все это время, говорит, искал, всю, говорит, страну обошел, странником стал… а? Жутко. Ты что, Сергуня, а?

Ее остановил пристальный незнакомый взгляд.

– Нашел? – спросил Сергей Романович.

– Что? – удивилась уже забывшая о своих предыдущих словах разомлевшая хозяйка. – Чего такое нашел?

– Ну, Бога то, нашел?

Вера озадаченно промолчала, затем залилась смехом.

– Да зачем тебе знать, нашел или нет? Давай ка я баньку истоплю, вымою тебя, выскоблю до хруста…

– Зачем, говоришь? – остановил ее Сергей Романович, и в его лице проступила романтическая грусть, даже голос как то переменился, стал задумчивым и вопрошающим. – Ты вот думала когда нибудь, зачем человек на земле живет?

– Для любви, Сергуня, думать нечего, все до нас решено.

– Вот уж в чем я не уверен, так это в твоей бабьей философии, – усмехнулся он. – Нет, Вера, у человека другое предназначение на земле. Явиться из тумана, достичь своего солнца и сгореть в нем. Вот к чему стремится каждый истинный мужчина. Запомни и гордись…

– Что то больно мудрено для меня, – вздохнула она нетерпеливо. – Со мной вон уже сколько мужика не было, месяцев пять! После тебя никак не могу, не один набивался, не могу, и все… А ты.может, коньячку рюмочку?

Теперь и Сергей Романович коротко усмехнулся, польщенный и возбужденный ее явным нетерпением, придвинулся к ней, обнял, прижал к себе, и она, возбуждаясь от его властных и жадных рук, тяжело потянула его вниз, на толстый текинский ковер. А затем, придя в себя и несколько успокоившись, они долго вместе плескались в просторной ванне, но уже за столом, лениво и ублаготворенно вновь потягивая в меру терпкое вино, Сергей Романович как то, словно между прочим, обронил:

– Знаешь, Вер, ты сделай, чтобы мне встретиться с этим странником… так, незаметно как нибудь, как ты умеешь…

– Серьезно или шутишь? Ничего не пойму…

– Сам не знаю, – так же искренне ответил Сергей Романович. – Я ведь тоже по своему бродяжка – командировки, командировки, нынче здесь, завтра там, а без этого вроде и жизни нет, привык… Без дороги не могу. А если он, странник чудный, что то такое особое знает и мне скажет? Избавлюсь от своего зуда, и заживем с тобой припеваючи, буду клубничку растить, глядишь, дите проклюнется, знаешь, этакий белоголовый постреленок, глазенки быстрые, знай лепечет себе – мама, папа… а? Недурно, Вер? Ты вон еще какая молодка, кровь с перцем, такого себе парня отгрохаем или дочурку, ласковую ласковую шалунью, в косичках розовые бантики… а?

– Господи, – потянулась к нему Вера, припала к груди и неожиданно потрясенно и счастливо расплакалась, уткнувшись в широкую теплую грудь – терлась о нее щекой и носом и ревела.

Он поднял ее голову, взглянул в глаза.

– Ты чего, Вер?

– Ох, хочу, чтоб так было, – призналась она и разрыдалась с новой силой, а когда несколько успокоилась, подняла покрасневшие глаза, улыбнулась сквозь еще не просохшие слезы.

– Вер, да ей Богу…

– Ладно, врешь ты все… а это так, бабье, не отнимешь. Я и без того счастливая, Сергуня, ничего мне больше не надо, лишь бы ты был на белом свете и чтобы я всегда это знала. – Она подняла голову, вновь заставив себя улыбнуться. – А того, что ты наговорил, ничего не будет…

– Будет! – заупрямился Сергей Романович, и в его голосе прорезалось нечто незнакомое и далекое. – Захочу, и будет.

Она потянулась к бокалу с вином, возражать больше было нельзя, она слишком хорошо его знала.

– Ну, ладно, как знаешь, Сергуня. Вот только к этому страннику ходить не надо, говорят, он стал провидцем, насквозь человека видит и всю его судьбу наперед знает. Зачем? Страшно.

С бережной улыбкой поглаживая ее плечи, Сергей Романович в то же время властно отстранил ее от себя, и она поняла, что все ее слова и уговоры будут напрасны; может быть, она и любила его за эту его непонятную силу, подчиняющую себе без слов, и за эту свою сладкую бабью покорность. Ей сейчас уже и говорить больше не хотелось, только быть с ним рядом, глядеть на него и не терять ни одной секунды этого счастья – ведь она прекрасно знала, что оно долго не продлится и в любую минуту может оборваться. Так уже случалось не раз. Но и спать не хотелось, и она стала рассказывать о последних дачных пересудах, о том, что знаменитая певица Зыбкина, лет десять назад купившая у них в поселке дачу, расширила ее, надстроила второй этаж и превратила его в концертный зал, ей даже лифт соорудили – подниматься на второй этаж.

Сергей Романович одобрительно сощурился.

– Размах… Живут люди! Откуда такие деньги?

– Да что ты, Сергуня, – поспешила порадовать его хозяйка. – Да у нее шуры муры с самим Косыгиным.

– Вот чепуха, – подзадоривающе усмехнулся Сергей Романович, слегка хмурясь. – Так уж и с самим Косыгиным… А может, и с самим Леонидом Ильичом?

– Ничего особенного, старичку тоже хочется погреться. Баба то вон какая роскошная, грузины на ее концертах только одно просят: ты, Дуня, говорят, не пой, не можешь больше – и не надо, ты, говорят, только ходы, ходы, туда обратно ходы. Дай только полюбоваться, как ты ходыть будышь… Вот уж повезло бабе, голосище Бог отвалил – орган. И ничего тебе больше не надо. Ходи себе да ходи туда обратно. Говорят, на свои концерты она одних бриллиантов цепляет на себя миллиона на полтора. А шуба? Голубой соболь – весь переливается. Я как то раз увидела, идет по поселку…

– Вера, – остановил ее Сергей Романович. – Голубого соболя не существует в природе, уж я-то знаю.

– Для таких, как она, все существует, – не согласилась Вера и даже обиделась. – По специальному правительственному заданию такого зверя вывели в инкубаторе. Долго ли…

Они взглянули друг на друга и засмеялись.

И уже на следующей неделе, сбегав к подруге Анастасии на разведку, Вера привела к ней вечером Сергея Романовича, предупредив его, что отыскавшийся получокнутый старший брат подруги болеет, но собирается и готовится в новые странствия и может совсем не выйти к ужину, так и просидит в своей боковушке, где он зарылся в старинные церковные книги, непрерывно что то пишет, а затем сжигает в камине в столовой. И ни с кем, даже с родной сестричкой, почти не общается, и, пожалуй, лучше не ходить. Но Сергей Романович уже загорелся каким то своим особым интересом, и в условленный час они были у Анастасии, молодой, приятной и сразу расположившей Сергея Романовича к себе женщины, отличавшейся от своей шумной и говорливой подруги какой то грустинкой. Она и смотрела, и двигалась, и слушала, и даже разговаривала все с той же одинаковой, как бы слегка извиняющейся, рассеянной полуулыбкой – от этого в ней проступало много детского и беспомощного.